Playboy, March 2004 Hypertext version Mark Boal Агония и экстази Александра Шульгина Кровь, пот и серотонин: химик владельца (мастера) психоделического движения и его 40-летнего сражения с правительством гипертекстовая версия Пролог: вторжение Наша история профессора, который дал миру экстази, начинается утром от 2 июня 1994, в холмах выше Беркли, Калифорнии, где Александр Шульгин и его жена, Энн, отдыхали дома. В три минуты после  девяти, их спокойствие было разрушено рёвом нескольких полицейских автомобилей и пожарной машины, мчащейся по их вьющеяся грязной дороге. Несколько дюжин вооруженных мужчин и женщин спрыгнули с транспортных средств, на их жилетах надписи - Sheriff's Department, State Narcotics, DEA Офицеры начали обыскивать туалеты Шульгина и ящики и затем вскрыли выгребную яму. Наконец, в заднем дворе, в сарае, вскрыв ржавый замок, они нашли то, что они искали: в тусклом, заплесневелом интерьере они видели ряды и ряды стеклянных пузырьков, содержащих древние белые порошки и слабо желтые жидкости. Это была находка - незаконных лекарств почти вся психоделия в фармакопее... более чем достаточно, чтобы отправить среднего наркодилера в тюрьму на несколько пожизненных сроков.   Но доктор Шульгин не был арестован, и при этом он не был обвинен ни в каком преступлении. Вместо этого после допроса, который длился восемь часов, один из федеральных агентов вытащив из своего жилета изношенную копию одной из книг Шульгина, застеничиво попросил автограф. Шульгин оставил росчерк: "Саша-счастливчик" Вторжение закончилось, Шульгин, человек, который синтезировал состав, известный как MDMA и вводил это избранной группе медицинских профессионалов в конце 1970-ых, вернулся к работе. "Правительство имеет то, что требуется", - сказал он на вскоре открывшейся конференции химиков.   "Моя лаборатория останется открытой"   Шульгин может быть хитрым революционером, но он не любитель, вернее сказать - он не родился с ложкой во рту. И при этом он не хиппи или New Age гуру. Фактически, Шульгин - блестящий академик с горстью патентов и бумаг с его именем, прежний преподаватель в Университете Калифорнии в Беркли и консультант для Национальных Институтов Здоровья, НАСА и Drug Enforcement Agency. Он - приветливый, культурный дедушка, который обожает Моцарта и психоделию - и посвятил свою жизнь доказательству, что это не является столь же сдвинутым, как это звучит. Столь талантливый химик - Шульгин, и столь отчаянный было правительство для его знания, что в течение 20 лет он обладал редкой лицензией, чтобы изготовить любой незаконный наркотик. Но работая для DEA и представляясь как друг правоприменительной деятельности, он спокойно продолжил двойную жизнь, ведя крошечное подземное движение, которое продолжало радикальное психоделическое исследование 1960-ых.   После близкий достижения цели движения - установления MDMA в качестве психотерапевтического лекарства, Шульгин перенес сокрушительное поражение в середине 1980-ых, когда MDMA, к тому времени известный как экстази, было объявлено незаконным уличным препаратом. Его репутация была разрушена, он был отброшен на обочину, где стал трудился конфиденциально, изобретая великолепное разнообразие психоделических лекарств. К настоящему времени Шульгин создал больше чем 100 молекул, которые производят измененные состояния сознания, новых мышлений, чувств и создания наблюдения. Он своего рода Einstein фармакологии, если не один из самых влиятельных ученых своего времени.   Но даже сегодня его работа фактически неизвестна вне Западного побережья. В возрасте 78 лет Шульгин - призрак к истории, упомянутой только мимоходом в нескольких статьях и неназванный в академических книгах о наркотиках, результат осторожного, пожизненно избегания господствующей прессы, как средства правительственного подавления. Но в эру, когда психофармакология переоценивает ее прошлое и будущее, наследство Шульгина является совсем далеко не решённым. Фактически, его влияние растет.   Правоверные Нет никакой университетской лаборатории, никакой офисного угла в стеклянной башне больницы. Всемирно известный ведущий психоделический химик живет в полуразрушенной владении в холмах Contra Costa County, в живописном доме стиля ранчо, сляпанным из разнообразных материалов, и стоящем на песчаной почве. Там же хрупкий красный сарай из груды кирпичей и обесцвеченной солнцем черепицы. Воздух сух и горяч, но установки, которые ограничивают расцвет дома в интенсивной, яркой красноте и пышных, разрывающих зеленых. Mount Diablo, коричневый цвет под безоблачным небом, повышения на расстоянии. Шульгин - гигантский старик, ростом 1 метр 93 сантиметра. В выгоревшей на солнце Гавайской рубашке, шортах хаки и сандалиях, с серой бородой вокруг широкой челюсти и шелковистых белых волосах, стреляющих от его головы в каждом направлении, он похож на хиппового Санта Клауса. Его синие-зеленые глаза кажутся юными; они сияют с удовольствием на нашей встрече на этом четвертого июля 2003. Схватывая мою протянутую руку в обоих из его, он приветствует меня тепло с широкой улыбкой. "Добро пожаловать, друг", - говорит он. Шульгин бросил барбекю на рушащемся каменном внутреннем патио позади дома, и он представляет меня его друзьям, которые группируются в группах под кроной деревьев и зонта, далеко от зверского солнца. Он находит Энн, которая оказывается небольшого росточка, пухлой, седовласой, очевидно когда-то великолепной, драпированной в бусинки, и индийскую ткань. Держа пакет Capri Slims, она обнимает меня с материнской нежностью. Когда Шульгин наклоняется, чтобы шепнуть ей на ухо, она разражается детским смехом: "О мой, Sasha, лучше тебя нет" Двадцать четыре года назад в этот день и на этом самом месте, он женился на ней, в то время как его лучший друг, высокопоставленный чиновник DEA, отвечающий за Западные лаборатории Побережья агентства, служил министром. Энн и Sasha имеют один из самых необычных зарегистрированных браков, союз, преданный сексу, лекарствам и исследованию передовой биохимии нервной системы, чему вели хронику в двух своих странных и очаровательных книгах, PIHKAL: Химическая История Любви и TIHKAL: Продолжение. (Названия - акронимы "Phenethylamines, которые я знал и любил" и "Триптамины которые я знал и любил").   Эти тома не только содержат рассказы ценности двух сроков жизней психоделических событий, но также и включают рецепты так, чтобы любой хороший химик мог сделать лекарства Шульгина. На их кухонном столе Шульгины держат карту индекса надписанной с тонким замечанием от их старого коллеги Timothy Leary: "Психоделические лекарства вселяют опасение и панику у людей, которые никогда не пробовали их". Сегодняшняя типичная для Шульгна пирушка   Четвертого июля жарят барбекю, как это было не один десяток лет. На столе свежезарезанный ягненок жареный на углях, салат из вручную отсортированного одуванчика и бойзеновой ягоды. Его гости - обычная толпа продвинутых из Marin County, народ выше среднего достатка с бритыми бородами и в альпинистских ботинках, сделанных из материала Gore-Tex. Они ведят автомобили-универсалы Subaru и едят органическую пищу. Все же они также попутчики в психоделической революции Шульгина. Тот джентльмен там, летя высоко на чае мескала, количество его учеников существенно сократилось, говорит, что он когда-то поставлял большинство LSD Западного Побережья. Тот бородатый бизнесмен тайно финансирует покупающие марихуану клубы Калифорнии. Медицинский руководитель в шортах и футболке занялся контрабандой химикатов для Шульгина. Законодатель штата, его лицо скрыто широкополой шляпой, боролся, чтобы держать Шульгина свободным. "Sasha и Энн стали ядром, вокруг которого тусовалась психоделическая община", - говорит Rick Doblin, который имеет докторантуру от Гарварда. Он - основатель Мультидисциплинарной Ассоциации, лидирующей  группы защиты психоделических исследований экстази. "Шульгины создали контекст для этого целого сообщества людей, которые оказались под огнем в более широкой культуре". Это элитное сообщество включает кафедры университетов, ведущих исследователей, писателей, антрополога, докторов медицины, химика исследования и богатого предпринимателя.   Пользующиеся наибольшим доверием среди них - также члены "группы исследования Шульгина," приблизительно дюжина добровольцев, которые регулярно встречались в течение последни 30 лет, чтобы быть первыми к дорожным испытательным сотням мощных новых лекарств Шульгина. Всякий раз, когда он появился от лаборатории, сжимающей многообещающее разновидность Mescaline или LSD, Шульгин соберет группу и объяснит элементарную химию и эффекты его новой молекулы (например, короткий, умеренный и эмоциональный). Тогда каждый выпил бы это до дна со стаканом сока и портативным компьютером в руках, чтобы сделать запись результатов, расслабляясь в неком домике, с камином и под музыку Bach">Баха, льющейся из пятиканальной системы домашнего театра Они были фактически первыми испытаниями лекарств на людях, проводимыми вне системы большой науки, без бюрократизма протокола от Управления по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов. Само испытание дало Шульгину свободу работать без ограничения, нос некими собственными жертвами. За эти годы он стал яростно больным, терял сознание, отзывался на малейшее колебание пола, чувствовал замораживание собственных конечностей, и что его кости распадаются. Однако, он полагает, что он находится под этическим императивом к образцу его лекарства прежде, чем он дает их любому человеку или животному. Он рутинно изобретает всё новые комбинации и называет их, как будто они были детьми. Каждый вдохновляет большие надежды при рождении, и хотя некоторые их оправдали, чтобы выполнить его мечты, несколько известных-, типа экстази, STB 2C-T7, 2-CB и хитрый methoxy - ускользившие от его власти на улицу, где они процветали как наркотики для вечеринок. Шульгин имеет много других младенцев с потрясающим эффектом, которые остаются известными только знатокам. Их окончательная судьба - как лекарства вне закона или сияющиго центра от New Age, - лежит вне досягаемости мастера химии.   Легко видеть, что гости уважают человека, которого они называют Sasha, поскольку они чередуются, приближаясь к нему для беседы. Он отвечает ловкими остротами: "я думаю, что Вы подразумеваете methylated Триптамин"; "Oscar Wilde однажды сказал ....", некоторые из них не боятся разделять своё отношение с репортером, как мужчина с писклявым и тихим голосом, которого я встречаю в буфете, смело выступавший 50-е годы, анастестезиолог в черной футболке. "Я имею очень много вопросов к Саше, - говорит он, уминая салат - "В этом году я их все записал". Несколько минут спустя другой буржуазный богемец в линялой рубашке и часах Breitling, спрашивает разрешения сделать видеосъемку Шульгина, работающего в лаборатории: "Это было бы великолепно получить несколько минут о Вашей работе, потому что Ваша работа просто невероятна!" Шульгин кивает. "О, да, - говорит он - замечательные вещи случаются в там". Затем он нежно касается плеча мужчины и вальсирует прочь   Искусство химии Психоделия - наиболее фармакологически сложные из известных составов, и в 20-ом столетии только немногие лаборатории работают с новыми версиями. Они включают фармацевтическую лабораторию Sandoz в Вене (LSD) и лаборатория в доме Александра Шульгина, где он с 1967 года работал дома, когда убежал от корпоративной Америки после ухода от прибыльной работы в Dow Chemical, чтобы начать продвигать свою марку алхимии. Почти после 40 лет объединения жизни химией, трудно сказать, где кончается дом, а где начинается лабратория Шульгина. Столовая - укромный уголок, наполненный фотографиями Шульгиных с изображениями контркультуры, наряду с психоделическими безделушками, типа керамической поганки и эмблем препарата из Амстердама. Здесь Шульгин проводит коллективное обсуждение новых молекулярных структур на желтом блокноте. Обычно после бутылки или более Syrah, сделанного по его вкусу одним из приверженцев, который имеет винный заводик с магазинчичиком при нём (бутылка помечена Шульгиным: Дикий и Нахальный).   