Мих. Бар-Малей
Качым мундранымаш или слово о подразделении Игореве
Искусство идет впереди, конвой идет сзади

О советской цензуре мы знаем уже немало. С 1997 издается даже специальный журнал "Досье на цензуру". Из года в год выходят сборники документов, составленные Т. Горячевой, Д. Бабиченко и другими исследователями. К числу их принадлежит и автор рецензируемой книги, которая представляет собой продолжение другой работы ("За кулисами Министерства правды", 1994), посвященный периоду с 1917 по 1929 гг. Израильским читателям он, вероятно, памятен и своей монографией 1996 года "Еврейский вопрос под советской цензурой".

Тайная полиция и смежное с ней цензурное ведомство всегда неохотно выдает свои, казалось бы, давно уже устаревшие тайны. Напомним, с каким упорным противодействием столкнулся далекий предшественник Блюма М. К. Лемке, когда попытался собрать документы для своей книги "Николаевские жандармы и литература" - и это спустя полвека после эпохи великих реформ, сменивших николаевское царствование. Такие традиции не пресекаются.

2

В наши дни Блюму и его коллегам вполне официально заявили, будто "весь архив Главлита - с момента его основания (6 июня 1922 г.) - "не сохранился" (во что, - уныло комментирует автор, - конечно, очень трудно поверить). Да и сохранившийся архив Главлита (ГАРФ - Государственный архив Российской Федерации), начиная с 1938 г., имеет массу лакун и далеко не полностью отражает реальную практическую работу этого учреждения.

Многие ценнейшие документы Главлита были уничтожены по его же приказу в последние "перестроечные" годы, когда время самого Главлита уже было сочтено <...> Крайне медленно до сих пор идет процесс так называемого "рассекречивания" цензурных документов, создаются различные преграды на пути исследователей; как ни странно, в последние годы их стало еще больше, чем в конце 80-ых - самом начале 90-х годов, когда автору посчастливилось проникнуть к недра некоторых секретных фондов".

Хотя что ж тут странного, если принять во внимание нынешний напор державно-полицейской ностальгии и дух реставрации, окрасивший конец десятилетия? Подобные сетования - общая примета работ о советской цензуре. Хотя в ряде случаев текст Блюма пересекается со штудиями его коллег, тем не менее автору удалось собрать - преимущественно в петербургских (Леноблгорлит) и в некоторых других локальных архивах - массу примечательных документов.

3

Для начала несколько общих фраз о предистории и истории Главлита, подытоженной Блюмом. В 1922 тотальной чисткой российских библиотек руководила супруга Ильича, изымавшая из них сочинения Толстого, Достоевского, Фета, Платона, Шопенгауэра, В. Соловьева и других реакционных мыслителей.

А еще ранее, в годы военного коммунизма, В.Я. Брюсов, примкнувший к большевикам и возглавивший московский библиотечный отдел Наркомпроса, добился указа о конфискации всех частных книжных собраний, превышавших 500 томов.

Коммунистическая цензура, как и большинство остальных начинаний советской власти, опиралась на отечественные прецеденты. Еще в 1740 гг., повествует Блюм, в недрах академической библиотеки возникла т.н. секретная камора. "Затем, приблизительно через век, такое же отделение появляется в Императорской Публичной библиотеке".

Естественно, что советские спецхраны, учрежденные в начале 1920 гг., создавались при крупнейших библиотеках "на базе уже существовавших "секретных отделений". Таким образом (как, например, в Библитеке Академии наук) хранились одновременно и запрещенные до революции книги, и "белогвардейские" издания, и эмигрантские, и советские, конфискованные по распоряжениям Главлита, и даже книги ограниченного распространения, снабженные грифами "секретно"".

Разумеется, подчеркивает Блюм, разница была в самих масштабах. В царских "отделениях" число книг "не превышало нескольких сот (если говорить об изданиях на русском языке), тогда как "расформирование" спецхранов крупнейших советских библиотек в 1989 - 1990 гг. обнаружило, что в некоторых из них хранилось до полумиллиона книг и периодических изданий".

