1993 Александр Маркович Эткинд Эрос невозможного Глава 6. Психоанализ в стране Большевиков На перевале   Действительно популярным в России Психоанализ стал после революции 1917 года. Перечисление множества имеющихся свидетельств можно по сложившейся в старые годы Традиции открыть словами Ленина: "Теория Фрейда сейчас тоже своего рода модная причуда" [1]. Приятель Михаила Булгакова Сергей Ермолинский с иронией вспоминал вкусы московской Интеллигенции 20-х годов: "В моду входили Фрейд и Шпенглер" [2].   По воспоминаниям нейтральной в этом вопросе Надежды Мандельштам, в Харькове 1922 года Фрейд был интересной новинкой; о нём "говорили все, но сведения были уж слишком смутными и бесформенными" [3]. Популярность Психоанализа среди новой политизированной элиты по- своему констатировал Большевик и Писатель А.К. Воронский, сам принимавший участие в организации Психоаналитического общества в Москве. Особенно легко, писал он, соблазну Фрейдизма "поддаются марксиствующие и марксистообразные беспартийные круги Интеллигенции" [4].   Имевший прямо противоположные политические взгляды философ и эмигрант Ф.Степун формулировал свои впечатления от послереволюционной Москвы вот каким удивительным образом: "Во всякое учреждение входили мы, как в психоаналитический институт" [5]. Он имел в виду достаточно банальные вещи — необходимость расшифровывать намеки и жесты, чтобы отличить своих от чужих; просто это словосочетание — психоаналитический институт — было настолько обычным, что его можно было употреблять как метафору. Детский Поэт К. Чуковский в июне 1924 года записывает в дневнике: "Читаю Фрейда — без увлечения", — и тут же интерпретирует свои Чувства во время бессонницы как "тягу к Смерти" [6].   Влияние Психоанализа не менее поучительно прослеживать у тех, кто относится к нему без видимого интереса, чем у его горячих поклонников. Вот что писали в 1925 году энтузиасты Л.С. Выготский и А.Р. Лурия: "У нас в России Фрейдизм пользуется исключительным вниманием не только в научных кругах, но и у широкого читателя. В настоящее время почти все работы Фрейда переведены на русский язык и вышли в свет. На наших глазах в России начинает складываться новое и оригинальное течение в психоа- нализе, которое пытается осуществить синтез Фрейдизма и Марксизма при помощи учения об условных рефлексах" [7]. "Мы все были под влиянием Фрейда", — рассказывает один из крупнейших физиологов советского периода, Н.Н. Трауготт, о своем поколении.   Учившаяся на педологическом отделении ленинградского института в 1926–1927 годах, Наталья Николаевна вспоминает фольклор, бытовавший в среде увлеченных Фрейдом студентов: "Аффекты ущемленные и комплексы везде. Без Фрейда, без Фрейда не проживешь нигде". Впрочем, систематически Психоанализ никто им не преподавал. Практикующий аналитик Сара Найдич, уехавшая около 1920 года из Петрограда в Берлин, шкала в официальном органе Международной психоаналитической ассоциации взвешенно и, наверно, объективно: "Официальные лица в русской Науке интересуются Психоанализом теоретически, но ни в коем случае не в практическом плане. На научных заседаниях время от времени затрагиваются, часто случайно, вопросы, свя- занные с фрейдовской динамикой душевных процессов. Сексуальные теории априори вызывают мало сочувствия. Однако позиция официальных кругов не является неблагоприятной" [8].   Заимствованные из Психоанализа представления в эти годы проникают в литературные дискуссии. Исследователь влиятельного в начале 20-х годов литературного течения "Перевал" Г.А. Белая отмечает в нём "постоянное, неизменное внимание к Бессознательному" [9].   Она считает, что вопрос о Бессознательном "для Литературы 20-х годов был проявлением общего интереса к движущим силам революции". Вряд ли стоит ограничиваться этим объяснением. Не менее важно то, каким именно образом литераторы видели и описывали людей революции, а это объясняется в большей степени интеллектуальными влияниями и модами, нежели историческими событиями как таковыми. О. Мандельштам [10] с удивлением отмечал возрождение интереса современных ему прозаиков к Психологии и быту. "Язва психологического эксперимента проникла в литературное Сознание, прозаик стал оператором, проза — клинической катастрофой", — писал он в 1922 году. Действительно, литераторы 20-х годов нередко мыслили в упрощенных психоаналитических терминах. Согласно А. Воронскому, лидеру группы "Перевал", "революция выдвинула... новых героев с особым душевным складом, с особыми сознательными и бессознательными Чувствами" [11].   У Бабеля, Пильняка, Пастернака он находил даже излишнее внимание к "бессознательным истокам жизни", тогда как его главные литературные противники страдали, по его мнению, чрезмерной рациональностью. У них, писал близкий к Воронскому Д. Горбов, "мир подсознательных влечений. Или ещё:   Жил в Ленинграде несчастный студент, Жил он по Фрейду, творил много бед, Ехал в трамвае, забыл заплатить, Это свиданье хотел пропустить, Все состоянье свое промотал Это он в детстве колитом страдал, и т.д. Н.Н. Трауготт.   Личное сообщение, 1992 насильственно отрывается... от мира сознательных убеждений". Впрочем, Пролеткультовские оппоненты "Перевала" пользовались примерно таким же языком: задача Писателя, формулировал журнал "На посту", — "осветить, электрифицировать огромный сырой подвал подсознания" [12].   О самом же Воронском даже в 1962 году "Краткая литературная энциклопедия" считала необходимым сообщить о нём: "Вслед за Троцким... В. принижал роль мировоззрения в худ. творчестве и противопоставлял ему "Бессознательное"... что современники называли "воронщиной""1.   В разгар войны с воронщиной в неё были зачислены лучшие Писатели эпохи. Справедливо называя первую антиутопию XX века, роман Е. Замятина "Мы" контрреволюционным, идеологи новой Власти трактовали увлечения Замятина, Б. Пильняка и Воронского на языке, в котором примитивный Фрейдизм перемешан со столь же примитивным Марксизмом: "Суть [их] высказываний ясна. Творчество — это Сон, и как Сон, оно бессознательно... Не могут они, буржуазные по своей сущности Писатели, не ополчиться против Сознания, не изгонять его, потому что всякое сознательное восприятие социальной действительности говорит им о их скорой и неминуемой гибели" [13].   Между тем Замятин писал ясно и безо всякого страха: "В спальных вагонах и каждом купе есть такая маленькая рукоятка, обделанная костью: если повернуть её вправо — полный свет, если влево — темно, если поставить на середину — зажигается синяя лампа, все видно, но этот синий свет не мешает заснуть, не будит. Когда Я сплю и вижу Сон — рукоятка Сознания повернута влево; когда Я пишу — рукоятка поставлена посередине, Сознание горит синей лампой. Я вижу Сон на бумаге, фантазия работает как во Сне, она движется тем же путем ассоциаций, но этим Сном осторожно (синий свет) руководит Сознание. Как и во Сне — стоит только подумать, что это Сон, стоит только полностью включить Сознание — и Сон исчез" [14].   