"ВЗАМЕН Я ПОЛУЧИЛ СВОБОДУ..."

Профессору Сергею Красильникову, доктору исторических гаук, заместителю директора Института истории СО РАН исполнилось 50 лет. Его день рождения совпадает с Днем памяти жертв политических репрессий, как будто сама судьба предопределила его род занятий. В этот день он обычно выступает с лекциями в школах, участвует в других акциях общества "Мемориал". Сегодня он гость нашего еженелельника.

Я родился 30 октября 1949 года в экзотическом даже по сибирским меркам месте -- деревне Когоньжа Парабельского района Нарымского края.

Этот край в нашей истории всегда носил зловещий, я бы сказал карательный оттенок, потому что с момента освоения Сибири он был местом ссылки и стал именем нарицательным также как Туруханский край.

Мое местожительство там было также напрямую связано с массовыми репрессиями, уже советского периода: моих бабушку и деда выслали из-под Новосибирска, район нынешнего Завьялова, весной 1931 года вместе с моей мамой и еще четырьмя детьми.

Население в этой глухой деревушке состояло помимо нескольких старожилов из семей ссыльных старообрядцев, крестьян-спецпереселенцев и литовцев -- представителей послевоенной этнической депортации. Помню, как мы в детстве играли с литовскими детьми, а взрослые помогали их семьям адаптироваться, выживать в суровых условиях. Они пробыли у нас недолго, в середине 50-х годов им разрешили вернуться в Литву.

Позже мы с семьей переехали в сам Нарым, бывший до революции заштатным городом, сейчас это небольшой поселок. Там были представлены также все категории советской ссылки, население представляло из себя некий кипящий котел. Тогда, как это ни странно, в Нарыме, центре сталинских репрессий, был музей Сталина, поскольку в 1912 году в течение полутора месяцев он здесь отбывал ссылку. Перед музеем стояла громадная гипсовая статуя вождя, в музее -- всякие предметы, касающиеся его пребывания. И только в хрущевские времена, в 60-е годы его переименовали в музей истории политических ссыльных большевиков.

После окончания НГУ я в течение двух лет работал в этом музее, мы понимали, что политическая ссылка -- это не только большевики, но и эсеры, анархисты и др. Впоследствии под экспозицию большевиков было отведено место, которое они реально и занимали, а музей стал называться Музеем политической ссылки.

В последнее десятилетие я принимал посильное участие в создании полноценного раздела музея по крестьянской ссылке 30-х годов, которая стала доминирующей с начала коллективизации.

Когда я поступил в НГУ, для меня круг научных интересов был очерчен -- история XX века, период, когда происходил переход от царской эпохи к советской. Дипломная работа была посвящена событиям 1917--1918 годов, февральско-октябрьской революции и началу гражданской войны. Я работал в семинаре профессора В.Л.Соскина. Он предложил мне заняться историей сибирской интеллигенции. Мне это тоже было интересно. Ссыльная интеллигенция играла большую роль в событиях революции и гражданской войны. Многие бывшие эсеры и меньшевики стали видными деятелями в последующем периоде.

Изучая интеллигенцию, я изучал и поведение различных социальных групп в экстремальных условиях. Позднее ко мне пришло понимание, что весь XX век для нас -- экстремальный. Трудно было найти более-менее спокойный период, и если мы, историки, называли какой-то период спокойным для страны в целом, то в ее недрах не прекращались процессы, затрагивающие жизнь и перспективы одних слоев, другие стояли на очереди, третьи напрямую подвергались репрессиям и таким образом стирались целые социальные страты нашего российского общества.

У историков, как и у представителей других наук, существует опасность узкого профессионализма, когда ты десятилетиями изучаешь один и тот же объект, наступает усталость, есть предел и в изучении источников. Нужно периодически переключаться на другие вещи. У меня это произошло примерно через 15 лет после того, как я начал заниматься историей сибирской интеллигенции 20--30-х годов. За это время мне удалось добиться определенного состояния профессионализма, известности среди специалистов, но дальше я двигался по замкнутому кругу, концепция-то была одна, а наши взгляды уже не вписывались в нее. Наступила предельная усталость, конференции, которые проходили одна за другой, не давали ничего нового.