4

А сколько эпохальных акций! В марте 1946, к примеру, изымаются все книги депортируемых народов, а в 1949 все еврейские ("сионистские") издания, для маскировки распределенные по разным инквизиторским индексам. "Если запретительные списки Главлита содержали несколько десятков тысяч отечественных изданий, а тиражи книг достигали порою сотен тысяч экземпляров, то станет ясно, что речь, по самым скромным подсчетам, идет о сотнях миллионов экземпляров книг, уничтоженных за эти годы.

К этому надо прибавить массу книг, которые вовсе не фигурировали в списках Главлита, а уничтожались местными работниками, руководствовавшимися "общими" соображениями и "классовым чутьем"". Известны случаи, когда изъятием книг из школьной библиотеки занималась, непример, местная пионерорганизация.

Книги, не допущенные в спецхраны, уничтожались совсем иначе, чем это делалось в нацистской Германии с ее громогласным студенческим рвением, радиоперекличкой университетов и "очистительными кострами" на площадях. В СССР, рассказывает Блюм, книги предписывалось истреблять путем негласного "разрывания на мелкие части" или столь же тайного сожжения.

"По отчету за один только месяц (июль) 1935 г. "500 проверенных коммунистов Ленинграда проверили 1078 библиотек и книжных магазинов, изъяли около 20 тысяч книг, которые были сожжены на мусоросжигательной станции"". Что касается спецхранов, то они, заметим, были куда более охраняемыми фондами чем т. н. "ядовитые шкафы" с опальной литературой, имевшиеся во всех нацистских библиотеках.

5

Основателем и первым руководителем Главлита (1922 - 1931) был, как известно, старый большевик Лебедев-Полянский, в юности владимирский семинарист и студент-недоучка, а после революции - председатель Пролеткульта. На мой взляд, тут симптоматично именно семинарское прошлое: ведь духовная школа вырабатывала особенно напряженное и подозрительное внимание к слову (о чем можно судить и на другом, еще более впечатляющем примере).

В сожалению, в книге не указано, обучался ли в хедере или в ешиве его преемник, тоже старый большевик Фрадкин - он же тов. Волин. Известно зато, что как и многие другие труженики молодой советской цензуры, он был видным рапповским критиком (основал журнал "На посту").

Чуковский, как напоминает Блюм, записал в дневнике, что Волин очень гордился успехами своей 11-летней дочери, "вполне усвоившей навыки хорошего цензора". Трогательное чадолюбие. Именно Волин очень успешно блокировал все сообщения о колхозном голодоморе 1932-33 гг.; под его ястребиным надзором получили в печати правильное освещение Первый съезд Союза советских писателей, убийство Кирова и прочие сталинские достижения.

И кстати сказать, именно при нем - хотя вовсе не по его инициативе - был введен запрет на любую информацию о проявлениях антисемитизма в СССР - запрет, получивший обратную силу: сообразно новой идеологической обстановке, в царской России, оказывается, не было ни погромов, ни массовой юдофобии. (По этой логике в 1937 "Гамбринус" был напечатан в собрании сочинений Куприна с купюрами.)

6

В 1935 Волина сменил страстный энтузиаст цензорского труда и пламенный каратель Ингулов - но уже в 1938 его расстрелял тов. Сталин, после чего история Главлита приобрела более упорядоченное бюрократическое течение.

Цензура все больше сближалась со всем советским обществом, так что "к 1940-1950 годам редакторы, как правило, уже подменяли цензоров, оставляя им контроль за соблюдением преимущественно "Военно-экономического перечня закрытых сведений".

"Объяснить это, - уточняет Блюм, - можно тем, что в эти годы - в послевоенные особенно, - запуганные и терроризированные авторы и редакторы уже были обучены правилам идеологической борьбы, предоставляя на предварительный контроль настолько очищенные, "дистиллированные" тексты, что политико-идеологический контроль со стороны цензурных инстанций стало сводиться практически к нулю".