Так начинается статья Замятина "Закулисы", опубликованная в 1930 году в задуманном им же сборнике "Как мы пишем". Сборнику предшествовала анкета, разосланная Замятиным тем, кого он приглашал участвовать в сборнике — Горькому, Андрею Белому и другим. Среди 16 вопросов о разных аспектах литературной техники были и такие: "Наркотики во время работы: в каком количестве?" и "На каких восприятиях чаще всего строятся образы (зрительных, слуховых, осязательных и т.д).?"   Но при всей своей смелости Замятин не мог уже ссылаться на источник своего подхода к занимающей его Психологии творчества, и соответствующий фрагмент остался не только за кулисами, но и в черновике: "Комната, где стоит мой письменный стол, подметается каждый день, и все- таки, если сдвинуть с места книжные полки — в каких-то укромных углах, наверно, найдутся пыльные гнезда, серые, лохматые, может быть, даже живые комки, оттуда выскочит и побежит по стене паук. Член РСДРП с 1904 года, создатель и главный редактор первого советского толстого журнала "Красная новь", Воронский был членом троцкистской оппозиции в 1925–1928 годах, после покаяния восстановлен в ВКП(б) и, наконец, арестован в 1937 г.   Такие укромные углы есть в Душе у каждого из нас. Я (бессознательно) вытаскиваю оттуда едва заметных пауков, откармливаю их, и они постепенно вырастают в моих... [героев]. Это — нечто вроде фрейдовского метода Лечения, когда врач заставляет пациента исповедоваться, выбрасывать из себя все “задержанные эмоции”" [15]. Входивший вместе с Михаилом Зощенко в группу "Серапионовы братья" Всеволод Иванов записывал: "У Человека обычно две жизни. И второй, подспудной (теперь её называют бессознательной), он не любит касаться. Да и зачем? В редких случаях эта вторая жизнь всплывает и ломает первую" [16].   Роман "У", написанный Ивановым в середине и конце 20-х годов и опубликованный только в конце 80-х, и в терминологии, и в фабуле, и в смысловом построении весь проникнут Психоанализом, который то излагается, то пародируется, то подразумевается. Рассказ идёт от имени счетовода "психиатрической больницы им. Э. Крепелина, что в полутора часах езды из Москвы".   Ситуация в больнице излагается с полным знанием дела: часть врачей, к которой принадлежал и директор, выступала за теорию "нозологических единиц" — то есть, поясняет Иванов, "грубо говоря, за возможность подведения болезней Человека, его психики под твердые и неколебимые разновидности". Другая же часть "отстаивала борьбу за детальное углубление в психику" и практиковала "увеличенную психотерапию", используя в этом деле такие адлеровские термины, как влечение к Власти и бегство в болезнь.   Когда счетовод захотел бросить курить, безумный психоаналитик, доктор Андрейшин, ординатор "отделения полуспокойных", "заставил меня вспомнить, что ещё в двухлетнем возрасте Я был склонен, если не к убийствам, то к насилию над своей няней" (читал ли Иванов фрейдовскую "Историю детского Невроза"?).   По ходу странного, часто абсурдного сюжета звучат восклицания вроде "Психоанализ Психоанализом, но Я испытывал такое состояние, будто и меня облили помоями". Герои романа, сложными путями повторяя современную ему метаморфозу советского Психоанализа, хотят переместиться из московской психиатрической больницы на уральский строительный комбинат, где они собираются заведовать "психической частью", занимаясь "психической переделкой людей" по четырехлетнему плану [16].   И только рассказчик-счетовод догадывается, что "здесь производится единственное в своем роде психологическое испытание, более реальное и более ощутимое, чем все затеи доктора Андрейшина" [17].   Ужас пустоты   Ощущение тупика, которое все яснее осознавалось политическими "верхами", вынуждало к поиску новых идей. Евгений Замятин среди многих проблем русской Литературы 1923 года главным считал то, что в ней отсутствует "философский синтез, а именно в нём-то сейчас острая потребность, жажда, голод. Разрушено все, что было нужно, — и все, что было можно". Переходя на латинский, он описывает мир нового Человека как horror vacui — ужас пустоты [18].   Весь диапазон леворадикальных рецептов был хорошо известен, множество раз дискутировался ещё до революции, а теперь, когда они были реализованы и провалились, их повторение имело лишь ритуальный характер. Сдвиг вправо, к экономической либерализации, на который с колебаниями и очень непоследовательно решился Ленин, означал потерю столь ценимой Большевиками Власти. В этой ситуации желание вырваться из привычного политэкономического спектра решений (влево-вправо, радикальная национализация либо высвобождение частной инициативы) было естественным и многим казалось осуществимым. Новым измерением революционного процесса представлялась "переделка Человека", глубокое преобразование его природы на социалистических началах. Как формулировал в 1920-м притязания своей "театротерапии", поддерживаемой Л. Троцким, Н. Евреинов: "Это, конечно, не аргумент против Социализма, это лишь аргумент в пользу того, что мы должны ещё что-то предпринять" (см. гл. 4).   Позже, в середине 30-х годов, необычайно выразительно писал о том же в своем оставшемся тогда в рукописи романе "Счастливая Москва" Андрей Платонов [19]. "Надоело как-то быть все время старым природным Человеком: скука стоит в сердце"; "насколько Человек ещё самодельное, немощно устроенное существо — не более, как смутный зародыш и проект чего-то действительного, и сколько ещё надо работать, чтобы развернуть из этого зародыша летящий, высший образ, погребенный в нашей мечте", — чувствуют не читавшие, наверно, Ницше герои Платонова. Труднее всего приходится в этом новом мире человеческой Сексуальности. "Либо Социализму удастся добраться во внутренность Человека до последнего тайника и выпустить оттуда гной, скопленный каплями во всех веках, либо ничего нового не случится и каждый житель отойдет жить отдельно, бережно сохраняя в себе страшный тайник Души".   Не ссылаясь на Фрейда, герой романа открывает, что "страсть жизни" сосредоточена не в желудке, а в чем-то другом, "более скрытом, худшем и постыдном"; и понять это необходимо именно теперь, потому что "он давно втайне уже боялся за коммунизм, не осквернит ли его остервенелая дрожь, ежеминутно подымающаяся из низов человеческого организма". И действительно, чего не удалось достичь на пути изменения экономических и политических структур, теперь вопреки Марксизму пытались искать на пути психологических и педагогических экспериментов. политическим лидером этого нового в Большевизме пути был, безусловно. Лев Троцкий. Ответственным исполнителем планов переделки Человека стал нарком просвещения Анатолий Луначарский.   Не знавшими меры пропагандистами этих идей были деятели Пролеткульта. Колеблясь и отступая перед здравым смыслом, это направление поддерживали многие интеллигентные Большевики, в частности, Надежда Крупская, в начале 20-х осуществлявшая политический надзор за Наркомпросом, и Николай Бухарин. Философскую основу идеи переделки Человека заложил не Маркс и не Фрейд, а Ницше. Это его романтическая мечта о Сверхчеловеке, из которой логически следовало презрение к Человеку живущему, обывателю и мещанину, его радикальный призыв к переоценке всех ценностей и его же пренебрежение к любым свидетельствам Реальности осуществлялись на деле в бюрократической деятельности Наркомпроса. Влияние Ницше на большевистское Сознание остается интереснейшим вопросом, в полной мере ещё не изученным.   