Затем Шульгин сделает несколько шагов, нырнет под приолоку и войдёт кабинет, уставленный книжными полками, чтобы сверить свои рекомендации по химии. Если всё ок!, он, опьянённый психоделическими растениями и вином, выбегает на вьющуюся грязную дорожку, ведущую к навесу, "влажной лаборатории,", где он может потерять себя в течение многих часов и где проделывается реальная работа. Это - темное, глинистое место, один шаг от апмпрды, с земляным полом, усыпанным листьями. Тягучие паутины висят от потолка до пола. (Шульгин полагает, что безнравственно убить пауков). Толстые деревянные столы, со сплоченными и сожженные кислотами столешницами, держат несколько футов пластмассового шланга, пробирки, пузырьки и Бунзеновской горелки.   Шульгин закрывает дверь и опускается на табурет. "Это - всё, в чём я нуждаюсь",-  говорит он экспансивно, указывая на нехитрое оборудование. "Всё, в чём я нуждаюсь". Он двигает открытый ящик, полный солнечных стеклянных мензурок и затем нежно поглаживает их пальцами слегка поперек них, как будто он касался собрания самого прекрасного стерлингового серебра. Легким, воздушным тоном он объясняет, что он недавно воздействовал на составы кактуса, которые он извлекает, обстригая шипы маникюрными ножницами и измельчая растение в блендере. Он говорит о процессе   Он заказывает чистый серотонин, химикат, который много антидепрессантов повышают, чтобы улучшить настроение, от поставщика в Японии около 8 баксов за грамм. Разговор, как будто мы сидим университетском лекционном зале,  а не в сыром, подобном пещере навесе. Шульгин, объясняет, что после затачивания серотонина в исходное психоделическое сырьё, он двигается к поставщику, где загружает 50 фунтов сухого льда в свой Geo.   Потом он работает в течение многих недель, замораживая и кипятя молекулу, добавляя кислоты и щёлочи и затем применяя несметное число запутанных методов, пока он наконец не приводит атомы в чувство. В большинстве дней Шульгин общается с его реактивами и пробирками, в то время как радио играет громко. Как джазовый музыкант, он ценит спонтанность; фактически, его готовность охватывать неожиданное - несомненно причина, что он был настолько плодовитым.   "Интересно, что случится, если пометить ли я thingamajig в это? Снимите приспособление оттуда", - он говорит, жестикулируя, "и палка это здесь и делает молекулу только крохотной частицей более тяжелого и большого. Как это будет соответствовать в рецепторе? Это будет слишком большим? Вы не знаете!". Предложения Шульгина перемещаются в непредсказуемых направлениях; Вы только пробуете следовать за курсом полета и ждать одного, чтобы присесть.   "Химия - художественная форма" - родолжает он, его тон, становящийся требовательным и взволнованным. "Это не имеет никакого отношения к атомам раскола и молекулам, математике, кинетике и всей той ерунде. Это - художественная форма. Это походит на письмо музыкальной пьесы. Это - чистое воображение". Когда Шульгин является одним в его лаборатории, погруженной в ритмы его работы, его воображение всегда возвращается к той же самой тайне. Это - великое, неизвестное из биохимии: отношения между формой и весом молекулы и ее эффекта на мнение, так называемые отношения деятельности структуры. "Я всегда интересовался тем, как, если Вы перемещаете один атом углерода, например, на амфетамине. Вы можете изменить это от того, чтобы быть сильным стимулянтом к психоделическому", - говорит он.   "Как получается, что различие одного атома производит такой драматично другой результат в человеке? Ответ, никто не знает". Если атомы щипают снова, психоделическое может пойти от того, чтобы быть искрящимся галлюциногеном в ужасающий mindblower [сносящий "крышу"]. В настоящий момент, Шульгин воздействует на новый психоделик,выделенный из состава, который он нашел в кактусе. Он видел специфическую молекулярную структуру в соке кактуса и имел идею, чтобы копировать образец и приклеить это на существующий Триптамин (класс молекул, который включает много психоделии и melatonin">мелатонина), таким образом комбинируя(объединяя) естественную молекулу с синтетическим. Шульгин полагает, что результатом будет великолепный новый состав.   "Природа не знала, как это сделать", - говорит он, улыбаясь - а я делаю" Как и многие другие участники движения, Шульгин полагает, что психоделический класс молекул обещает лекарства "понимания", которые могут катализировать процесс психотерапии. На нейрохимическом уровне, выпуск психоделии те же самые модификаторы настроения, типа серотонина, допамина и артеренола и многих других антидепрессантов. Но способами, которые полностью все еще не поняты, они также вызывают ответ, который намного более сложен, чем вызванный препаратами Prozac или Wellbutrin. Они стимулируют области мозга, связанного с модуляцией эго, духовными событиями и обнаружением новизны, так же как слушанием, запахом и видом. В более низких дозах, - утверждает теория - самоидентичность сохранена, учитывая свежеее, нелинейное размышление, чтобы вызвать возможно важные понимания себя и своих забытых воспоминаний.   Американский медицинско-фармацевтический комплекс не понял ни эту идею, ни Шульгина (в Европе, его работа имеет несколько более широкое признание). Несколько лет назад, на приглашении от доктора John Halpern, заместителя директора Harvard's Biological Psychiatry Laboratory и одного из горстки докторов, которые полагают, что психоделическая медицина имеет многообещающее будущее, Шульгин прочёл лекцию на факультете психиатрии. "Это было бедствие", - вспоминает John Halpern. "Он сказал этой забавной истории о некотором докторе, которому он дал психоделик, и слушатели побледнели. Но более старые доктора в переднем ряду, динозавры психиатрии, - кто помнит 1950-е - они сидели с краешку и жадно впитывали эту информацию".   Почти с такой скоростью, как они были сделаны, изобретения Шульгина были объявлены незаконными в Америке и во всем мире. Однако, он берет длинный ход истории и полагает, что, в конце, пластичность и разнообразие психоделии зажгут новую науку интеллекта. "Я не думаю, что это будет от одного из текущих лекарств", говорит он. "Двадцать, 50 лет с этого времени некоторый ребенок будет смотреть на все их и видеть интересную нить в образце, и кое-что прибудет от этого. Это походит на изобретение колеса; Вы нуждаетесь в колесах и оси, чтобы сделать лошадь и детскую коляску, и затем вниз линия, кто - то делает спортивный автомобиль".   "Идея доводить разработки Сашы до лекарств - простая задача", - говорит доктор John Halpern. "Потребуются годы и приблизительно сто миллионов долларов, чтобы сделать клинические исследования только одного из его лекарств, и он имеет сотни из них. Мы даже не имеем всех ответов для LSD, уже не говоря о его материале. Я думаю, что понадобятся десятилетия прежде, чем на его работу действительно хотя бы посмотрят, возможно и дольше". Тур закончен   Ничего не осталось, чтобы показать мне, потому что Шульгин не будет работать в компании людей, которых он не знает. Он даже не хочет никаког штата. "Если бы я имел младших химиков, то было бы хорошо, если бы они вымыли химпосуду для меня", - говорит он - "но то было бы в действительности только безумием". Он открывает дверь и сопровождает меня в солнечный свет под ручку. Затем он закрыл замок и вступил на дорожку, оставив мне возможность следовать за собой. Я думаю, что я начинаю понимать, когда он интересуется разговором, но как мы оказались возле дома он сказал через плечо, "Это немного грустно, потому что мне не разрешают держать некоторые вещи, и я вынужден делать это незаконно". Внутри дома нам подали ланч Все темные места Эйфория не привалила к Саше Шульгину естественно. Рожденный в 1925 в Беркли, он рос в унылом домашнем хозяйстве, которым управлял его отец Теодор, российский иммигрант, и его относящейся к Среднему Западу матерью, Генриеттой, оба из которых были преподавателями средней школы и строгими педантами. Шульгины спали в отдельных спальнях и никогда не обнимались, не целовались публично. Они запретили Саше посещать девочек; вместо этого они преподавали ему безрадостные уроки в действительности. Теодор Шульгин однажды оставил у подъезда тело семейной собаки, чтобы оно гнило. Таким образом Саша мог наблюдать плоть, которая медленно распадалось и отделилось от костей.   Шульгин нашел себе убежище в подвале. Он мог исчезать там в течение многих часов, в волнующем полумраке и паутинах, и прошел бы все фантастическое барахло, которое взрослые игнорировали. После исследования подвала собственного дома, он начал просить соседей показать их подвалы, позднее он приохотился к туннелям и подземным логовищам всех видов, становясь, как он говорит, "через такие темные места" - одиноким, дико интеллектуальным, но сосредоточенный на самом себе мальчиком, ищущем безраздельного одиночества. "Нет ничего лучше для психолога", - мимоходом отмечает он в PIHKAL - "чтобы иметь немного забавы, в более зрелом возрасте, я построил три подвала в моем доме".   Его первый подвальный набор химии имел только бикарбонат натрия и раствор уксусной кислоты. Он накопил больше порошков и жидкостей и смешивал их в беспорядке, смеси шипели и изменяли цвета. Химия стала его пунктиком и его отдушинй. И к тому времени, когда в 16 лет он запросил полную Гарвардскую стипендию, он был достаточно продвинут, чтобы использовать её для самовыражения. Запуганный королевским суверенитетом Ivy League, Шульгин передал свой дискомфорт, позволив клейкой партии mercuric acetelite высохнуть на подоконниках общежития. Когда содержимое стакана высохло, оно взорвалось, и осколки оконного стекла посыпались во двор. "Это был несчастный случай", - говорит он теперь, с весёлой улыбкой. "Только эксперимент". Затем добавляет, чтобы уверить меня, "я заменил оконные стёкла". Когда Америка вступила во Вторую мировую войну, Шульгин счастливо покинул Гарвард, чтобы стать моряком. В судовой койке он штудировал любимый учебник химии, к окончанию войны он был готов к получению звания Ph.D. в биохимии в Беркли, браку (его первая жена, Нина, умер 30 лет спустя), и работе в Dow Chemical. Он немедленно показал себя волшебником. Когда ему было сказано найти применение лишнему инвентарю (оборудованию) компании, он на обороте конверта набросал формулу. "Я сказал им - Если Вы помещаете фосфат здесь и поднимаете карбонат там, Вы имеете physostigmine", - говорит он. Его начальники спросили, "что это?". Шульгин ответил, что можно сказать с уверенностью, что был первый в мире микроорганизмами пестицид.   