Но на пути к такому апофеозу сознательности встречалось великое множество препятствий, описание которых составляет, быть может, самую экзотическую часть этой увлекательной книги. Трудности для цензоров представлял сам переход от расхристанного космополитического марксизма 20-х к более-менее утрамбованной генеральной линии.

Взять хотя бы битву на "грамофонном участке музыкального фронта" (ибо цензура контролировала не только книги, но и грамофонные пластинки, а равно бутылочные ярлыки, спичечные этикетки и все остальные проявления словесного творчества).

В 1925 был запрещен как "мистический" романс на слова Лермонтова "Выхожу один я на дорогу…" - а ведь уже в следующем десятилетии такой запрет показался бы дремучим анахронизмом. "Бесы" Достоевского постоянно запрещались - но в 1935 роман включили в собрание его сочинений: дело в том, что после убийства Кирова решительному осуждению подвергается народовольческий террор и из музеев изымаются соответствующие экспонаты, чтобы не было соблазна. (За восхваление героики терроризма полверглась серьезным гонениям 5-ая часть "Возвращенной молодости" Зощенко).

7

В конце 20-х годов, напоминает автор, "развернулась борьба с волшебной сказкой, особенно с ее "антропоморфизмом" - наделением животных человеческими чертами характера - поскольку это деформирует психику ребенка, отвлекает от реальной жизни. Политпросветчики подвергли разоблачению пушкинские сказки, называя "мистической" "Сказку о попе и работнике его Балде", "монархической" - "Сказку о царе Салтане", поскольку там действуют цари, царевны, царевичи и т. д.".

Незабвенная Надежда Константиновна Крупская, возглавлявшая эту борьбу, проницательно разоблачала коварную "художественность", присущую классово-чуждым текстам: "Классовый враг использует художественность в своих целях. Художественность не уменьшает, а увеличивает вред такой книги". (Здесь как-то утешает мысль, что ленинская чета осталась бездетной.)

То ли дело, по мнению марксистских критиков, политически-выдержанная "Сказка о дедке и репке": "Содержание сказки не только глубоко социальное - сила коллектива, но и философское - переход количества в качество, скачок в природе, в обществе, в мышлении…".

Долго бранили и детские стихи Маяковского - особенно стихотворение "Что такое хорошо…" за его идеал нэпманской аккуратности, чуждой пролетарским младенцам. Но консервативные ценности постепенно возвращались в советскую жизнь. Увы, многие цензоры, в силу своей рабоче-крестьянской малограмотности, не успевали переориентироваться.

По их вине, в журнале "Вестник хирургии" (1933, т. 19) проскочила следующая идеологически несозвучная публикация: "Об этиологии первично-хронического аппендицита в свете диалектического материализма". Грубая вульгарно-социологическая ошибка - ведь к тому времени аппендицит разрешался уже без диамата, сам по себе. Тут требовалась неимоверная, почти сверхъестественная чуткость.

8

Когда к середине 30-х гг. была разгромлена эта самая "вульгарно-социологическая школа", необходимо было оперативно пресекать и обезвреживать ее методические установки. "Так, например, в Ленинграде в 1937 г. были изъяты из продажи и библиотек "Игры для детей", утвержденные Наркомпросом. Главная причина: примеры, почерпнутые из басен Крылова. Дети тасуют карты с вопросами и отвечают на них.

Например: Вопрос № 5 - "Как изображает Крылов отношение крестьян к дворянству?" - Ответ: "В басне "Листы и корни" Крылов изображает крепостное крестьянство покорным и считает, что оно не должно выступать против дворянства". Вопрос № 7 - "В какой басне Крылов выступает особенно ярко как защитник власти и существующего строя?" - Ответ: "Как защитник власти Крылов выступает в басне "Кот и повар". Он дает совет: "Власть употребить, если угнетенные выйдут из повиновения"". (Угнетенные классы, стало быть, воплощает собой кот Васька.) Или вот история о том, как Маяковский сам себя исказил. В 1937 Главлит снимает цитату из "лучшего и талантливейшего":

 Хорошо у нас
 в Стране Советов.
 Можно жить,
 работать можно дружно.
 Только вот
 поэтов,
 к сожалению, нету -
 впрочем, может,
 это и не нужно.