Исследователи [20] показали трансформацию идей Ницше в работах Богданова, Луначарского и, конечно, Горького. Но Ницше не мог быть легитимным источником новой Политики. Он уже фигурировал на русской сцене во времена молодости таких деятелей, как Троцкий, он был прочно скомпрометирован теми давними дискуссиями и, попросту говоря, он не был нов. Все то же самое, впрочем, не помешало другим реформаторам природы Человека, немецким нацистам, сделать из Ницше пророка своей Политики. Для Большевиков, в противоположность нацистам, привлекательнее был Фрейд. Одной из высших ценностей в их Сознании была Наука. Даже Сталин, в конце концов истребивший всех, кто напоминал ему о наивных устремлениях изменять злую, хитрую и корыстную человеческую природу, которая может быть дисциплинирована только силой, — даже Сталин воплощал свой бред в наукообразные формы.   Те же, кто вдохновлял Наркомпрос и Пролеткульт, были, в отличие от него, одаренными интеллектуалами. Троцкий был действительно блестящим публицистом, Луначарский — оратором, Богданов — философом, Блонский — психологом... Эти люди понимали толк в Науке, точно оценивали её уровень и, в отличие от своих политических преемников, однозначно реагировали на интеллектуальную халтуру. Их марксистская выучка, к которой прибавился сначала Опыт эмигрантской жизни в Европе, а потом — навык бюрократического руководства огромными хаотическими организациями, воспитала в них привычку осознавать происходящее в обобщенных научных терминах и придавать этому пониманию решающее значение. В критической Философии второй половины нашего века, изживающей крайности подобного рационализма, такая установка называется логократией, верой в то, что знание истины изменяет мир само по себе. Ярче всего этот культ Сознания был выражен у Троцкого, который считал возможным пропагандировать его даже в политических речах.   Поэтому Ницше с его иррациональными мечтаниями был наивен и неприемлем. Значение, которое Фрейд придавал Сознанию в изменении человеческого поведения, казалось более созвучным новым задачам. Именно эти элементы фрейдовского учения стали безусловно доминировать в том его упрощенном варианте, который представлен в работах советских аналитиков, например, И. Ермакова. Фрейдизм — так Большевики называли психоаналитическое учение по аналогии с привычным Марксизмом — воспринимался как научно обоснованное обещание действительной, а не литературной переделки Человека, осуществляемой на основе изменения его Сознания. Масштаб, конечно, не тот, но не зря Бухарин рассуждал о буржуазной Науке лилипутов и пролетарской Науке гулливеров. Фрейд с его кушеткой и индивидуальным пациентом, с которым надо работать годами, казался им, вероятно, провозвестником будущих психоаналитических фабрик: нечто вроде Сен-Симона с его убогой коммуной, из которой выросли гулливерские стройки советского коммунизма.   Пройдет немного времени, и бывший психоаналитик Арон Залкинд объявит о решающих успехах руководимой им Педологии в деле научного строительства "нового массового Человека. Наблюдатели тех лет отмечают удивлявший многих процесс реабилитации частной жизни. Бойцы, вернувшиеся с фронтов войны, растянувшейся почти на десятилетие; горожане, начинавшие восстанавливать полностью разрушенный военным коммунизмом быт; бюрократы, интеллигенты, НЭПманы — все разом стали возвращаться к человеческой жизни. Христианская Мораль была дискредитирована. Коммунистическая устанавливалась как-то нерешительно, даже Большевики ленинского типа откладывали её в далекое будущее, а в личной жизни давали образцы совершенно традиционного поведения. Жизнь миллионов людей должна была устанавливаться заново. Молодежь, беженцы, выдвиженцы чувствовали вакуум моральных норм, понятных и чем-то оправданных стандартов действий в межличностной, семейной, даже и в профессиональной сфере.   Современное науковедение [21] связывает периоды расцвета таких Наук, как Психоанализ, социальная Психология, сексология именно с эпохами общественных ломок, когда место традиционных норм и регуляторов поведения — Религии, Права, Традиций оказывается вакантным и заполнять его спешно приходится Науке. Сексуальная жизнь неожиданно стала интересной всем. Героиня революционных матросов, а ныне посол в Стокгольме, Александра Коллонтай опубликовала в "Красной нови" письмо к пролетарской молодежи, в котором утверждала, что и партийцы умеют любить и, сверх того, имеют Право на Любовь. Воронскому пришлось опубликовать ответ возмущенной большевички, которая сравнивала оппортунистическую позицию Коллонтай с мелкобуржуазными стихами Ахматовой1. В конце этой дискуссии солидно выступил Луначарский, попытавшийся объяснить, что Государство не в состоянии регламентировать ещё и эту сферу жизни [22].   В 20-е годы выходят квазинаучные издания, содержащие разного рода рекомендации по ограничению Половой жизни и переводу её на "сознательный" уровень. Венцом их были многократно перепечатывавшиеся "заповеди" Арона Залкинда, согласно которым класс в интересах революционной целесообразности вправе вмешиваться в Половую жизнь своих членов (подробнее см. гл. 8).   Предполагаемые результаты описали Евгений Замятин в "Мы" и Андрей Платонов в опубликованном лишь в 80-е. А Питирим Сорокин говорил о Коллонтай, что "революционный энтузиазм этой Женщины есть не что иное, как косвенное удовлетворение её нимфомании" [23]. годы "Антисексусе". Пантелеймон Романов рассказывал о сложностях, которые возникали у заурядного "нового Человека", когда он впервые испытывал Любовь и стеснялся своего буржуазного Чувства, ревновал и оттого чувствовал себя контрреволюционером и т.д. В 1925 году Лидия Гинзбург записала: "Эротика стала существеннейшим стержнем Литературы прежде всего как тема неблагополучная" [24].   О. Мандельштам, скорее всего не осознававший тогда, в 1922-м, подлинного значения своей метафоры, назы- вал интерес современных ему литераторов к Психологии и быту "романом каторжника с тачкой" [25]. Эта жизнь дошла до нас в данных нескольких социологических опросов о Половом поведении молодежи [26].   В целом они свидетельствуют о нетрадиционном и дезорганизованном Сексуальном поведении студентов начала 20-х годов. Высокий уровень ранних Браков, частые разводы и количество абортов, почти вдвое превышающее количество рождений, сосуществовали с нереалистичными установками, общей неудовлетворенно- стью и частыми жалобами на Сексуальные расстройства. Три четверти одесских студентов 1927 года считали, что нуждаются в более интенсивной Половой жизни, и 41% жаловались на Половую слабость. "Занятия, умст- венный труд и огромные траты интеллектуальной энергии в сочетании с неправильным питанием серьезно усиливают остроту Сексуальных проблем", — писал современник (там же).   По данным А. Залкинда, 85% болели "нервными или бронхиальными расстройствами". Волна суицидов, прокатившаяся по столицам после самоубийства С. Есенина (1925), отразила степень дезориентации молодежи. Отвечая на вопросы по "социальной гигиене Пола", студенты высказывали радикальные пожелания типа государственного обеспечения равной доступности Женщин и открытия бесплатных публичных домов и в то же время почти единодушно говорили о вреде Мастурбации и недопустимости Гомосексуализма.   