В конце 80-х годов появилась прекрасная возможность выйти на новые рубежи, так как в это время открылись фонды архивов, в том числе и совершенно секретные. Кроме того, появилась возможность контактов с зарубежными специалистами, изучающими историю России и Советского Союза. Мы наконец могли ознакомиться с их публикациями, о которых знали только по ругательным рецензиям в советской печати. Благодаря этим обстоятельствам, не оставляя традиционной культурологической сферы, я начал заниматься тематикой, связанной с историей репрессированного крестьянства.

Коллективизация у нас всегда рассматривалась как вполне естественная, закономерная, последовательная цепь событий. Слово "кулак" ассоциировалось, как правило, с озверевшим бородатым мужиком, который с обрезом в руках убивает сельских активистов, гибнут пионеры, такие как Павлик Морозов и так далее. Конечно, это было далеко от реальности, но подобный стереотип жил в сознании большинства людей. Говорить же о том, как было на самом деле, руководствуясь только интуицией и житейскими воспоминаниями, было бездоказательно. Хотя, я считаю, мы как историки упустили тогда важный момент.

Мы кинулись изучать документы, а надо было столь же активно использовать опросы и воспоминания участников событий. Мы сделали лишь ничтожную часть этой работы, успели собрать отдельные воспоминания у тех, кто прошел ссылку, спецпоселения будучи детьми и подростками, а теперь, 10 лет спустя, и это поколение почти ушло. Оказалось, в частности, что события в воспоминаниях не вполне или совсем не совпадают с документальными архивными данными, которые зачастую освещают совершенно другие реальности, несут на себе печать тех бюрократических организаций, в недрах которых были созданы.

Они могли искажать информацию как в ту, так и в другую сторону, не только приукрашивая события, но излишне драматизируя их, сгущая краски, чтобы привлечь внимание и "выбить", например, дополнительные средства, финансирование и т.д. То есть, если бы к архивным документам добавить массовые устные свидетельства, письма участников этой трагедии, то была бы воссоздана более полная картина истории отечественного крестьянства, репрессированного в 30--40-х гг. XX века.

За прошедшие 10 лет мне удалось проделать достаточно серьезную работу в этой области. Сейчас мне порой трудно сказать, в чем мои профессиональные приоритеты: или я по-прежнему изучаю историю культуры, или я занимаюсь крестьяноведением. Переход на другую тематику избавил меня от движения по инерции, поскольку когда ты попадаешь в другую предметную область, по сути дела, приходится отстаивать право на занятие этой темой.

-- А правильно ли мы считаем репрессии советского периода истории сталинскими? Ведь репрессии -- аресты, лагеря, ссылки, начинались с первых лет советской власти. Но мы мало знаем от историков о событиях 20-х гг.

-- Вы правы, и в определенный момент я совершенно сознательно пошел на то, чтобы изучать политические репрессии начиная с 20-х годов, когда прежняя, царская ссылка перестала существовать, а советская власть, захватив командные высоты, восприняла весь механизм и технологию царской карательной политики. У нее нашлись свои политические противники, которых нужно было изолировать: меньшевики, эсеры, социалисты, священнослужители, молодежь, мыслящая неортодоксально, представители национальных движений -- сионисты, грузинские и армянские националисты и т.д.

Это было белое пятно в истории, абсолютно неизученное явление. И вот представляете, какой поворот событий -- изучая дела ссыльных, я встретился с биографией крайне интересного и трагичного человека -- Дмитрия Дмитриевича Донского, виднейшего деятеля эсеровской партии, врача по профессии. Дмитрий Донской в XX веке! Он был профессиональным революционером и талантливейшим врачом, получившим образование в России и за рубежом. Он попал в нарымскую ссылку в 24-м году, и ему все время ее продлевали как опасному политическому противнику. В ссылке с одной стороны он занимался политической деятельностью и пользовался непререкаемым авторитетом среди меньшевиков и эсеров, среди анархистов и националистов, и одновременно, много и беззаветно работал как врач, принимая в отдельные дни от 70 до 100 больных.

Он практически организовал систему здравоохранения в тех местах. Я слышал о нем и раньше. Судьба в этом случае сделала интересное совпадение -- он спас здоровье моего дяди, подростком попавшего на поселение -- во время работы ему травмировало руку. Всю жизнь он с благодарностью вспоминает ссыльного доктора. Жизнь самого Донского закончилась трагически: в ожидании неминуемого ареста он осенью 1939 г. покончил с собой. Но среди нарымчан память о нем, как о человеке-легенде, продолжала жить.