Dow сделал состояние на пестицидах (это породило всю линию, которая до сих пор в использовании), и как награда Шульгину дали лабораторию и свободу делать всё что угодно. "Так, - он говорит, смеясь - я вошел в психоделию"... Химик стал новообращённым после его первого заезда в масивную дозу мескалина - на 400 миллиграмм. Эмоциональные двери, которые были заперты его вся взрослая жизнь, распахнулись, и он чувствовал, что заливается страстью. "Я видел мир, который представился в нескольких обликах," - писал он. "Это было беспрецедентное чудо цвета.... Я мог видеть интимную структуру пчелы, помещая кое-что в ее мешок на ее задней ноге, чтобы поместить её в улей, я был полностью в мире, порождённом близостью пчелы к моему лицу.... Я нашел мой путь к познанию". Со страхом возможности остаться наедине с "острым желанием объяснить глубокое действие на меня непосредственно и на остальную часть человечества", - Шульгин решил посвятить остальную часть своей карьеры исследованиям психоделии. Таким образом он начал как бы двойную жизнь, представляя себя в качестве сочувствующего правозаставлятельной деятельности, презирающим уличные наркотики, но с убеждением, что его возлюбленная психоделия была "семьей, которая должна отделиться"... Закон непреднамеренных последствий Шульгин не был одинок. 1950-е были Золотым Веком в психоделических исследованиях. Aldous Huxley издал The Doors of Perception и утверждал, что мескалин мог открыть образованное, чувствительное мнение, что "любовь естьпервичный и фундаментальный космический факт". Художники и интеллигенция как Шульгин приняли к Aldous Huxley с энтузиазмом. В гостиных и в офисах докторов на Beverly Hills экспериментировали знаменитости, типа Cary Grant, Jack Nicholson and Esther Williams, и Шульгин решил присоединиться к ним с его собственными "исследованиями мескалина". В то же самое время, психоделия вызвала повальное увлечение в терапевтических кругах. В Boston Psychopathic Hospital доктора изучали очаровательный новый химикат, LSD, как средство "выявить выпуск подавляемого материала" в сознание (они также исследовали LSD как "сыворотку правды" для CIA). Сотни других клинических испытаний LSD шли полным ходом, спонсируемые National Institutes of Mental Health. "Эти люди не были ни в каком смысле культурными мятежниками", - говорит доктор Lester Grinspoon, известный историк лекарств Гарвардского университета. "Это - почти забытая глава в американской психиатрии".   Когда в конце 1960-х участились самоубиства с моста Golden Gate Bridge, связанные с психоделией, Timothy Leary и контр-культура стали политически чреватыми, научная поддержка их исследований закончилась. LSD был объявлен вне закона, и FDA начал отвергать запросы на исследования LSD и мескалина, положив конец плодовитому десятилетию. Даже химики, которые положили свои карьеры на психоделию, ушли, но Шульгин никогда не изменил своему методу исследований, и он скоро стал ведущим членом однажды избранной яркой области. Он обходил запрещения FDA, делая "экспериментальные лекарства проектировщика", которые окаймляли юридическое определение психоделиков. Во времена правительственной враждебности он описал новые лекарства в устойчивом потоке журнальных статей, типа "Роли 3, 4 - dimethoxyphenethylamin в шизофрении", предназначенных не для массовой аудитории, но выдержанных научно. Доктор Charles Grob, директор детского психиатрического отделения больницы UCLA, говорит: "Sasha - ученый, и он дал доверие к исследованиям. Он нес факел. Из-за этого он может однажды быть справедливо назван, - я думаю - как отец всей  психоделической медицины". В 1967 Шульгин имел его первую встречу с противником с непреднамеренными последствиями его воображения. Ультрамощный второй аналог поколения мескалина, препарат, который он назвал DOM, стал известным на улице как STP (спокойствие, порядок, мир), и эпидемия препарата вырвалась из San Francisco. STP был продан в таблетках, которые были в четыре раза сильнее безопасной дозы, и тысячи людей, которые заглотили эти таблетки, неудержимо галюцинировали в приемных покоях скорой помощи. "Возможно, это стало известным от семинара, который я дал в Johns Hopkins", - написал Шульгин в своём единственном общественном комментарии к бедствию DOM, - "Возможно патенты были прочитаны"   5 июля Шульгины остаются дома, чтобы расслабиться и восстановиться, чтобы избежать дневного солнца, когда жар воспаряет от земли в видимых волнах. Sasha и Энн не имеют средств установить кондиционирование; он живёт на небольшой доход от аренды земли для антенны сотовой звязи, (которую его отец купил в 1930-х ), плюс небольшая пенсия от SSA , плюс доходы от продажи книг (он распределяет их через Amazon.com). Этого достаточно для жизни. Энн, однако, не возражала бы против наличных денег, чтобы восстановить кухонный линолеум, где всё стерлось до голых деревянных досок. "Саша, -  сказала она мне в начале - никогда не планировал делать деньги из своих изобретений". "Это было прекрасно и будет ещё лучше. Это - очень старый дом". Шульгин уже вошёл в лабораторию, поднявшись в семь утром, и когда он встречает меня в двери, он полностью активный и в своей униформе: открытая рубашка, шорты и сандалии. Эти чёрные сандалии изготовленны на заказ в стиле Birkenstock - пригнаны по ноге Шульгина, похоже они не были сняты с времён Summer of Love. Он носил эти сандалии в свой свадебный день, носил их с tuxedo, когда он получал мемориальную доску от Department of Justice (за "существенные личные усилия в помощи устранить злоупотребление лекарственными травами"), и он, - будьте уверены - носит их и сегодня. Конечно же, он имеет собственную теорию для обуви: "Я обнаружил, что fungus неспособен расти на моих ногах, если я ношу сандалии". Энн сидит в ее обычном стуле дверью экрана, смотря совершенно непринужденно, куря и обмахиваясь сложенным журналом   "Психоделия необычно замечательна для другой вещи: lovemaking", - говорит она внезапно и небрежно. "Вы знаете, поскольку Вы становитесь старше, Вы обнаруживаете, что есть больше чем проникающие, загоняющие типы секса. И Вы можете получить духовный опыт, занимаясь lovemaking". Низкий звук вырывается из моих уст, поскольку я было решаю продолжать беседу, затем я прихожу к выводу, что я не так либерален. Читая PIHKAL и TIHKAL, я уже натолкнулся на несколько свидтельств власти психоделического секса. "Bach перемещался по серебряной нити на фоне синего и апельсинового", - так начинается типичный пассаж - "Я на секунду приоткрыл глаза, чтобы видеть, голова Bach возвышается на подушке, в то время как его утомлённое тело было растянуто на струнах.   Таким образом кажется, что Саша и Энн не просто женаты, но восхитительно женившимися. Саша нашёл свою естественную земную богиню, связку любящей, которую он называет kiddo. Энн называет мужа "большим, красивым  мужчиной" или "белым волосым чародеем". Она понижает голос, говоря с прохладной точностью, которую она усвоила как медицинский transcriber. "В течение многих месяцев он поглощен кактусами, и кактусы в доме повсюду", - говорит она. "Тогда он добирается до Триптаминов, я могу сказать Вам, что, - будь оно проклято! - невозможно заставить его вернуться к кактусам". Она воднимает арку бровей. "Что может быть более захватывающим, чем постоянное изменение!?" Это - интересный вопрос, при условии, что неизменным в жизни Шульгиных был приём с пищей массивных количеств психоделических лекарств, общее количество приёмов измерется в десятках тысяч. Чувствуя себя "дезориентированным" в Aachen, куда они прибыли, чтобы посетить конференцию по ядерной медицине, они взяли 30 миллиграммов "эротического усиливающего агента", они звонили 2-CB и занимались любовью в гостиничном номере. В Lourdes Энн исследовала пещеры под влиянием экстази. Назад домой они упаковали грибной аналог, Саша синтезировала и посетила так называемые центры энергии, типа Death Valley. Когда Саша попросила, чтобы Энн сблизилась с ним, они были сидели на LSD. Иногда, как в случае первой встречи с противником, Шульгины с высокой дозой препарата, который они называют "учитель," энергичное психоделическое, которое делают LSD быть похожим на multivitamin, его журнал регистрирует меньше чем блаженные реакции: "Очко играет .. .. Я каталитически зафиксирован ...? Я вижу себя умирающим", - пишет он. Он вообразил себя очень старым стариком, лежашем на полу, его тело отвалилось с чахнущых костей. Но он отказывается задержаться на том ужасном образе, с детским эхом его издохшей собаки, отклоняя это как "иллюзию нигилиста" и возвращаясь к обсуждению формы молекулы. Его большинство призрачного опыта было самостоятельно отражением его навязчивой идеи со структурой и формой. Он решительно глотал некоторые галлюциногенные составы АЛЕФА и шел в его саду, когда он видел брандспойт, запутанный в гигантском узле. Моментально, без размышления(взглядов), он распутывал это мысленно. Внезапно он видел, как сделать квартиру брандспойта и прямо. Так же, как легко, он мог повторно запутать это. "Я думал, это счастье?" он говорит, память, все еще яркая. "И прямо тогда я хотел пойти внутри в словарь и искать определение счастья". His most visionary experience was itself a reflection of his obsession with structure and form. He had swallowed some strongly hallucinogenic ALEPH compounds and was walking in his garden when he saw the hose tangled in a giant knot. In a blink, without thinking, he untangled it mentally. All at once he saw how to make the hose flat and straight. Just as easily, he could retangle it. "I thought, Is this bliss?" he says, the memory still vivid. "And right then I wanted to go inside to the dictionary and look up the definition of bliss". Второй напиток Сашы Шульгин не признавал сразу, что MDMA изменит его жизнь и общество. Поначалу он думал, что это было скорее тоником, чем gin. После его первого опыта в начале 1970-х - состав был похоронен в справочниках с 1912 года, но он никогда так и не был обсужден как воздействующий на психику. Он описал: "умеренное, приятное опьянение". Это вызывало "свободно-плавные чувства", которые он уподоблял "второму мартини". Веря в то, что ему действительно удалось найти синтетическую альтернативу алкоголю, Шульгин принес препарат на танцульки, держа небольшой мешочек белого порошка, который он назвал "низкокалорийным Martini". Однако, испытание среди его группы исследования показало полный диапазон высокой теплоты и ейфории MDMA. Менее космический и более личный чем LSD, это вызывало в большинстве людей empathy и самопринятие, а не иногда изумительного столкновения с бесконечностью, которая является характерной для кислоты. Для перспективы поддерживающей психотерапии, это был бы более безопасный выбор чем LSD, который был слишком силен для "безобидного препарата".   