Прокламируемым целям этой Культуры соответствовала невероятно высокая степень Сексуального подавления, засвидетельствованная опросами. Больше половины студенток, по данным ряда исследований в университетах Москвы, Одессы и Омска, оставались девственны в возрасте до 30 лет, 80% одесских студентов-Мужчин по крайней мере раз в жизни пытались навсегда отказаться от подовой жизни. Залкинд сообщал с удовлетворением, что больше трети исследованных им московских студентов не ведут Половой жизни, так как "переключают Сексуальную энергию в творческую социальную деятельность". Меньше половины одесских студентов верили в то, что Любовь существует, хотя 63% сообщали, что пережили её в своей жизни.   Меньше половины студенток мечтали о Браке; Правда, четверть студенток была за "свободную Любовь" (там же). Глубокое рассогласование реальных способов полового поведения и воспринятых представлений о нём порождало острый спрос на такую духовную Систему, которая могла бы объяснить человеческие отношения и вместе с тем не противоречила бы явным образом большевистской идеологии, энтузиастами которой были эти молодые люди. С другой стороны, неудовлетворенные потребности искажали образ любой духовной Системы, подгоняя её под себя. В этой обстановке понятно, что двухтомное издание "Введения в Психоанализ" Фрейда, выпущенное ГИЗом в 1922 году тиражом 2,000 экземпляров — тираж столь фантастический для Джонса, что он рассказывал о нём спустя тридцать лет, — было раскуплено в течение месяца.   Поворотили на детей   Со всем этим связан и особый, свойственный Культуре 20-х годов интерес к детству. Он проявился не вдруг, но воспринимался как нечто новое и к тому же возник одновременно у самых разных людей. Вспоминая 20-е годы, Лидия Гинзбург так трактовала литературный процесс: "Поворотили на детей". По её словам, "выдумал детскую Литературу" Корней Чуковский, до 1917 года бывший популярным журналистом и литературным Критиком, который сам "с революцией остался вроде новорожденного". После "Котика Летаева" Белого почти одновременно выходят "Детство Люверс" Пастернака и детские автобиографические очерки Мандельштама.   В дневниковых записях 1925–26 годов Гинзбург писала: "Все ужасно обеспокоены: как это — опять Иван Иваныч с Психологией? Нет уж, пускай будет Ванечка: во-первых, темна вода; во-вторых, меньше прецедентов; в-третьих, больше парадоксов" [27].   Горький пишет "Мои университеты", а символом новой эпохи в живописи становятся мальчики Петрова-Водкина. Николай Рыбников создает огромное собрание дневниковых описаний развития детей и пытается пробить через Наркомпрос масштабный проект организации Биографического института, специально занимающегося подобным коллекционированием. В повестке дня стоит вопрос об организации новой, "гулливерской" по Бухарину Науки о ребенке и о переделке Человека — Педологии.   Разнообразные ассоциации и институты медико-психолого-педагогического плана с более или менее явным психоаналитическим уклоном появляются с неведомой нигде ранее быстротой. Весной 1918 года в Москве учреждается Институт ребенка с двумя подотделами — соматическим и психологическим и Опытным детским садом. В том же году частный санаторий В.П. Кащенко решением Наркомпроса преобразуется в Медико-педагогическую клинику, а 1 октября 1923 — в Медико-педагогическую станцию с широко сформулированными исследовательскими задачами.   В августе 1919 года в Петрограде учреждается Клинический психотерапевтический институт. Его директором значится знакомый нам А.Б. Залкинд; в небольшом штате из трех научных работников числится и ещё один психоаналитик, И.А. Перепель. В первые послереволюционные годы в Петрограде развивается огромное клиническое и научное хозяйство В.М. Бехтерева — Психоневрологическая академия с существовавшим на её базе 2-м Петроградским университетом. В Академию входил Детский обследовательский институт под руководством А.С. Грибоедова, в котором Татьяной Розенталь с 1918 года велись психоаналитические исследования детей.   Первый суицид, первая эмиграция   Она была характерной для психоаналитического движения в России фигурой. Как писала в посвященном ей некрологе [28] её подруга Сара Найдич, "если Психоанализ закрепился в Петербурге, то это только благодаря бурной деятельности Татьяны Розенталь". В молодости она была активисткой социал-демократической партии, принимала участие в революции 1905 года, участвуя в рабочем еврейском движении, и состояла одно время Председателем ассоциации студенток Высших женских курсов Москвы.   В 1906 году она, "усталая и в расстроенных Чувствах", появилась в Цюрихе, выбирая между медициной и юриспруденцией и гадая, какая профессия будет более полезна для её общественной деятельности. Случайно натолкнулась она в это время на одну из книг Фрейда. До нас дошло её восклицание: "Какая гармония возникнет, когда соединятся идеи Фрейда и Маркса!"   Получив докторскую степень по Психиатрии (почти одновременно с учившейся там же Сабиной Шпильрейн), Розенталь возвращается из Цюриха в Петербург и посвящает всю свою энергию практике и пропаганде Психоанализа. Мы мало знаем о её деятельности. В 1919 году она участвует в работе только что основанного В. М. Бехтеревым Института мозга, возглавляя там отделение детских невропатий и психопатий. Зимой 1919–1920 годов Розенталь читает в этом институте цикл лекций по Психоанализу. На Всероссийском съезде по уходу за отсталыми детьми, который состоялся в Москве в 1920 году, Розенталь проводит резолюцию, призывающую изучать Психоанализ всех, кто имеет отношение к воспитанию детей. По неизвестным причинам, добавляет Найдич, эта резолюция не была опубликована.   В 1919 году в журнале под редакцией Бехтерева выходит в свет её статья "Страдание и творчество Достоевского" [29]. Розенталь называет свой метод "психогенетическим", называет его развитие заслугой Фрейда, но возражает против психосексуального монизма последнего. Гораздо интереснее другое. В своей клинической трактовке Достоевского Розенталь опередила Фрейда, который семью годами спустя, не ссылаясь, повторил ряд её тезисов. И Фрейд, и Розенталь говорили об Амбивалентности Достоевского, о роли его детских травм и о природе его эпилепсии. В последнем пункте сходство их рассуждений особенно велико.   Точно так же, как позднее Фрейд, Розенталь утверждала, что Достоевский страдал не генуинной (у Фрейда органической), а аффективной эпилепсией. Её клинические аргументы и даже некоторые примеры те же, что у Фрейда: припадки вызывались душевными волнениями; снижение личности отсутствовало; эмоциональная жизнь была необычно амбивалентной; на каторге состояние улучшилось и припадки прекратились. Как будто иллюстрируя мысль Фрейда: "его припадки были его карой. Он более в них не нуждался, когда был караеминым образом", — Розенталь цитирует слова самого Достоевского: "О, это было для меня большое счастье, Сибирь и каторга. Ах, если бы Вас на каторгу!"   