 "Этот отрывок, - разъясняет цензор, - искажает Маяковского и звучит политически неприемлемо. Вычеркнуто".

9

Вообще очень трудно приходилось контролирующим товарищам. С одной грамматикой какие мучения, не говоря уже об эрудиции. В юбилейный пушкинский год - он же год 1937 - бдительный редактор требует в пушкинских стихах заменить "племя младое, незнакомое" на более грамотное "племя молодое, незнакомое"; по его мнению, нет слова "военачальник", а есть слово "военноначальник". "Он же вычеркнул из сборника "А. С. Пушкин в изобразительном искусстве" пушкинские строки, обращенные к художнику Дау:

 Зачем твой дивный карандаш
 Рисует мой арапский профиль?

под совершенно уже анекдотическим предлогом: "Зачем вы позорите Пушкина? Арап - это ругательная кличка, вроде прохвоста, жулика".

Тогда же ленинградская цензура запрещает печатать пушкинскую полосу под вредительской шапкой "Души прекрасные порывы…" - и впрямь, зачем же их душить?

Но трудности у цензуры начались гораздо раньше, уже с января 1918 года, когда власти ввели новую орфографию, а вместе со старой "в угаре борьбы посчитали "контреволюционным" твердый знак <…> и также изъяли его полностью из типографских наборных касс".

А сколько проблем было с именами? Рязанский цензор, например, получил выговор за то, что по ошибке запретил книги Валентина Катаева вместо Катаева Ивана. В другом случае, когда запретили сочинение некоего Иванова Алексея Ивановича, то заодно изъяли книги всех Ивановых А. И., не имевших к тому никакого отношения. А вот более красочные примеры.

Начальник Главлита сигнализирует в ЦК и одновременно в НКВД о контрреволюционной тенденции в сельском хозяйстве: "Называют свиней и коров политически недопустимыми именами "Депутат", "Селькор", "Русь", "Антанта", "Пионерка", "Пролетарка".

Предлагаю инцидент расследовать, подобные клички животных заменить: "Нарком" на "Наркоз", "Правда" на "Плут", а такие клички как "Россиянка", "Коммуна", "Свобода" срочно убрать". А еще, в целях интернационализма, Главлит велел "снять клички скота: "Самоед", "Жид", "Жидочек"".

10

В медицинскую статью (1936) проскочило кощунственное высказывание какого-то доктора Ратнера: "В революции принимало участие большое количество неуравновешенных людей. Этих неуравновешенных особ особенно много среди вождей".

Через год психиатрам запрещают задавать душевнобольным вопросы на общественно-политические темы - ибо те "отвечают антисоветскими высказываниями".

Военный цензор по соображениям секретности заменил "Слово о полку Игореве" на "Слово о подразделении Игореве".

А сколько хлопот с рисунками и фотографиями, хотя бы "на фронте детской литературы". Вот, например, приходится запрещать иллюстрации в детском журнале "Еж" - там изображены "натуралистические щенки", а советские дети представлены в карикатурном виде.

Совершенно напрасно Союзфото пыталось распространить снимок с подписью: "Сарай тов. Емельянова в Разливе, где скрывался В. И. Ленин на сеновале" - ведь этот самый Емельянов осужден как враг народа.

А как подло уродуют портреты Сталина: "Лицо затемнено. Плечи в разных планах. Правое неверно". Хуже того - на одном из портретов его маршальская звезда "изображена шестиконечной".

У тов. Ворошилова неправильно расставлены глаза и искривлены губы, "в силу чего дано трагическое выражение лица".

На портрете тов. Молотова недоосвещен "подбородок слева".

11

Само собой, запрещается давать любую информацию о стихийных бедствиях, о наводнениях и даже дурной погоде. Да и вообще прогнозы погоды следует сообщать населению не более чем на три дня вперед. Вводится тотальная секретность по части географических названий, и старые журналисты острят: "Город Севастополь на берегу N-ского моря".