Выход на сцену, поскольку это случилось в терпимой к наркотикам атмосфере в терпимой препаратам атмосфере 1970-х, время, когда администрация Carter говорила открыто об исключении из числа уголовно наказуемых марихуаны, MDMA, казалось, группе Шульгина было препаратом, который мог восстановить энергичное исследование 1950-х. Они любовно назвали препарат  "empathy" с мыслью, что это как "пенициллин для души". Шульгин начал разделять этот нежный новый состав с людьми вне его группы исследования; один человек, которому он дал это, был его другом и известным предшественником, австрийским ученым Albert Hofmann, который известен тем, что синтезировал LSD в 1938 (Hofmann также хотел продать LSD в низких дозах как антидепрессант). "Они говорили об этой связи между атомной энергией и психоделической энергией", - говорит Doblin, который присутствовал для сессии. "Они чувствовали, что химикалии были противоядием - через развитие сознания - чтобы обращаться с разрушительными энергиями". После закрытия этого вида беседы, Шульгин спросил Hofmann, что он думал о MDMA. Hofmann ответил, "Наконец, кое-что я могу сделать с женой".   К концу '1970-х, время обещаний для правоверных, репутация Шульгина была безупречена. Он появлялся на судах наркоманов и давал показания для их судебного преследования. Он не возражал помогать правительству загонять дельцов от amphetamine ли cocaine в тюрьмы. Те наркотики были "ложны в некотором роде", - говорит он. "Чувство власти, которую они дают, не реально". Они были только незначительно лучше марихуаны, - по его мнению "полная трата времени".   Он был также лектором в Беркли, консультантом DEA и членом Bohemian Club, одна из самых элитных организаций Америки. Каждый Республиканский президент начиная с Calvin Coolidge наряду с главными администраторами Америки и магнатами СМИ был членом все-мужского братства, которое встречается один раз в год для скрытной двухнедельной bacchanalia в Калифорнийских зарослях красно дерева. "Саша очень неразборчив в дружбе", - говорит Doblin - "Он бежал вприпрыжку с теми промышленными магнатами. Так, если Вы хотите знать, почему на него совершали набег и не арестовал, я думаю, что это - ответ".   Шульгин поставил свою репутацию на экстази, распространяя препарат на Западном Побережье в обществе New Age и среди Юнговских аналитиков. Ввербуя высокопоставленных профессионалов, он надеялся, что ини будут свидетельствовать за него, когда начнётся неизбежная конфронтация с правительством.   К началу 1980-х приблизительно 1 000 врачей делали пятичасовые сессии MDMA с их пациентами Тогда, владелец ночного клуба хиппи в Техасе разошелся и начал продавать это. Он переименовал MDMA в экстазии, начиная rebranding, который привёл к гигантскому преступному рынку для препарата Шульгина. "Да, первые дилеры пришли прямо из его движения. Они были отколовшейся ветвью", - говорит Doblin. "Но могло быть и хуже хуже. Мы фактически убрали их из маркетинга 2-CB, другое изобретение Сашы, которое является намного более сильным и более психоделическим, действительно не было правильным для завсегдатаев ночных клубов". К тому времени, когда правительство объявило планы добавить, что экстазии к Controlled Substances Act. Шульгин и его круг были уверены, что они заложили основу, чтобы держать это в руках докторов. "Мы были оптимистическими", - вспоминает Doblin. "Это не было столь же сильно как LSD, таким образом профиль злоупотребления был лучше, и здесь Вы имели этот отчет того, что препарат употреблялся в терапевтическом контексте". 24 августа 1984 Шульгин написал свом старым друзьям в DEA, чтобы сказать, что MDMA, из-за его "медицинской полезности," должен быть помещен в менее ограничительный Список III, так, чтобы исследование могло продолжиться, и докторам можно было бы разрешить предписывать препарат. "Я был в прямой связи почти со всеми теми врачами, которые были впечатлены ценностью и безопасностью MDMA, чтобы строить большую часть их психиатрической практики о ее использовании", - писал он. После того двухлетних слушаний, которые включали горы свидетельств, главный административный судья DEA, Francis L. Young, согласился, что MDMA должен быть помещен в Список № 3. Но месяц спустя шеф DEA, John Lawn, назначенец Reagan, отверг собственного судью и включил экстазии в Список № 1. "Это был первый подпольно изготовленный препарат проектировщика, который получил себе адвокат и собрал так называемых экспертов по предмету", - скажет позднее чиновник DEA.   Доктор Grinspoon, историк наркотиков из Harvard, выиграл в федеральном суде дело против DEA на том основании, что администратор ненадлежащим образом игнорировал медицинский потенциал MDMA. Но John Lawn пересмотрел этот свой промах на основе новому толкованию, и запрещение стало действующим. В 1986 Конгресс принял Analog Act, который ставил недавно созданные лекарства вне закона, если они напоминали химическую структуру запрещённого препарата.   Два года спустя Шульгин вопробовал восстановить свою репутацию во влиятельных кругах. Он написал справочник Controlled Substances: a Chemical and Legal Guide to Federal Drug Laws? который превратился в стандарт для чиновников DEA. Однако книга запоздала и Шульгин заплатил тяжелую профессиональную цену за свою защиту. Поскольку ecstasy пристёгивалось к raves, а газетные заколовки пестрели историями о передозировках препарата, репутация Шульгина резко упала. DEA поместил его в черный список, который рассылается поставщикам химреактивов. "Они могут сделать это весьма легко" , - говорит он. В конце 1980-х Шульгин обнаружил, что его научные работы больше не принимаются для публикации. "Журналы начали струсить", - говорит Энн. "Появилось нежелание продолжать издавать работы Сашы. Я не думаю, что нечто выключалось, но небольшие примечания высказывали адвокаты: "Мы не знаем, можем ли мы продолжать". Слишком глубоко, DEA хочет нашей смерти". Обернутый в кокон в их убежище Contra Costa в то время как экстазии бы таврован в национальном самосознании, Саша начал видеть будущее, в котором знание существования его других возлюбленных молекул умерло с ним. В 1991 он решил, что его единственный выбор был к сам-издату. "Мы издали PIHKAL по единственной причине", - говорит Энн - "то, что журналы были недоступны". После само публикация книги, с ее рецептами для того, чтобы делать психоделию, он отсылал их друзьям в DEA с сопроводительным письмом: "Это могло бы интересовать Вас" - писал он.   И это сработало. Три года спустя правительство покинуло Вашингтон и совершило набег на его дом. За эти последовало судебное преследование как нарушителя условий и сроков его лицензии. Он уладил дело, отказавшись от лицензии и заплатив штраф в 25 тысяч долларов. Доктор Гроб UCLA, - сторонник - говорит: "Когда только намечалось дело против MDMA, это действительно сокрушило Сашу. Я не думаю, что он когда-либо восстанавливится от оскорбления".   Химическое Обязательство Приедьте в полдень, в горах будет горячо как в sauna, и Шульгины сидят на patio, максимально используя легкий бриз. В таких обстоятельствах, Шульгин не без его черных капризов. "Ассоциация с умственным здоровьем не была особенно полезна или плодотворна", - признает он печально. Он многословно сообщит, что он подобно DEA понимает, что, когда лекарства взаимодействуют с широкой публикой, может последовать хаос. "Большинство людей, которые покупают психоделию, лишь хотят иметь забаву в субботу ночью", - говорит он. "Они и не мечтают получить чего-то большее, чем это". Однажды он отклоняет работу своей жизни, как создание "безделушки, чтобы поставить её на каминную доску". Я хочу знать то, что Шульгины думают о преобразовании MDMA в экстазии и его передаче от медицины, чтобы нанести удар дубиной препарату. Энн отвечает со вздохом, "Каждый спрашивает о MDMA. Этим действительно становятся весьма раздражающим, фактически, потому что, Вы знаете, для нас, экстази - сорт старых новостей". После нескольких минут я решаюсь спросить Шульгина, имеет ли что-нибудь, чтобы добавить. Его обычно веселый облик темнеет, и он отступает на мгновение в тишину. "Это было очень грустно", - говорит он наконец - "очень горько". Затем он возвращается ко мне и улыбается устало. Он сказывается уставшим и вежливо извинившись, покидает стол. Он изгнан правительством, его избегает медицинский establishment, он работает один в примитивных условиях, но Шульгин никогда не лишался научного любопытства, и не оставил Надежду. В 1992, за два года до набега DEA, было другое усилие вернуться к исследованиям экстазии. В обзоре, на созванном National Institute on Drug Abuse, опытные свидетели свидетельствовали, что недостаточно известно о токсичности состава и оправдывало клинические испытания. Шульгин поднялся, чтобы говорить. Его теплым, доброжелательным голосом он исправлял экспертов, отметив, что, фактически, испытания на людях сделаны Научно-исследовательским институтом Александра Шульгина. Он добавил, что эти испытания дали очень удовлетворительные результаты, которые он счастливо сделает доступным к любому. "Собственно, он заявил, что он незаконно провел это исследование и вот их результат", - говорит Doblin. "Это было невероятно храбро, и это полностью изменило общее направление встречи".   Шульгин не ждал правительственного пересмотра. В 1997 году он и Энн издали их второй том, TIHKAL: Продолжение, которое вносит в список больше ста новых составов, которые он обнаружил и проанализировал. Он планирует издать его в ближайшем будущем. Уже, его последняя попытка показывает, что он впереди своего Времени. Самый голосистый критик ecstasy, доктор George Ricaurte, учёный из университета Johns Hopkins, недавно оказался под огнём для дрянной науки. Его исследования, которые показывали, что только единственная доза ecstasy может выжечь отверстие в мозговой ткани, аннулированы как глубоко порочные. В то же самое время, FDA одобрил клинические испытания, чтобы разрешить ecstasy посттравмирующим пациентам с посттравмирующим стресом, которые справляются с беспокойством. Со своей стороны, Шульгин больше не называет свои составы психоделией. Его последние молекулы лучше описаны как antidepressants, он говорит, сто ему ниего больше не остаётся как продолжить развивать их Далеко за полночь последним вечером, он садится в свой Geo и катит с горы горы, мимо университетского городка Беркли, по мосту и темному заливу в больницу около San Francisco. Он не думает об ecstasy или любом из других лекарств, которые прошли через его жизнь и его тело. Поскольку мир все еще сцепился с его предыдущими изобретениями, он смотрит вперед. В предрассветные часы, когда небо заливается розовым цветом, а в коридорах слышно эхо его шагов, Шульгин проскальзывает в high-tech лабораторию - конечно он дружит с ответственным доктором.   