А. Кашина-Евреинова в своей вышедшей в 1923 году книжке о Достоевском утверждала обратное: что на каторге эпилепсия Достоевского усилилась. Попытка применения Психоанализа к Достоевскому обсуждалась в 1924 году Б. А. Грифцовым [30]. Несколько позже этим занимались И. Ермаков, в архиве которого осталась неопубликованная рукопись книги о Достоевском, и Н. Осипов (см. далее).   Сама она этого счастья дожидаться не стала. В 1921 году Татьяна Розенталь покончила с собой. Доктор Найдич писала в своем некрологе: "Это было необыкновенно сложное существо: очень деятельное, очень продуктивное, но наполненное глубокой внутренней неудовлетворенностью. Под холодной наружностью, уверенными манерами, остротой высказываний и ясностью мысли скрывались непрекращающаяся глубокая Тревога и нежная, романтическая и мистическая Душа. Её стихи, опубликованные в 1917 году в Петрограде, хорошо показывают это. Она была молода (ей было 36), одарена, активна в своем деле. Она была матерью замечательного ребенка, которого нежно любила. Она сама приняла свою Смерть, жертва судьбы, которую сама же выбрала".   Больше мы, увы, ничего не знаем. Год кронштадтского и тамбовского восстаний, всеобщего голода и приближающегося НЭПа мог дать достаточно поводов для самоубийства бывшей активистки БУНДа. Работа аналитика, как хорошо известно из Истории Психоанализа, от самоубийства не спасает. Кажется все же, что мы ещё разгадаем загадки Татьяны Розенталь: кто анализировал её в Цюрихе; чем занималась она в Петрограде с 1911 по 1919; каковы были её отношения с Бехтеревым; знал ли Фрейд её работу о Достоевском; почему её стихов нет в библиографических указателях и коллекциях; и что произошло с её ребенком?..   В том же 1921 году, когда Татьяна Розенталь покончила с собой, другой пионер русского Психоанализа, Николай Осипов, эмигрировал в Прагу. Вплоть до своей Смерти в 1934 году он практиковал там анализ и преподавал его в Карловом университете. Вместе со своим учеником Федором Досужковым Осипов стал основателем Психоанализа в Чехословакии. Только здесь и сохранилась по сей день прямая преемственность Традиции, идущей от русских психоаналитиков. VI Конгресс Международной психоаналитической ассоциации в Гааге в 1920 году прошёл под сильным давлением русских, требовавших внимания и признания.   Их представителем на Конгрессе оказалась Сабина Шпильрейн, приехавшая из Лозанны. На первом же организационном заседании она взяла слово и предложила, чтобы "Международный журнал Психоанализа", официальный орган Международной Ассоциации, издававшийся по-немецки и по-английски, систематически печатал бы статьи по-русски, а также резюме выполненных в России работ на языке журнала. Т. Райк возражал ей, что печатать статьи на кириллице будет слишком дорого.   В 1927 году одесский доктор Я. М. Коган в предисловии к переведенной им книге Анны Фрейд писал: "В детском обследовательском институте... психоаналитическое обследование является обязательной составной частью общего исследования всех воспитанников" [31].   Скорее всего, с гибелью Татьяны Розенталь это утверждение уже не соответствовало действительности. Выступил Фрейд и, признавая серьезность вопроса, обещал заняться им в будущем [32]. Предложение Шпильрейн было осуществлено в той его части, которая касалась публикации регулярных обзоров русских работ и официальной Информации о деятельности Русского психоаналитического общества.   Письма из Казани   В 1974 году на юбилейном собрании Московского отделения Общества психологов знаменитый нейропсихолог Александр Романович Лурия рассказывал [33]: "Я помню годы — 1918, 1919, 1920, когда Я, совсем молодой парень, стал заниматься чем угодно. Меня интересовали общественные Науки и Я живо интересовался вопросами развития социальных учений и утопического Социализма". Лурия только поступил на юридический факультет Казанского университета, как его переименовали в факультет общественных Наук, и бывший профессор церковного Права читал в нём социологию. "У меня, Человека абсолютно средних способностей, возник ряд проектов, как всегда у молодых людей, проектов невыполнимых, но имеющих какое-то мотивационное значение".   Лурия был исключительно способным Человеком, и главный его проект этих лет оказался выполнен. 19-летний студент в дальнем углу огромной, перевернутой Большевиками страны образовал психоаналитический кружок, вступил в переписку с самим Фрейдом и добился признания своего казанского кружка Международной психоаналитической ассоциацией. Участники кружка, среди которых было 7 врачей, 2 педагога, 5 психологов и один историк (М. В. Нечкина, впоследствии ставшая академиком), регулярно собирались, чтобы обсудить переводы Фрейда, творчество Достоевского либо Розанова.   Протоколы и прочие документы кружка, в отличие от других психоаналитических начинаний в России, содержались А.Р. Лурией в образцовом порядке. Казань отнюдь не была изолированной от мира провинцией. Примером может быть одна из участниц кружка. Роза Авербух, 1883 года рождения, в 1901–1909 годах студентка Бернского и Цюрихского университетов. Она вернулась в Россию в 1912 году, состояла "на земской и городской службе", а с 1917 года работала в госпитале Казанского университета [34].   В 1921 году она перевела и издала в Казани "Психологию Масс и анализ человеческого Я", которую местные поклонники Фрейда резонно сочли наиболее актуальной для текущего момента. Письма Лурии хранятся в американском архиве Фрейда и будут опубликованы лишь в 2000 году; короткие ответы Фрейда находятся в архиве Е.А. Лурия.   Возможно, что на деятельность Казанского кружка и на его признание Международной психоаналитической ассоциацией повлияли давние дружеские отношения Фрейда и основателя казанской школы невропатологов Л. Даркшевича, учениками которого были участвовавшие в кружке врачи. Неизвестно, Правда, вел ли кто-либо из участников кружка систематическую психоаналитическую практику. Существование Казанского кружка, однако, имело важные организационные последствия.   Психоанализ при Наркомпросе   В мае-июне 1922 года в Москве образуется Русское Психоаналитическое общество (РПСАО). В бумагах Главнауки Наркомпроса сохранились его учредительные документы [35]. Психоанализ, сказано в них, "по существу своему является одним из методов изучения и воспитания Человека в его социальной среде, помогает бороться с примитивными асоциальными стремлениями недоразвитой в этом смысле личности и представляет громадный интерес как в области чистой Науки, так и в прикладных". За этим следует длинный список "прикладных знаний", в котором Психиатрия занимает последнее место.   Заявка подписана 14 лицами; среди них четыре педагога (все занимают руководящие должности в Наркомпросе), четыре врача, два профессора искусствоведения, два профессора физики и два Писателя [36]. Подписи под заявкой собирались в сентябре 1922 года. Первыми стоят подписи Отто Шмидта и Ивана Ермакова.   