-- Это очень социально важная задача историков -- возвращение памяти -- не только об отдельных людях, но и судьбах целых поколений, преданных некогда забвению, Есть ли у этой работы своя логика, динамика, последовательность?

-- Сейчас мы выходим на некоторую другую ступень в изучении советских государственных репрессий, готовим Новосибирскую областную книгу памяти жертв войны системы против собственного народа. Я отвечаю за ту ее часть, которая связана с крестьянской ссылкой. Нам надо максимально выявить те крестьянские семьи, которые были высланы за пределы Новосибирской области в годы коллективизации. Самая массовая высылка была в 30--31-м годах, затем она носила уже точечный характер.

По нашим приблизительным подсчетам, репрессиям подверглись от 16 до 18 тыс. крестьянских семей. Если возьмем среднюю крестьянскую семью из пяти человек, получается, что за два года было выслано 90 тыс. человек! Это не идет ни в какое сравнение не только с царской ссылкой, но даже с потерями в гражданской войне. Наша программа-максимум -- восстановить по-возможности полную информацию об этих семьях.

Но она, видимо, не будет на 100 процентов реализована. Большая часть семей была отправлена туда, где требовался массовый принудительный труд, в Томскую, Кемеровскую области, из них три четверти пошли именно в Нарымский край. Сейчас мы располагаем данными о 5 тыс. крестьянских семей. Надеемся, что нам удастся найти в архивах информацию о судьбе половины высланных. Но если мы даже не найдем полную информацию о другой половине, они заслуживают хотя бы простого упоминания в списке высланных. Трудность заключается в том, что на репрессированных крестьян документация заводилась не очень корректно: встречаются искажения фамилий, имен, отчеств, годов рождения. Это очень кропотливая работа, поскольку требуется перепроверка в нескольких государственных и ведомственных архивах.

В одном архиве зафиксирована начальная точка -- высылка, в другом может быть конечная -- реабилитационное дело, а между ними дистанция в 60 лет. И что произошло за эти годы с такой массой людей -- нужно попытаться восстановить. И это может сделать только исследовательская группа, которая занимается этим целенаправленно. В нее входят аспиранты и студенты. Думаю, что в течение полутора лет то, что мы в состоянии выявить -- выявим.

Эта работа на данный момент для нас по-своему приоритетная. Ведь наши аналитические статьи и публикации читаются узким кругом специалистов, а такого рода работа является социально значимой. Это будет книга памяти о тех, кто ушел из жизни и сам о себе уже никогда не заявит. Прошло без малого 70 лет. Из 16 тыс. семей, высланных из области, в Новосибирское областное управление внутренних дел поступило только 2,5 тыс. заявлений на реабилитацию. Их подали дети, внуки пострадавших, а многие из жизни ушли раньше, чем начался реабилитационный процесс. О них уже никто никогда не вспомнит, и кто как не мы должны восстановить в отношении их историческую справедливость.

-- Сергей Александрович, ваш интерес к этой теме понятен. Вы в какой-то степени были свидетелем трагедии, через вас все это прошло. А как относятся к этому молодые люди -- студенты, аспиранты?

-- Изначально это ими воспринимается как некоторая рутинная работа, не затрагивающая их лично. Но когда они начинают читать заявления потерпевших, репрессированных, историю их жизни, чужая боль их буквально переворачивает. Все равно на десятом, пятнадцатом деле начинаешь смотреть на это глазами тех людей, проникаться ситуацией и активно в этом участвовать. Здесь редкое для историков сочетание исследовательской и гражданской деятельности. Моя задача -- включить студентов в это дело.

Мне удалось заинтересовать молодых исследователей тематикой, которая касается и ряда других специфических групп и слоев общества того времени. Например, тех, кого советская власть по конституции 1918 года лишала избирательных прав. Их называли "лишенцами". Это была самая распространенная форма социальной дискриминации. Нам, живущим в конце XX века, кажется странным, почему люди могли страдать от того, что их лишали избирательных прав.

На самом деле это была ниточка, потянув за которую, громадную массу людей можно было лишить средств к существованию, а то и сослать. Ограничения распространялись не только на самих лишенцев, но и на членов их семей. Например, дети не могли учиться в старших классах школ, в вузах. Их не брали в регулярную армию, они служили в тылоополчении. Это была милитаризованная разновидность принудительного труда, прообраз современного стройбата. Они работали на самых тяжелых и грязных работах, на строительстве дорог, шахт, добывали уголь, руду, т.е. использовались не столько для обороны, сколько для нужд экономики.