Как всегда, он работает один, окруженный микстурами и порошками. Иногда, когда он теряется в счастье созидания, он будет ощущать атомы как живые существа. Несомненно, это - только углерод, водород, вопрос и электричество, но это "всё всё" одинокому химику в лаборатории в пять утра, желающему трепетать от страха Text Internet source The agony & ecstasy of Alexander Shulgin Blood, sweat and serotonin: the master chemist of the psychedelic movement and his 40-year battle with the government   Prologue: the invasion Our story of the professor who gave the world ecstasy begins on the morning of June 2, 1994, in the hills above Berkeley, California, where Alexander Shulgin and his wife, Ann, were relaxing at home. At three minutes past nine, their tranquility was shattered by the roar of several police cars and a fire engine racing up their winding dirt driveway. Dozens of armed men and women jumped from the vehicles, their jackets marked Sheriff's Department, State Narcotics, DEA The officers proceeded to tear through the Shulgin's closets and drawers and then dug up the sump. Finally, in a backyard shed, behind a rusty padlock, they found what they were looking for: Inside the dim, musty interior they saw rows and rows of glass vials containing pristine white powders and faintly yellow liquids. It was a trove of illegal drugs-nearly all the psychedelics in the pharmacopoeia-more than enough to send the average dealer to prison on multiple life sentences. But Dr. Shulgin was not arrested, nor was he charged with any crime. Instead, after an interrogation that lasted eight hours, one of the federal agents pulled from his jacket a worn copy of one of Shulgin's books and sheepishly asked for his autograph. Shulgin signed it, "Sasha-good luck". The invasion ended, Shulgin, the man who synthesized the compound known as MDMA and introduced it to a select group of medical professionals in the late 1970s, went back to work. "The government has what it wants," he told a conference of chemist soon after. "My laboratory will remain open". Shulgin may be a stealth revolutionary, but he is not a raver (he hasn't, it is safe to say, had a pacifier in his mouth since infancy). Nor is he a hippie or a New Age guru. In fact, Shulgin is a brilliant academic with a fistful of patents and papers to his name, a former instructor at the University of California at Berkeley and a consultant for the National Institutes of Health, NASA and the Drug Enforcement Agency. He is a genial, cultured grandfather who adores Mozart and psychedelics-and has devoted his life to proving that that's not as loopy as it sounds. So talented a chemist is Shulgin, and so desperate was the government for his knowledge, that for 20 years he possessed a rare license to manufacture any illegal drug. But while working for the DEA and presenting himself as a friend of law enforcement, he quietly carried on a double life, leading a tiny underground movement that continued the radical psychedelic research of the 1960s. After nearly achieving the movement's goal of establishing MDMA as a psychotherapeutic medicine, Shulgin suffered a crushing defeat in the mid-1980s when MDMA, by then known as ecstasy, became an illegal street drug. His reputation destroyed, he was exiled to the margins of his field, where he labored on in private, inventing a dazzling variety of psychedelic drugs. By now Shulgin has created more than 100 molecules that produce altered states of consciousness, new ways of thinking, feeling and seeing-making him a kind of Einstein of pharmacology, if not one of the most influential scientists of his time. But even today his work is virtually unknown outside a select West Coast circle. At the age of 78 Shulgin is a ghost to history, mentioned only in passing in a few articles and missing from the scholarly drug books, the result of a careful, lifelong avoidance of the mainstream press as well as a dose of government suppression. But in an era when psychopharmacology is reassessing its past and future, Shulgin's legacy is far from decided. In fact, his influence is growing. The true believers There is no university lab, no corner office in a glass hospital tower. The world's leading psychedelic chemist lives on a tumbledown property in the hills of Contra Costa County, in a ranch house sewn together from a patchwork of materials and sinking into the sandy soil. Nearby, a rickety red barn collapses in on itself by a pile of bricks and a sun-bleached pickup. The air is dry and hot, but the plantings that border the house bloom in intense, vivid reds and lush, bursting greens. Mount Diablo, brown under a cloudless sky, rises in the distance. Shulgin is a mammoth old man, standing six-foot-four. Dressed in a faded Hawaiian shirt, khaki shorts and sandals, with a gray beard coiled around a broad jaw and silken white hair shooting off his head in every direction, he looks like a hippie Santa Claus. His blue-green eyes appear youthful; they shine with pleasure at our meeting on this Fourth of July, 2003. Grasping my outstretched hand in both of his, he greets me warmly with a broad smile. "Welcome, friend," he says. Shulgin has thrown together a barbecue on the crumbling stone patio behind the house, and he introduces me to his friends, who are clustered in groups under a stand of trees and a patio umbrella, away from the brutal sun. He finds Ann, who is short, plump, gray-haired, obviously once gorgeous, draped in beads and Indian cloth, holding a pack of Capri Slims. She hugs me with motherly tenderness. Then Shulgin bends down to whisper in her ear, and she bursts out laughing like a little girl. "Oh my, Sasha, you'd better not". Twenty-four years ago on this day and on this very spot, he married her while his best friend, a high-ranking DEA official in charge of the agency's West Coast laboratories, served as minister. Ann and Sasha have one of the most unusual marriages on record, a union devoted to sex, drugs and the pursuit of advanced neurochemistry, which they've chronicled in two strange and enchanting books, PIHKAL: A Chemical Love Story and PIHKAL: The Continuation. (The titles are acronyms "Phenethylamines I Have Known and Loved" and "Tryptamines I Have Known and Loved"). These volumes not only contain the tales of two lifetimes' worth of psychedelic experiences but also include the recipes so that any good chemist can make Shulgin's drugs. On their kitchen table the Shulgins keep an index card inscribed with a quip from their old colleague Timothy Leary: "Psychedelic drugs inspire fear and panic in people who have never tried them". Today's party is a typical Shulgin Fourth of July barbecue, the kind he has been throwing for decades. Freshly slaughtered lamb is being grilled over coals, and a handpicked dandelion and boysenberry salad is on the table. His guests are the usual crowd of Marin County progressives, upper-middle-class folkies with trimmed beards and Gore-Tex hiking shoes. They drive Subaru station wagons and eat organic food. Yet they are also fellow travelers in Shulgin's psychedelic revolution. That gentleman over there, flying high on peyote tea, his pupils reduced to pins, says he once supplied most of the West Coast's LSD. That bearded businessman covertly finances California's marijuana-buying clubs. The medical executive in shorts and a T-shirt has smuggled precursor chemicals for Shulgin. The state legislator, his face shaded by a broad-brimmed bush hat, has fought to keep Shulgin free. "Sasha and Ann became the core around which the psychedelic community really cohered," says Rick Doblin, who has a doctorate from Harvard and is the head of the Multidisciplinary Association for psychedelic Studies, a leading ecstasy advocacy group. "The Shulgins created the context for this whole community of people who really felt under attack in the wider culture". This elite community includes chairs of university departments, leading research scientists, an anthropologist, writers, M.D.'s, a research chemist and a wealthy entrepreneur. The most trusted among them are also members of Shulgin's "research group," a dozen or so volunteers who have met regularly for the past 30 years to be the first to road test hundreds of Shulgin's potent new drugs. Whenever he emerged from the lab clutching a promising variation of mescaline or LSD, Shulgin would gather the group and explain the basic chemistry and effects of his new molecule (for example, short, mild and emotional); then everyone would drink it down with a glass of juice and a notebook on hand to record the results while relaxing in some forest cabin, with a fire in the hearth and Bach">Bach on the five-channel home theater system. These were effectively the drugs' first human trials, conducted outside the system of big science, without the red tape of a protocol from the Food and Drug Administration. Self testing gave Shulgin the freedom to work without restriction but at some cost to himself. Over the years he has become violently ill, blacked out, lain shaking on the floor and felt his limbs freeze and his bones disintegrate. Still, he believes he is under an ethical imperative to sample his drugs before he gives them to anyone else-human or animal. He invents new combinations routinely and names them as if they were children. Each inspires high hopes at birth, and though some have gone on to fulfill his dreams, several notable ones- such as ecstasy, STB 2C-T7, 2-CB and foxy methoxy-have slipped from his grasp and out to the street, where they've thrived as party drugs. Shulgin has many other babies with startling effects, which remain known only to connoisseurs. Their ultimate fate- as outlawed party favors or the radiant centers of a New Age-lies beyond the master chemist's reach. For now it is easy to see that the party guests revere the man they call Sasha as they take turns approaching him for an audience. (He responds with deft one-liners: "I think you mean the methylated Tryptamine"; "Oscar Wilde once said....") Some of them are not afraid to share their respect with a reporter, like the man I meet by the buffet, a slim, bearded 50-something anesthesiologist in a black T-shirt. "I have so many questions for Sasha," he says, between forkfuls of salad. "This year I wrote them all down". A few minutes later another bourgeois bohemian, wearing a faded tie-dyed shirt and a Breitling watch, asks for permission to videotape Shulgin working in the lab: "It would be so great just to get a few minutes, you know, of you working, because it's so incredible what you do". Shulgin nods. "Oh, yes," he says, "wonderful things happen in there". Then he touches the man fondly on the shoulder and waltzes away.   The art of chemistry Psychedelics are the most pharmacologically complex compounds known, and in the 20th century the labs that have turned out new versions of them are few. They include the Sandoz Pharmaceutical laboratory in Vienna (LSD) and the lab in Alexander Shulgin's home. Shulgin has been working from home since 1967, when he walked away from corporate America after quitting a lucrative job at Dow Chemical to begin practicing his brand of alchemy. After nearly 40 years of combining his life with his chemistry, it is hard to tell where Shulgin's home ends and his lab begins. The dining room is a nook stuffed with photographs of the Shulgins with counterculture icons, along with psychedelic knickknacks such as a ceramic toadstool and drug posters from Amsterdam. This is where Shulgin brainstorms new molecular structures on a yellow legal pad, usually after a bottle or more of a Syrah crafted to his taste by a true believer who owns a boutique winery (the bottle is labeled Shulgin: Wild and Sassy). Then Shulgin will take a few steps, duck his enormous head under the door frame and enter a book-lined study to check his chemistry reference texts. If all goes well there, he heads outside and down a winding dirt path, overgrown with psychoactive plants and vines, that leads to the backyard shed, the "wet lab," where he can lose himself for hours and where the real work gets done.   