Наркомат просвещения был совершенно необыкновенным учреждением. Огромная и все разбухавшая бюрократическая структура управлялась глубоко несходными между собой людьми. Вернувшиеся с фронтов большевистские комиссары сидели за одним столом с любимыми публикой деятелями артистической богемы; старые министерские чиновники — с радикально настроенными энтузиастами небывалых методов просвещения; университетские профессора — с женами высших чинов нового руководства... "Наша служба в Наркомпросе мне вспоминается как отрадный оазис, где соединяешься с друзьями, вырабатываешь какие-то светлые Утопии во всемирном масштабе и забываешь на время кошмар, тебя окружающий", — писала дочь Вячеслава Иванова, работавшая в 1918–1920 гг. в Школьном отделе под началом Н.Я. Брюсовой, сестры знаменитого Поэта.   Сам же Иванов заведовал в этом оазисе одной из секций Театрального отдела. Его начальником была О.Д. Каменева, сестра Троцкого и жена другого большевистского лидера, Л. Б. Каменева. Жена самого Троцкого заведовала соседним, Музейным отделом Наркомпроса [37]. Светлые Утопии рассматривались в невероятных сочетаниях и утверждались на высоком бюрократическом уровне, унаследованном от учреждений Российской империи.   К примеру, 24 декабря 1924 года Президиум Государственного ученого совета (ГУСа) Наркомпроса под председательством М.Н. Покровского рассмотрел такие вопросы: утверждение производственного плана научно-художественной секции ГУСа по докладу замечательного авангардистского художника Д.П. Штеренберга; "О принуждении Отделами народного образования покупать с их складов книги, запрещенные ГУСом"; докладную записку проф. И. И. Иванова "Об искусственном скрещивании Человека с обезьяной". По последнему вопросу докладывал О.Ю. Шмидт, которому и было поручено организовать комиссию для "проработки" этого предложения [38].   Из членов-учредителей Русского психоаналитического общества аналитическую практику, насколько нам известно, имели только трое: И. Д. Ермаков, Ю. В. Каннабих и М. В. Вульф; и лишь последний представлял фигуру, пользовавшуюся признанием коллег за рубежом. Участие ведущих теоретиков педагогической реформы С. Т. Шацкого и П. П. Блонского, а также руководителя Главного управления социального воспитания Наркомпроса Г.П. Вейсберга обеспечивало психоаналитикам официальную поддержку, но и требовало отдачи в масштабе и формах, привычных новой Власти. К этой группе примыкал и существенно её усиливал один из профессоров, О. Ю. Шмидт, политическая карьера которого начинала в это время стремительный взлет.   Действующие лица и исполнители   Странное имя и характерная внешность этого Человека будут знакомы в СССР всем. Знаменитый полярный исследователь Отто Юльевич Шмидт (1891–1956), руководитель экспедиций на "Седове" и "Челюскине" и начальник Главного управления Северного морского пути, вице-президент АН СССР (1939–1942) был одним из тех творцов сталинских пятилеток, вокруг которых целенаправленно создавалась легенда. Зачем нужны были эти экспедиции? Кого перевозил ГлавСевморпуть? Кто бы внутри страны или вне её ни задавал себе эти вопросы, научный авторитет чудака-математика с огромной черной бородой не мог вызывать сомнений.   Ещё до революции он был приват-доцентом Киевского университета, а во время исполнения им высоких советских обязанностей разрабатывал широко рекламировавшуюся теорию, предмет которой был достоин очень высокого поста — теорию образования Солнечной Системы. Член ВКП(б) с 1919 года, Шмидт сразу стал играть заметную роль в начинаниях новой Власти. В 20-х годах одновременно или последовательно он состоял членом коллегий Наркомпрода, Наркомфина, Наркомпроса, Госплана и Главного статистического управления.   В 1921–1924 годах Шмидт заведовал Госиздатом, и в эти годы издательство выпустило множество отличных книг, включая большую часть "Психологической и психоаналитической библиотеки". Потом перешел на менее понятную должность заведующего секцией естествознания. Коммунистической академии, где, как сообщает Советская энциклопедия.   Эта сторона многогранной деятельности О. Ю. Шмидта остается недооцененной историками. Л. Грэхэм, посвятивший Шмидту специальный раздел своей книги [39], о его психоаналитических интересах даже не упоминает... "допустил ряд неправильных, недиалектических установок". Видимо, лишь быстрота реакции спасла его от участи многих его коллег по Комакадемии, попавших в 30-е годы примерно на те же широты, что и начальник ледокола "Челюскин", но в другом качестве.   Героический полярник и талантливый организатор Науки, он настолько соответствовал своей роли, что, находясь в самых горячих точках, пережил все волны репрессий. Для характеристики его влияния и степени доверия, которым он пользовался в научно-идеологических вопросах, стоит ещё отметить, что в самые тяжелые полтора десятилетия, с 1924 по 1941 год Шмидт был неизменным главным редактором Большой Советской энциклопедии, дававшей официальный большевистский рейтинг всем феноменам мироздания, включая живущих и покойных вождей.   Первым президентом общества русских психоаналитиков стал Иван Дмитриевич Ермаков (1875–1942). Психиатр, ученик В. П. Сербского, Ермаков посвятил свои первые научные работы фронтовым наблюдениям над психическими заболеваниями русско-японской войны [40]. В 1911 году Ермаков остается в психиатрической клинике Московского университета после скандального ухода оттуда Сербского и Осипова в знак протеста против решения правительства, ограничившего традиционные университетские свободы. С тех пор между Ермаковым и Осиновым началась сильнейшая неприязнь. Действительно, их пути будут расходиться все дальше, демонстрируя возможности выбора, который стоял перед всей русской Интеллигенцией.   Начиная с 1913 года печатные работы Ермакова связаны с Психоанализом. Всю жизнь он много писал, и его необычные для врача литературно-художественные интересы проявлялись все сильнее с течением лет. В результате этой активности журнал "Под знаменем Марксизма" писал в 1929 году, обличая в идеологических ошибках крупнейших русских философов: "Разве неизвестно, что по-русски Гуссерль читается Шпет, Фрейд, скажем, Ермаков, а Бергсон — Лосев?" [41].   В "Психоневрологическом вестнике" за 1917 год была напечатана статья Ермакова "О белой горячке". Номер вышел 25 января, как раз накануне революции. Знаменателен как предмет, так и концовка статьи, которая читается как кредо будущих советских психоаналитиков. "Мы живем накануне новой эпохи в развитии нашего общества. Не уходить от действительности, не одурманивать себя призваны мы, — но расширить зрачки наши, постараться понять и разобраться в том, что нас окружает, и отдать все силы для того светлого будущего, которое (мы верим) ждет нашу страну" [42].   Впервые послереволюционные годы Ермаков был профессором Государственного психоневрологического института, в котором он создал отдел Психологии. В 1921 году он организует Психоаналитический детский дом-лабораторию, в 1923 преобразованный в Государственный психоаналитический институт, директором которого Ермаков был до его закрытия. Он был и организатором в 1921 году "Московского психоаналитического общества исследователей художественного творчества", работавшего с 1921 года. Станислав Теофилович Шацкий (1878–1934) будет играть в Истории Русского психоаналитического общества неожиданно большую, хоть и неявную роль.   Член Государственного ученого совета и один из самых активных деятелей Наркомпроса, Шацкий был особо приближен к Н.