С 1930-го напрочь возбранялось упоминать "о случаях самоубийства и умопомешательства на почве безработицы и голода". После коллективизации, когда миллионы крестьян умирали с голоду, ежедневно в один только ленинградский порт уходило на экспорт 20 железнодорожных составов с советским зерном - о них никто ничего не знал.

Трагическое сплошь и рядом уживалось с анекдотической чушью тупой казенщины. Не позволялось называть само слово "цензура". Представьте себе душевную драму одного из начальников Главлита, Н. Салачикова, который, гордясь своей работой, попытался даже выпустить в 1943 г. книгу "Цензура в дни Отечественной войны" - все экземпляры были уничтожены местными цензурными органами.

А кто знает, что цензоры, прикомандированные к учреждениям, получали зарплату из их бюджета, или что за все зарубежные книги, поступавшие в цензуру, с адресата взымался специальный налог в пользу Главлита - даже в случае изъятия посылки?

Цензор запретил строфу из стихотворения Некрасова "Придет ли времечко…, когда мужик не Блюхера, и не милорда глупого, Белинского и Гоголя с базара понесет": он спутал прусского маршала с советским, уже расстрелянным.

Художники глумятся и над социалистическим крестьянством: "Выражение лиц колхозников идиотское", и над значками ГТО: "Физиономия физкультурника похожа на голову жабы". Портреты вождей злостно окантованы черным цветом.

12

А как приходится напрягать ухо, вслушиваясь в грамофонные записи. В "Каховке" Дунаевского вместо слов "Ты помнишь, товарищ, как вместе сражались?" звучит "Ты помнишь, товарищ, как вместе шатались?". В песне "О Родине" вместо "Всюду жизнь привольна и широка" различимо слово "невольна".

Происки классового врага ощутимы даже в детских кроссвордах, где отгадки на вопросы следуют в таком порядке: "13 - голос животного; 14 - имя вождя Красной Армии".

А вот как подличает газета "Социалистическое полеводство": "Сейчас мы видим: с ростом поголовья лошадей растут и кадры из националов".

Очень много трудностей возникает с этими самыми националами, когда они пытаются буквально перевести статьи Сталинской Конституции на свои чучмекские языки. Так, слова "Кто не работает, тот не ест" - на туркменский переведены: "Кто не работает, тот не укусит". А в другой туземной газете статья "Каждый гражданин имеет право на охрану здоровья" передана как "Каждый гражданин имеет право быть больным".

Ужасающее кощунство допустил в 1937 журнал "Советская этнография", орган Академии наук СССР: оказывается, "слово "революция" на марийском языке - это качым мундранымаш, т. е. "народная смута", а диктатура - чот нентыден кучумаш, т. е. "крепкое держание".

Эта политически вредная практика перевода слов на марийский язык была применена националистом Васильевым, который слово "коммунист" переводит как пармызе ("кучкист"), а ячейку ВКП(б) как "избармызе тушка", т. е. "маленькую совместную кучку". <…> Васильев арестован как враг народа".

13

Но наибольшую опасность таят в себе злонамеренные "опечатки". Так, в ленинградской газете "Спартак" сказано: "Мелкий тоскливый вождь" - вместо "дождь".

В либретто "Маскарада" взамен "великосветской черни" набрано "великосоветской".

Кощунство врага беспредельно: вместо "Под руководством партии Ленина-Сталина" напечатано "куроводством".

В 1937 в журнале "Проблемы экономики" сообщается о том, что фашисты готовят нападение на советские республики "в целях улучшения соввласти" - вместо ее "удушения".

В горьковской газете вместо слов "предан партии" стоит "продан".

Изощренно пакостит враг, искажая образ Ленина. В верстке романа Алексея Толстого "Хлеб" сказано: "Владимир Ильич начал говорить, сидя за столом, медленно царапая когтями лоб", - по счастью эти когти своевременно разглядели работники типографии.