It is a dark, loamy place, one step removed from a state of nature, with a dirt floor strewn with leaves. Ropy cobwebs hang from the ceiling to the floor (Shulgin believes it is immoral to kill spiders). The thick wooden tables, grooved and burned by acids, hold a few feet of plastic tubing, some vials and a Bunsen burner. Shulgin closes the door and sinks down onto a stool. "This is all I need," he says expansively, gesturing to the low-tech equipment. "Everything I need". He slides open a drawer full of shiny glass beakers and then runs his fingers lightly across them, as if he were touching a collection of the finest sterling silver. In a light, airy tone he explains that he has recently been working on cactus compounds, which he extracts by cutting the thorns with a nail clipper and pulping the plant in a blender.   He talks about his process   He orders pure serotonin, the chemical that many antidepressants boost to improve mood, from a chemistry supplier in Japan for about $8 a gram. Speaking as if we were ensconced in a university lecture hall and not in a dank, cavelike shed, Shulgin explains that after honing the serotonin into a precursor to a psychedelic, he drives to a supply house where he loads 50 pounds of dry ice into the trunk of his Geo. Then he works for weeks, freezing and boiling the molecule, adding acids and bases and then applying a myriad of intricate techniques until he finally brings the atoms to life. On most days Shulgin communes with his reagents and test tubes while the radio plays loudly. Like a jazz musician, he prizes spontaneity; in fact, his willingness to embrace the unexpected is undoubtedly the reason he has been so prolific. "I wonder what will happen if I put a thingamajig on this, take the doohickey down from there," he says, pointing in the air, "and stick it here and make the molecule just a teensy bit heavier and larger. How will it fit in the receptor? Will it be too big? You don't know". Shulgin's sentences move in unpredictable directions; you just try to follow the flight path and wait for one to land. "Chemistry is an art form," he continues, his tone growing urgent and excited. "It has nothing to do with split atoms and molecules and mathematics and kinetics and all that nonsense. It's an art form. It's like writing a piece of music. It is pure imagination".   When Shulgin is alone in his lab, immersed in the rhythms of his work, his imagination always returns to the same mystery. It is the great unknown of biochemistry: the relationship between the shape and weight of a molecule and its effect on the mind, the so-called structure-activity relationship. "I was always interested in how, if you move one carbon atom, for example, on amphetamine, you can change it from being a strong stimulant to a psychedelic," he says. "How is it that the difference of one atom produces such a dramatically different result in the human? The answer is, nobody knows". If the atoms are tweaked again, the psychedelic can go from being a sparkling hallucinogen to a terrifying mindblower. At the moment, Shulgin is working on a new psychedelic inspired by a compound he found in a cactus. He had seen a peculiar molecular structure in the cactus's juice and had the idea to replicate the pattern and glue it onto an existing Tryptamine (a class of molecules that includes many psychedelics and melatonin), thus combining a natural molecule with a synthetic one. Shulgin believes the result will be a dazzling new compound.   "Nature didn't know how to make it," he says, smiling, "but I do" Like many members of the movement, Shulgin believes the psychedelic class of molecules holds promise as "insight" medicines that can catalyze the process of psychotherapy. On a neurochemical level, psychedelics release the same mood modifiers-such as serotonin, dopamine and norepinephrine-as many antidepressant. But in ways that are still not fully understood, they also evoke a response that is far more complex than that elicited by Prozac or Wellbutrin. They stimulate areas of the brain associated with ego modulation, spiritual experiences and detecting novelty, as well as hearing, smell and sight. At lower doses, one's self-identity is retained, allowing for fresh, nonlinear thinking to trigger possibly important insights of self and of forgotten memories, or so the theory goes. The American medical-pharmaceutical complex has embraced neither this idea nor Shulgin (in Europe his work has somewhat wider recognition). A few years ago, on an invitation from Dr. John Halpern, an associate director of Harvard's Biological Psychiatry Laboratory and one of a handful of doctors who believe that psychedelic medicine has a promising future, Shulgin gave a lecture to the psychiatry faculty. "It was a disaster," Halpern recalls. "He told this droll story about some doctor he gave psychedelics to, and you saw the residents in the audience turn white. But the older doctors in the front row, the dinosaurs of psychiatry who remember the 1950s, they were on the edge of their seats, lapping it up". Almost as fast as he can create them, Shulgin's inventions have been declared illegal in America and around the world. Still, he takes the long view of history and believes that, in the end, the plasticity and variety of psychedelics will spark a new science of the mind. "I don't think it will be from one of the current drugs," he says. "Twenty, 50 years from now some kid will look at all of them and see an interesting thread in the pattern, and something will come from that. It's like the invention of the wheel; you need the wheels and the axle to make a horse and buggy, and then down the line someone makes a sports car". "The idea of developing Sasha's stuff into medicines is a daunting task," says Dr. Halpern. "It would take years and about a hundred million dollars to do the clinical studies on just one of his drugs, and he has hundreds of them. We don't even have all the answers for LSD, let alone his stuff. So I think it will be decades before his work is really even looked at, maybe longer". The tour is over. There is nothing left to show me, because Shulgin will not work in the company of people he does not know. He doesn't even want a staff. "If I had junior chemists, it would be nice if they washed the dishes for me," he says, "but they'd really just be a kind of distraction". He opens the door and ushers me out into the sunlight with a ceremonious wave of his hand. Then he bolts the lock and charges with long strides down the overgrown path, leaving me to follow behind. I think I am beginning to get a feel for when he's interested in talking, but as we near the house he looks back over his shoulder and quietly says, "It's a little bit sad, because I am not permitted to keep mementos of the things I make that become illegal". Then we're inside, and lunch is served.   All the dark places Euphoria did not come naturally to Sasha Shulgin. Born in 1925 in Berkeley, he grew up in a somber household ruled by his father, Theodore, a Russian immigrant, and managed by his Midwestern mother, Henrietta, both of whom were high school teachers and strict disciplinarians. The Shulgins slept in separate bedrooms and would never hug or kiss in public. They forbade Sasha to visit girls; instead they taught him grim lessons in reality. Theodore Shulgin once left the carcass of the family dog to rot on the front porch so Sasha could observe the flesh as it slowly decayed and fell from the bone. Shulgin took refuge in the basement. He would disappear down there for hours, thrilling to the dimness and the cobwebs, and go through all the fantastic junk that adults ignored. After exploring the sublevel in his own house, he proceeded to knock on neighbors' doors and ask to see their cellars, and then he branched out to tunnels and underground lairs of all kinds, becoming, he says, a "over of dark places"-a lonely, introverted boy, wildly intelligent, searching for unbreakable solitude. "A psychologist with nothing better to do," he writes jauntily in PIHKAL, "could have a bit of fun with why, when I was older, I built three basements in my house". His first basement chemistry set had only bicarbonate of soda and dilute acetic acid. He accumulated more powders and liquids and mixed them into messes that fizzed and changed colors. Chemistry became his thing, his outlet, and by the time he went to Harvard-on a full scholarship at l6-he was sufficiently advanced in it to use it to express himself. Intimidated by Ivy League regality, Shulgin conveyed his discomfort by allowing a gooey batch of mercuric acetelite to dry on his dorm windowsills. When it hardened, it exploded, sending shattered glass into the yard. "It was an accident," he says now, with an amused smile. 'Just an experiment". Then he adds, as if to reassure me, "I replaced the windows". When America entered World War II, Shulgin happily dropped out of Harvard and joined the Navy. In his ship's bunk he memorized a favorite chemistry textbook, and by the time the war was over he was prepared for a Ph.D. in biochemistry at Berkeley, followed by marriage (his first wife, Nina, died 30 years later) and a job at Dow Chemical. He immediately proved himself a wizard. Told to find away to deal with the company's excess inventory, he scribbled a formula on the back of an envelope. "I told them, 'If you put a phosphate down here and put a carbonate up there, you have a physostigmine,"' he says. His supervisors asked what that was. Shulgin told them he was pretty sure it was the world's first biodegradable pesticide. Dow made a fortune on the pesticide (it spawned an entire line that is still in use), and as a reward Shulgin was given a lab and the freedom to do whatever he wanted. "So," he says, laughing, "I went into psychedelics". The chemist became a convert after his first mescaline trip-on 400 milligrams, a massive dose. Emotional doors that had been locked his entire adult life swung open, and he felt showered with passion. "I saw a world that presented itself in several guises," he wrote. "It had a marvel of color that for me was without precedent.... I could see the intimate structure of a bee putting something in its sack on its hind leg to take to its hive, yet I was completely at peace with the bee's closeness to my face.... I had found my learning path". Awed by his ability to be awed and left with "a burning desire to explain its profound action to myself and to the rest of mankind," Shulgin resolved to spend the rest of his career exploring psychedelics. Thus he would begin his double life, presenting himself as sympathetic to law enforcement, with low regard for street drugs but convinced that his beloved psychedelics were a "family that must stand apart".   