К. Крупской, при жизни своего мужа пользовавшейся влиянием в гуманитарных вопросах. Бурная организационная активность Шацкого началась, впрочем, задолго до революции [43]. В 1906 году он организует в Москве общество "Сетлемент", опытную врачебно-воспитательную колонию, существовавшую на средства московских купцов во главе с известным меценатом И.Д. Сытиным. "Сетлемент" представлял собой сеть детских клубов (они назывались "английский", "американский", "австрийский" и т.д). по 15 ребят в каждом, работавшие как маленькие самоуправляемые республики с выборными руководителями-детьми.   Монархическая газета "Старая Москва" писала о затее Шацкого: "Чей дьявольский ум изобрел этот способ выработки из детей будущих фанатиков-революционеров, с малых лет прививая им парламентские привычки?" По данным проверки, приведшей к закрытию "Сетлемента" в 1908 году, в его помещении был "полный комфорт, все вещи сделаны солидно, всюду проведено электрическое освещение, имеются великолепные ванны".   Дети, по мнению Властей, воспитывались неправильно: обращались к старшим фамильярно, здоровались за руку, по каждому поводу созывали сходку, где выбирали председателя, секретаря и проводили тайное голосование. В 1919 году Шацкий организовывает Первую опытную станцию по народному образованию, тоже основанную на самоуправлении. Ленин, узнав от Крупской об этой станции, реагировал положительно: "Вот это настоящее дело, а не болтовня". В 1928 году станцию посетил один из крупнейших американских философов Джон Дьюи. По его впечатлениям, работа Опытной станции была беспрецедентна. "Революция содействовала современным педагогическим реформаторам: в таком положении не были ещё никогда реформаторы других стран", — писал он [44].   Опытная станция находилась в Малоярославце Калужской губернии, что не мешало Шацкому проводить два раза в месяц в Москве, на Малой Никитской, заседания педагогической секции Русского психоаналитического общества, председателем которой он был. В 1934 году Шацкий, оттесненный со своих привычных ролей, мирно окончил свои дни на посту директора Московской консерватории, и Крупская успела написать ему трогательный некролог. Интересны зигзаги жизненного пути и другого теоретика и организатора советской педагогики, также внесшего определенный вклад в развитие Психоанализа в России — Павла Петровича Блонского (1884–1941).   Как и остальные действующие в этой Истории лица, в профессиональном плане Блонский сформировался до революции, которую встретил приват- доцентом, историком классической Философии и эсером с подпольным стажем. Крупнейший философ-неоплатоник А. Лосев писал, что работа Блонского "Философия Плотина" открыла наравне с книгами отца П. Флоренского эпоху нового понимания платонизма [45]. В собственной же автобиографии Блонский подчеркивает свою непричастность к традиционной педагогике; ещё подростком он любил издеваться над нелепостями гимназического воспитания, а позже решил, что оно было "не смешно, а гнусно".   По его мнению, вся дореволюционная педагогика была "очень, очень разработанной Системой воспитания тупого и бессовестного Человека". С революционной страстностью Блонский отдается "разрушению этого проклятого воспитания". Путь для этого он видел в трудовой школе. Позже он признается, что писал свои проекты трудовой школы в 1918 году так, "как будто бесклассовое общество уже построено" [46]. С 1922 года Блонский принимал участие в работе Наркомпроса, Он принимал участие в выработке новых учебных программ, так называемых программ ГУСа, которые Наркомпрос будет с трудом внедрять в жизнь последующие десятилетия.   Похоже, эта работа не удовлетворяла Блонского. "Как к живому источнику", он обращается к Педологии, став одним из ведущих её теоретиков. Отходя от дел, в 1935 году Блонский пишет "Очерки детской Сексуальности" — любопытную книгу, которая вся построена на Диалоге с Психоанализом [47]. Менее своеобразной фигурой среди членов-учредителей был В.И. Невский (1876–1937), занимавший в послереволюционные годы посты ректора партийного Университета им. Свердлова, руководителя партийной Комиссии по проверке деятельности Наркомпроса, директора Центральной библиотеки им. В.И. Ленина и заведующего Центральным домом просвещения... Как пишет современный историк, специально исследовавший его деятельность, "дела, которыми он руководил, были настолько разнообразны, что трудно указать, где же именно была его основная должность... более важно то, что Невский принадлежал к узкой группе пользовавшихся доверием партийных лидеров, которые руководили работой самых разных отраслей" [48].   Другой член-учредитель, уже знакомый нам А.К. Воронский (1884– 1943), принадлежал к ещё более узкому кругу Большевиков-подпольщиков первого поколения. Во время учреждения Психоаналитического общества он был начальником Главного управления политического просвещения того же Наркомпроса и Главным редактором толстого литературно-политического журнала "Красная новь". Он "действительно принадлежал к победителям... Ирония судьбы в том, всех ожидала одинаковая участь", — вспоминала о Воронском Надежда Мандельштам [49].   Чьей-то умелой рукой в состав членов-учредителей были включены и несколько пользовавшихся уважением среди Интеллигенции имен, выбранных со вкусом и символизировавших связь Русского психоаналитического общества с широкой интеллектуальной элитой. Среди них был искусствовед А. Г. Габричевский, один из лучших советских историков Культуры. Его жена Н. А. Северцова, дочь знаменитого русского зоолога, так рассказывала об их круге, который считали своим Густав Шпет и Михаил Булгаков, Василий Кандинский и Роберт Фальк: "Сюда входили все новые и новые люди, которые питались Разумом друг друга, часто совершенно противоречивые и непримиримые... По вечерам ходили в гости, пили водку, ходили по арбатским подвалам пить пиво, ели мало, веселились много и никто не роптал на жизнь. Делали свое дело, получали гроши и через две недели сидели без копейки до получки" [50].   Квартира Габричевских, бывшая одним из центров этой жизни, находилась на Никитской, совсем рядом от особняка Государственного психоаналитического института. Чуть позже учредителей к Обществу присоединились невропатолог и будущий лидер Педологии Арон Залкинд (см. Гл. 4 и 8); Михаил Рейснер (1869–1929), профессор государственного Права, один из авторов первой советской конституции (как отец Ларисы Рейснер, романтической героини русской революции, он был тестем сначала Федора Раскольникова, а потом — Карла Радека); венгерский эмигрант-коммунист Н. Варьяш, ныне философ из Института красной профессуры, пишущий на темы фрейдомарксизма; большевистский дипломат Виктор Копп, который вскоре отправится послом в Токио...   Тридцать членов Русского общества в 1923 году составляли примерно одну восьмую часть общего числа членов Международной психо-аналитической ассоциации. Как видим, врачи, а тем более практикующие аналитики, играли не очень заметную роль в этой группе; зато многие её члены были видными Большевиками, предельно близкими к высшей Власти в стране. В организации Русского психоаналитического общества далеко идущий политический замысел кажется не менее важным, чем естественное желание таких людей, как Ермаков, Вульф или Габричевский, собрать вокруг себя единомышленников. Кто же был их высоким покровителем?   