Уже после войны, в 1947 году, звериные черты приписал Ильичу журнал "Молодой колхозник", утверждавший будто "в 1920 г. В. И. Ленин окотился в брянских лесах", - тогда как он там, наоборот, "охотился".

Страшные диверсии прорываются и на радио - например, в передаче "Октябрятская звездочка", где прозвучало такое высказывание: "Самым большим желанием у меня было побывать в Мавзолее и увидеть Вас, тов. Сталин". Сомнительно, чтобы Иосиф Виссарионович разделял это стремление.

В газете "Комсомолец Карелии" напечатана фраза: "В темницах НКВД выращиваются свежие овощи" - вместо "в теплицах". По счастью, весь тираж заблаговременно уничтожен. Это только один из образчиков сложных и весьма интригующих взаимоотношений между Главлитом и чекистами.

Хотя первый находился в подчинении у вторых, он все время покушался на то, чтобы подчинить своему контролю печатную продукцию самих органов. Так, в 1935, повествует Блюм, Москва, в частности, согласилась с требованием Главлита передать ему на предварительную цензуру все издания лагерей "Бело-Балтийского комбината НКВД".

Возможно, прибавляет автор, "эту историю припомнили Ингулову, когда спустя два года он подвергся аресту теми же органами НКВД, а затем расстрелян".

14

К слову сказать, множество столь же пламенных инквизиторов погибло в черные годы культа личности; в 1949-50 среди них оказалось, увы, и немало евреев - антисемиты помешали им внести лепту в очищение советской культуры.

Книга изобилует ценнейшим фактологическим материалом - например, в том, что касается советско-германских контактов. Уже в октябре 1933 "по указанию директивных органов" был напечатан русский перевод книги Гитлера "Моя борьба" - в количестве 200 экземпляров и, разумеется, только для начальства.

Во время пакта и советско-нацистской дружбы она хранилась в спецхранах вместе с коммунистическими сочинениями Эрнста Тельмана и разных других антифашистов; а в период войны с Германией их забыли вернуть в общие книжные фонды - как забыли выпустить на свободу и некоторых людей, арестованных было за "антигерманские настроения".

В книге, с учетом материалов следствия, показано, что, по всей вероятности, автором известного анонимного обращения "Писателям мира", отправленного в 1927 из советской России на Запад и содержащего протест против большевистско-цензурного террора (об этом послании, как и о полном равнодушии, выказанном в ответ западной писательской общественностью, см. в мемуарах Н. Берберовой "Курсив мой"), был руководитель издательства "Время" Илья Вольфсон - позднее, в 1937, арестованный и уничтоженный.

Очень любопытна история о том, как, единственный раз за всю большевистскую эпоху, в советской печати - точнее, в самой "Правде" - появились в 1927 году стихи Набокова насчет "билета на родину": в своем хамски-полемическом тоне их решил обыграть Демьян Бедный, высмеявший ностальгию "поэтика белого, Сирина".

Книга Блюма, столь же увлекательная, сколь и содержательная, насмотря на свой мрачный колорит, доставит читателю немало веселых минут, и даже, по всей вероятности, разойдется в виде устных рассказов.

Арлен Викторович Блюм. Советская цензура в эпоху тотального террора (1929 - 1953)
СПб.: Академический проект, 2000. 312 стр.
-----------
Блюм Арлен Викторович, доктор филологических наук, профессор, Санкт-Петербургский государственный университет культуры и искусств
Литературовед, историк литературы, крупнейший историк литературной цензуры.
Родился в 1933 г. Живет в Санкт-Петербурге.
Лауреат премии журнала «Звезда» (1998) и премии «Северная Пальмира» (2001).
За кулисами «Министерства правды»: Тайная история советской цензуры. 1917-1929.СПб.: 1994.
«Снять контрреволюционную шапку…» Звезда 2 (1997).
Советская цензура в эпоху тотального террора. 1929-1953. СПб., 2000.
Рукописи не горят?.. Звезда 6 (2002)
Index Librorum Prohibitorum русских писателей 1917-1991 (Часть 1. А - Ж). Новоелитературное обозрение 53 (2002)

www.pseudology.org