The law of unintended consequences Shulgin was not alone. The 1950s were a golden age in psychedelic studies. Aldous Huxley published The Doors of Perception and argued that mescaline could open an educated, sensitive mind to "love as the primary and fundamental cosmic fact". Artists and intellectuals like Shulgin took to Huxley enthusiastically. In drawing rooms and Beverly Hills doctors' offices, celebrities such as Cary Grant, Jack Nicholson and Esther Williams were experimenting, and Shulgin decided to join them with his own "mescaline studies". At the same time, psychedelics were all the rage in therapeutic circles. At the Boston Psychopathic Hospital, doctors were looking into a bewitching new chemical, LSD, as a means to "elicit release of repressed material" into consciousness (they also investigated LSD as a truth serum for the CIA). Hundreds of other LSD clinical trials were under way, sponsored by the National Institutes of Mental Health. "These people were in no sense cultural rebels," says Dr. Lester Grinspoon, a noted Harvard University drug historian. "It's a nearly forgotten chapter in American psychiatry". In the late 1960s, psychedelics-linked to Golden Gate Bridge suicides, Timothy Leary and the counterculture-became politically fraught, and scientific support for their study melted away. LSD was outlawed, and the FDA began denying research requests for LSD and mescaline, ending the prolific decade. Even chemists who had bet their careers on psychedelics moved on, but Shulgin never left his learning path, and he was soon the leading member of a once vibrant field. He dealt with the FDA ban by making "designer drugs" that skirted the legal definition of a psychedelic. He described his new drugs in a steady stream of journal articles-such as "Role of 3,4 - dimethoxyphenethylamin in Schizophrenia" in Nature-intended not for a mass audience but to keep the scientific ball rolling in a time of government hostility. Dr. Charles Grob, director of the child psychiatry department at UCLA Hospital, says, "Sasha is a scientist, and he gave the studies credibility. He carried the torch. Because of that he may one day be perceived- rightly, I think- as the father of an entire field of psychedelic medicine". In 1967 Shulgin had his first brush with the unintended consequences of his imagination. An ultrapotent second generation analog of mescaline, a drug he called DOM, became known on the street as STP (serenity, tranquility, peace), and a drug epidemic tore through San Francisco. STP was sold in tabs that were four times stronger than the safe dose, and thousands of people who took it ended up in emergency rooms, hallucinating uncontrollably. "Maybe it became known from a seminar I gave at Johns Hopkins". Shulgin wrote in his only public comment on the DOM disaster. "Maybe the patents had been read". On July 5 the Shulgins stay home to relax, recover and avoid the sun on a day when the heat rises from the earth in visible waves. Sasha and Ann do not have the means to install air-conditioning; he gets by on a small allowance from leasing land on his property (which his father bought in the 1930s) for a cell phone antenna, and along with his Social Security and his book sales (he distributes through Amazon.com) he makes enough to keep content. Ann, however, allows that she wouldn't mind cash to repair the kitchen linoleum where it has worn down to the bare wood planks. "Sasha told me in the beginning that he never planned to make money from his inventions," says Ann. "That was fine with me, but a little bit would be nice. It's a very old house". Shulgin has already checked into the lab, having risen at seven in the morning, and when he meets me at the door he is wide awake and wearing his uniform: open shirt, shorts and sandals. These sandals- black custom-made jobs in the Birkenstock style-are practically stitched to Shulgin's feet; they look like they haven't been removed since the Summer of Love. He was wearing sandals on his wedding day and wore them with his tuxedo when he received a plaque from the Department of Justice (for his "significant personal efforts to help eliminate drug abuse"), and he sure is wearing them today. Of course, he has a theory for footwear: "I discovered that fungus is unable to grow on my feet if I wear sandals". Ann is sitting in her usual chair by the screen door, looking perfectly at ease, smoking and fanning herself with a folded magazine   "Psychedelics are extraordinarily wonderful for another thing: lovemaking," she says, abruptly yet casually. "You know, as you get older you find there is more than the penetrative, pounding type of sex. And you can have a spiritual experience making love". A low sound escapes my lips as I consider continuing the conversation, then decide I'm not that liberated. Reading PIHKAL and TIHKAL, I'd already come across several testimonies to the power of psychedelic sex. "The Bach was a moving thread of silver against a background of blue and orange," begins a typical passage. "I opened my eyes for a second to see [his] head rising from the pillow as his body strained against the ropes". So it seems that Sasha and Ann are not simply married but delightfully married. Sasha has found his natural earth goddess, a bundle of loving energy he calls kiddo. As for Ann, she calls her husband her "big, beautiful man" or her "white haired magician". She drops her voice, speaking with the cool precision she learned as a medical transcriber. "For months he is absorbed in cactuses, and there are cactuses lying all over the house," she says. "Then he gets onto tryptamines, and I can tell you it's damn impossible to get him to go back to the cactuses". Her eyebrows arch. "What could be more exciting than constant change?" It is an interesting question, given that one constant in the Shulgins' lives has been their ingestion of massive amounts of psychedelic drugs, a total that easily numbers in the tens of thousands of trips. Feeling "disorientated" in Aachen, Germany, where they had gone to attend a conference on nuclear medicine, they took 30 milligrams of an "erotic enhancer" they called 2-CB and made love in the hotel room. In Lourdes, France Ann explored caves under the sway of ecstasy. Back home they packed a mushroom analog Sasha had synthesized and visited so-called energy centers such as Death Valley. When Sasha asked Ann to move in with him, they were both on LSD. Sometimes, as in the case of Shulgin's first brush with a high dose of a drug they call "the teacher," a vigorous psychedelic that makes LSD look like a multivitamin, his journal records less than blissful reactions: "Am scared shitless.. .. Am I catalytically fixed...? I see myself dying," he wrote. He imagined himself as a very old man lying on the floor, his body wasting away to bone. But he refuses to linger on that awful image, with its echo of his childhood pet, dismissing it as a "nihilist illusion" and retreating to a discussion of the shape of the molecule. His most visionary experience was itself a reflection of his obsession with structure and form. He had swallowed some strongly hallucinogenic ALEPH compounds and was walking in his garden when he saw the hose tangled in a giant knot. In a blink, without thinking, he untangled it mentally. All at once he saw how to make the hose flat and straight. Just as easily, he could retangle it. "I thought, Is this bliss?" he says, the memory still vivid. "And right then I wanted to go inside to the dictionary and look up the definition of bliss".   Sasha's second drink Shulgin did not immediately recognize that MDMA would change his life-and society. He initially thought it was no more nuanced than gin. After his first experience in the early 1970s- the compound had been buried in reference books since 1912 but never discussed as psychoactive-he described a "mild, pleasant intoxication". It produced "free-flowing feelings" that he likened to "the second Martini". Believing he had indeed found a synthetic alternative to alcohol, Shulgin brought it to parties, holding up a little baggie of white powder he called "a low-calorie Martini".   Testing among his research group, however, revealed the full range of warmth and Euphoria of the MDMA high. Less cosmic and more personal than LSD, it evoked in most people feelings of empathy and self-acceptance rather than the sometimes bewildering encounter with infinity that is characteristic of acid. From the perspective of drug-assisted psychotherapy, it would be a safer choice than LSD, which was too strong for the "drug-naive". Arriving on the scene as it did in the drug-tolerant atmosphere of the 1970s, a time when the Carter administration was talking openly about decriminalizing marijuana, MDMA seemed to Shulgin's group to be a drug that could revive the spirited research of the 1950s. They lovingly nicknamed it "empathy" and thought of it as "penicillin for the soul". Shulgin started sharing his gentle new compound with people outside his research group; one person he gave it to was his friend and famous predecessor, the Austrian scientist Albert Hofmann, who is known for synthesizing LSD in 1938 (Hofmann also wanted to market LSD in low doses as an antidepressant). "They talked about this connection between atomic energy and psychedelic energy," says Doblin, who was present for the session. "They felt that the chemicals were an antidote-through the development of consciousness-to handle the destructive energies". After hours of this kind of conversation, Shulgin asked Hofmann what he thought of MDMA. Hofmann replied, "Finally, something I can do with mv wife". By the late '1970s, a time of promise for the true believers, Shulgin's establishment credentials were impeccable. He appeared at drug criminals' trials and gave expert testimony for the prosecution. He didn't mind helping the government put amphetamine or cocaine dealers in jail. Those drugs were "false in some way," he says. "The sense of power they give is not real". They were only marginally better than marijuana-in his opinion "a complete waste of time". He was also a lecturer at Berkeley, a consultant to the DEA and a member of the Bohemian Club, one of America's most elite organizations. Every Republican president since Calvin Coolidge along with America's top CEOs and media moguls has been a member of the all-male fraternity, which meets once a year for a secretive two-week bacchanalia in the California redwoods. "Sasha is very intentional about his friendships," says Doblin. "He has tripped out with those captains of industry. So if you want to know why he got raided and not arrested, I think that's the answer". Shulgin staked his reputation on ecstasy, seeding it in a community of New Age and Jungian analysts on the West Coast while recruiting highly placed professionals he hoped would testify for it when the inevitable confrontation with the government came. By the early 1980s an estimated 1,000 therapists were doing five-hour MDMA sessions with their patients. Then, a hippie nightclub owner in Texas broke ranks and began selling it. He renamed MDMA ecstasy, beginning the rebranding that led to a giant criminal market for Shulgin's drug. "Yeah, the first dealers came right out of the movement. They were a breakaway branch," Doblin says. "But it could have been worse. We actually talked them out of marketing 2-CB, another Sasha invention, which is much stronger and more psychedelic and really would not have been right for people to be taking in nightclubs". By the time the government announced plans to add ecstasy to the Controlled Substances Act, Shulgin and his circle were confident that they had laid the groundwork to keep it in the hands of doctors. "We were optimistic," recalls Doblin. "It wasn't as strong as LSD, so the abuse profile was better, and