За последние 10 лет мы в этом направлении значительно продвинулись. Сделаны первоначальные наработки, которые дают возможность исследователям заниматься изучением очень непростой структуры советского общества. Классическое деление советского общества на три категории: рабочие, крестьяне и служащие, оставляло за бортом судьбы огромной массы оказавшихся в положении "лишних людей". О них старались не говорить и тем более не изучать. Для этих маргинальных групп пока нет даже термина. Такие "лишние люди" есть в любом обществе, но российское общество, на мой взгляд, их избыточно порождает и производит.

Взять крестьянство -- это совершенно традиционная группа, но во время сталинских преобразований власть из ее недр формирует такую маргинальную группу как спецпереселенцы, и за несколько лет она охватывает 2 миллиона людей, которые ни в какой статистике, кроме как в карательной, не учитываются. Спецпереселенцы, заключенные, ссыльные -- эти "спецгруппы" в некоторых восточных районах составляли большинство населения, трудовой и интеллектуальный потенциал, который определял и динамику развития, и перспективу. И чтобы понять, осмыслить, что же происходило в эти годы в Сибири в целом, или в отдельных ее регионах без изучения этих категорий абсолютно невозможно.

-- Есть ли в мировой истории примеры, подобные советской карательной политике?

-- В России в XX веке не могло бы быть таких явлений, если бы сама история предшествующих поколений не давала материала и технологий для их осуществления. В истории России репрессии -- один из стержневых компонентов государственной политики: заселение и освоение территорий, штрафные колонизации, массовые высылки и депортации не только по политическим, но и социальным, религиозным и другим признакам. Советский период только увеличил масштабы, углубил их и довел до абсурда -- практически все слои общества, даже партийная номенклатура, были перманентно подвергнуты репрессиям, либо дискриминациям. А что касается мировой практики, подобные примеры можно проследить в тех государствах, где для достижения экономических целей с человеком не считались, например, в Китае. В западных странах такие методы обычно экспортировались на окраины, в колонии.

-- Как решается у вас в отделе, в институте проблема привлечения к профессиональной деятельности молодежи?

-- В первой половине 90-х годов ситуация с молодыми кадрами была крайне драматичной. Последние 3--4 года выпускники гумфака охотно идут в науку, в аспирантуру.

-- А что с финансированием, они довольствуются стипендией?

-- Большинство работают где-нибудь еще. В такой ситуации особенно остро стоит вопрос о самодисциплине, у нас довольно приличный отсев из-за этого. Некоторые уезжают учиться за границу, но есть надежда, что они возвратятся. Если не будет серьезных ухудшений в стране, думаю, мы сумеем подготовить себе смену. А вообще выпускники гуманитарного факультета НГУ востребованы. Они становятся хорошими журналистами, политологами, телеобозревателями. Я считаю, что сейчас образовательные возможности на порядок выше, чем у нашего поколения.

-- Думали ли вы, когда только начинали работать, что у вас появится возможность сказать свое слово в науке?

-- Нет. По-настоящему я ощутил себя историком в конце 80-х годов. Я благодарен прессе, потому что мою первую статью о необходимости изучения судьбы репрессированного крестьянства под названием "Корни или щепки" опубликовал Р.Нотман в "Советской Сибири" в сентябре 1988 года. Ему, видимо, это стоило большого труда, поскольку газета тогда была органом Обкома партии.

После этой публикации на меня обрушился шквал писем, среди которых были и обличительные, но большинство было от людей, которые сами пережили репрессии. Для меня это было признанием того, что я как профессионал состоялся, что я действительно чего-то стою, со мной должны считаться, я могу высказать свою точку зрения открыто и публично. До этого была просто профессиональная работа в рамках, которые не я себе устанавливал, они мне задавались. Сама тематика была под контролем. Сейчас я получаю удовлетворение от того, что делаю, я знаю, что это важно и нужно, и кроме меня это мало кто может сделать.

-- Стоили ли потери последнего десятилетия этого глотка свободы?

-- Думаю, да. Для историков стоили. Я бы никогда не вернулся в те времена даже за блага, которые имели доктора и профессора: квартиру в докторском доме, докторский паек, возможность съездить один раз в Москву и два раза в сибирские города. Та система давала возможность прогнозировать свою жизнь до 80 лет, если человек будет себя правильно вести. Взамен я получил профессиональную свободу, она того стоит.

Беседовала В.Садыкова