here you had this record of its being used in a therapeutic context". On August 24, 1984 Shulgin wrote to his old friends at the DEA to say that MDMA, because of its "medical utility," ought to be placed under the less restrictive Schedule III, so that research could continue and doctors could be permitted to prescribe it. "I have been in direct communication with perhaps a score of physicians who have become sufficiently impressed with the value and safety of MDMA to have built much of their psychiatric practice about its use," he wrote. After hearings that lasted two years and included mountains of testimony, the DEA s chief administrative judge, Justice Francis Young, agreed that MDMA should be placed under Schedule III. But a month later the head of the DEA, John Lawn, a Reagan appointee, overruled his own judge and placed ecstasy under Schedule I. "It was the first clandestinely manufactured designer drug that got itself a lawyer and gathered so-called experts on the subject," a DEA official later said. Dr. Grinspoon, the Harvard drug historian, won a case against the DEA in federal court on the grounds that the administrator had improperly ignored MDMA's medical potential. But Lawn rescheduled it under a new rationale, and this time the ban held. In 1986 Congress passed the Analog Act, which outlawed newly created drugs if they resembled the chemical structure of a scheduled drug. Two years later Shulgin tried to firm up his establishment credentials. He wrote Controlled Substances: A Chemical and Legal Guide to Federal Drug Laws, which became a standard reference for DEA officials. The book was too late, however, and Shulgin paid a heavy professional price for his advocacy. As ecstasy spread to raves and the headlines carried stories of drug overdoses, Shulgin's reputation plummeted. The DEA blacklisted him with chemical supply houses. "They can do that quite easily," he says. In the late 1980s Shulgin found that his papers were no longer being accepted for publication. "The journals started getting cold feet," says Ann. "There was this reluctance to continue to publish Sasha's work. I don't think anything was turned down, but little notes came from their lawyers saying, 'We don't know if we can keep on.' Deep down, the DEA wants us dead". Cocooned in their Contra Costa hideaway as ecstasy burned through the national consciousness, Sasha began to see a future in which the knowledge of his other beloved molecules' existence died with him. In 1991 he decided his only option was to self- publish. "The only reason we published PIHKAL," says Ann, "is that the journals were unavailable". After self publishing the book, with its recipes for making psychedelics, he sent it out with a cover letter to his friends in the DEA. "This might interest you," he wrote. It did. Three years later the government reached out from Washington and raided his house. What followed were allegations that Shulgin had violated the technical terms of his license, a case he settled by paying a $25,000 fine-and surrendering his license. Dr. Grob of UCLA, a supporter, says, "When MDMA was scheduled, it really crushed Sasha. I don't think he's ever recovered from the humiliation". The chemical Bond Come afternoon, it is still sauna-hot in the hills, and the Shulgins are sitting on the patio, making the most of a pathetic breeze. On occasions like these, Shulgin is not without his black moods. "The association with mental health has not been particularly useful or fruitful," he admits, with sadness in his voice. He'll let you know in so many words that he-like the DEA- understands that when drugs react with the general public, chaos can ensue. "Most people who take psychedelics just want to have a fun Saturday night," he says. "They wouldn't dream of getting anything more than that". At one point he dismisses his life's work to me as making "baubles to put on the mantelpiece". I want to know what the Shulgins think about MDMA's transformation into ecstasy and its devolution from medicine to club drug. Ann replies with a sigh, "Everybody asks about MDMA. It's really become quite annoying, actually, because, you know, for us ecstasy is sort of old news". After a few minutes I manage to ask Shulgin if he has anything to add. His normally cheerful visage darkens, and he retreats for a moment into silence. "It was very sad," he says at last, "very bitter". Then he turns back to me and smiles wearily. He is getting tired, he says, and politely excuses himself from the table. Exiled by his government, shunned by the medical establishment and working alone in primitive conditions, Shulgin has never idled his scientific curiosity, nor has he given up hope. In 1992, two years before the DEA raid, there was another effort to see ecstasy rescheduled so that research could continue. At a review convened by the National Institute on Drug Abuse, expert witnesses testified that not enough was known about the compound's toxicity to justify clinical trials. Shulgin rose to speak. In his warm, kindly voice he corrected them, noting that, in fact, human trials had been conducted by the Alexander Shulgin Research Institute. He added that these trials had produced very satisfactory results, which he would happily make available to anyone. "Basically what he was saying was that he had illegally conducted this research and here was the result," says Doblin. "It was incredibly brave, and it totally changed the tenor of the meeting". Shulgin did not wait for the government to reconsider; in 1997 he and Ann published their second volume, TIHKAL: The Continuation, which lists more than a hundred new compounds that he had discovered and analyzed. He plans to publish again in the near future. Already, his last-ditch attempt is showing signs of having been ahead of its time. The most vocal critic of ecstasy, Dr. George Ricaurte, a Johns Hopkins scientist, has recently come under heavy fire for shoddy science. His studies, purporting to show that a single dose of ecstasy can burn a hole in brain tissue, are being repudiated as deeply flawed. At the same time, the FDA has approved clinical trials to administer ecstasy to post-traumatic stress disorder patients who are coping with anxiety. For his part, Shulgin is no longer calling his compounds psychedelics. His latest molecules are better described as antidepressants, he says, and he has nothing left to do but continue to develop them. Well after midnight on a recent evening, he gets into his Geo and drives down the mountain roads, past the Berkeley campus and over the bridge and the dark bay to a hospital near San Francisco. He is not thinking about ecstasy or any of the other drugs that have passed through his life and his body. As the world still grapples with his previous inventions, he forges forward. In the predawn hours, when the sky is lightening to pink and the hospital's halls echo with his footsteps, Shulgin slips into a high- tech lab-he is friends, of course, with the doctor in charge. As always, he works by himself, surrounded by his potions and powders. And sometimes, when he's lost in the bliss of creation, he'll feel the atoms like living beings. Sure, it's just carbon, hydrogen, matter and electricity, but it's everything-everything- to a chemist alone in a laboratory at five A.M. willing to be awed. Text Internet source "Отцом MDMA" считается биохимик из San Francisco Александр Шульгин. Между тем Шульгин не является реальным "отцом экстази", а, лишь, его адептом и покровителем. История изобретения MDMA следующая: это химическое соединение было открыто в 1912 году учеными немецкой фирмы Мерк. Открытие было зарегистрировано, на него был [в 1914 году] получен патент. Каким образом, Александр Шульгин стал обладателем копии патента под № 274350 [Patentschrift Nr. 274350, Klasse 12q, Gruppe 32./10 im Kaiserlichen Patentamt Deutschlands durch die Firma Merck patentiert] императорской патентной службы (kaiserlichen Patentamt), не известно.   Известно лишь то, что в 1976 году он опробировал наркотик на себе. Затем, это соединение опробовали несколько друзей Шульгина: журналистов художников, ученых, и жена Шульгина. Им всем, к тому времени, включая самого Шульгина, было уже за семьдесят. В 1978 году биохимик из San Francisco назвал это соединение "MDMA". С MDMA познакомился один из друзей А. Шульгина – психиатр, работающий с LSD. Таким образом, соединение попало в психиатрические круги: психиатров и психологов, использующих психоделики при лечении душевнобольных и как элемент психотерапии. Эффекты MDMA во многом схожи с MDMA, эффекты "усилителей чувств", поэтому соединение получило название "hug drug" (наркотик объятий); также оно широко известно под названием "love pill" (за счет эротогенного действия). "Адам", "Экстази" – популярные названия, широко известны и в рейв-культуре и наркотической субкультуре всего мира. Между тем название экстази было придумано в 1984 году одной из торгующих компаний с целью привлечь внимание покупателей. В США и некоторых европейских странах MDMA распространялся легально вплоть до 1985 года, и только Великобритания запретило наркотик тут же после его появления в свободной продаже в барах и других местах досуга. В июле 1985 года MDMA был рекомендован к запрещению Всемирной организацией здравоохранения и оказался в числе самых опасных наркотических препаратов. Однако с 90-х годах в Голландии, Дании и Испании экстази считается препаратом легкого наркотического действия, в Швейцарии – разрешен к употреблению в медицинских целях. Широкую известность MDMA получил в 1984-85 годах и с тех пор является наиболее популярным психоделиком. Чем же так привлекательно экстази? Это – идеальный наркотик для рейв-парти, атмосфера которых как бы исключительно создана для получения подобного рода ощущений. Будучи не только психоделиком, но и амефетамином, экстази снимает чувство усталости, можно несколько суток без устали танцевать и осязать: усиление проприоцепции ("чувства тела") делает движение удивительно приятным, дает возможность по-новому ощутить свое тело и тело партнера. Экстази может значительно усилить (и иногда исказить) ощущения – прикосновения, координацию движений, зрение, вкус, обоняние. Этот эффект и несет ответственность за название "порошок объятий", из-за совершенной новизны и силы тактильных ощущений кожи под своей рукой и рук партнера на своей коже. После того, как в 1985 году MDMA был внесен в список I, широкое распространение получил МДЕ (МДЕА; N-этил-MDA; 3,4-метилендиокси-N-этиламфетамин) под названиями EVE и INTELLECT. Будучи гомологом MDMA, он имеет много общего с ним; однако имеются и различия. Для действия МДЕ не характерны особенные эмоциональные переживания. Нет смысла перечислять все современные, близкие MDMA наркотики, каждый день изобретаются, новые, так называемые, дизайнерские наркотики: одни попадают в черный список, и, становясь незаконными, освобождают место другим. Источник Шершавый бог Александр Шульгин В США скончался главный исследователь психоделиков Первышева, Екатерина. Мирный кратом Ястребова, Светлана. Каждый первый — наркоман. Эндорфины, эндоканнабиноиды и... Археологи уличили скифов в наркомании Перечень наркотических средств Здоровье   www.pseudology.org