Хорошо осведомленный Жан Марти считает, что супруги Шмидты были родственниками старого Большевика, наркома труда В.В. Шмидта, который мог оказать им действенную помощь в рамках своей Политики поддержки "спецов", могущих принести пользу честным трудом на благо новой Власти [51]. Сам А.Р. Лурия вспоминал, что организаторов Общества поддерживали "Радек и ряд других"; впрочем, он говорил это в начале 70-х, когда упоминание фамилий этих "других" все ещё было невозможно [52].   Мне кажется, что наиболее серьезной фигурой, стоявшей за событиями, был Лев Троцкий, имевший специальные причины для поддержки Психоанализа. Благодаря своим высоким покровителям Психоаналитический институт получил в свое распоряжение замечательное помещение — особняк Рябушинского на Малой Никитской. Ученый секретарь института Александр Лурия, которому был 21 год, получил, по его словам, "великолепный кабинет, оклеенный шелковыми обоями, и страшно торжественно заседал в этом кабинете, устраивая раз в две недели, кажется, заседания психоаналитического общества" [53]. Потом этот дом был передан А.М. Горькому; сейчас там находится его музей.   Казанский инцидент   В 1923 году "Международный журнал Психоанализа", выходивший под редакцией Э.Джонса, публикует Информацию "Казанское психоаналитическое общество", помещенную наравне со сведениями о работе Венского, Британского, Берлинского и других хорошо известных обществ. Информация из Казани содержит список 14 членов Общества, примерно совпадающий с более ранним списком, найденным нами в архиве Лурии, ещё один список 7 почетных членов (все — казанские врачи) и протоколы заседаний в Казани в 1922–1923 годах. Одновременно в раздел "Психоаналитическое движение", содержащий Информацию о событиях в странах, где общества ещё не были официально учреждены — во Франции, Швейцарии и т.д. — Джонс включил отчет о России. На деле здесь речь идёт о Москве [54].   Заявление о приеме Русского психоаналитического общества в Международную ассоциацию, поданное на VII Конгресс ассоциации в Берлине (25–27 сентября 1922 г)., вызвало споры [55]. Президент Ассоциации Эрнест Джонс, готовивший Конгресс, предложил, приняв в члены только что образованное Индийское психоаналитическое общество, заявку Русского общества отложить рассмотрением. Вмешался сам Фрейд (это был последний Конгресс, на котором он присутствовал). Сказав, что он в курсе дела, он предложил все же Русское общество принять. Однако взял слово Дуглас Брайан, бывший в свое время заместителем Джонса по президентству в Британском обществе.   Он заявил, что принятие Русского общества невозможно исключительно по формальной причине (Центральной дирекции не был вовремя представлен устав Русского Общества). Фрейд был вынужден согласиться, но заявил, что "рекомендует Конгрессу разрешить Центральной дирекции принять московскую группу, как только необходимые условия будут выполнены". Это предложение было принято. После этого Джонс поднял новый вопрос. Он предложил изменить устав Международной ассоциации таким образом, чтобы она получила Право напрямую присоединять местные группы, существующие в странах — членах ассоциации. Фрейд уточнил, что эта процедура должна применяться лишь к небольшим местным группам, после чего поправка прошла единогласно.   В ходе дискуссии выступила член Венского и Швейцарского обществ Сабина Шпильрейн, высказав неизвестные нам, к сожалению, суждения о применимости данной поправки к взаимоотношениям групп в России. Речь могла идти только о конкуренции между московской группой психоаналитиков, которую поддерживал Фрейд, и казанской группой, которой помогал Джонс. Компромисс, с точки зрения высшего руководства, достигался известным путем — предоставлением Казани некоего суверенитета. По-видимому, именно сложившееся положение было одной из главных задач визита Отто и Веры Шмидтов к Фрейду и Абрахаму осенью 1923 года [56].   Абрахам был секретарем Международной ассоциации, поддержка его и Фрейда могла перевесить сопротивление президента Джонса. Действительно, после переговоров журнал Международной ассоциации сообщает о решении Джонса временно, с последующим утверждением на Конгрессе, принять в Ассоциацию "Московское общество". Зальцбургский конгресс в апреле 1924 года подтвердил это решение. А перед отъездом Шмидтов состоялись переговоры руководителей московской и казанской групп.   Результатом было следующее решение, принятое в Казани 4 сентября: "В целях концентрации психоаналитического движения в России представляется желательным вхождение членов Казанского психоаналитического общества во Всероссийский психоаналитический союз с центром в Москве. В настоящее время согласован вопрос о переезде в Москву А.Р. Лурии, докторов Б. Д. Фридмана и Р.А. Авербух" [57].   Лурия сразу же избирается секретарем Русского общества. Стоит отметить, что даже в 1957 году, составляя справочный аппарат к своей трехтомной биографии Фрейда, Джонс продолжал рассматривать Казанское общество как независимое подразделение Международной ассоциации. Похоже, что торможение Джонсом вопроса о принятии Русского общества и некие скрытые противоречия его по этому поводу с Фрейдом объясняются его особой заинтересованностью в судьбе казанского общества. Понимая необходимость в конце концов уступить требованиям России, он выговаривает Право принятия и "местных групп", то есть Казанского общества наравне с Русским.   Разыгрывая не вполне понятную политическую Игру, Джонс получает на это решение согласие Фрейда. Озадаченные московские организаторы, располагавшие огромными возможностями внутри страны, предпочли решить международную ситуацию, попросту переведя Лурия с его людьми в Москву.   Проблема перестала существовать вместе с самим Казанским кружком. Можно даже подумать, что двадцатилетний Лурия и вел к этому всю интригу. Интересно ещё, что в своих последующих официальных отчетах в должности секретаря Русского общества Лурия, видимо, не желая вспоминать эту Историю, утверждал, что общество сразу же было признано международным психоаналитическим движением.   Три организации советских аналитиков   Один из тех психоневрологов бехтеревской школы, которые были убежденными противниками Психоанализа, М.И. Аствацатуров, писал в 1924 году, что "последователи фрейдовского учения составляют особую касту с отдельными журналами и отдельными съездами" [58]. Возможно, так оно и было в России, да, пожалуй, так было везде. Списки членов Русского психоаналитического общества несколько раз публиковались журналом Международной ассоциации. Список, опубликованный в 1924 году, состоял из знакомых нам членов-учредителей, к которым прибавились осенью 1923 года Сабина Шпильрейн и три казанских психоаналитика во главе с Александром Лурией [59].   В списке, переданном в Международную ассоциацию шестью годами позже, не было большей части прежних искусствоведов и Писателей, но в него вошли теперь фамилии, которые сыграют в будущем выдающуюся роль в советской Науке: Л.С. Выготский, завоевавший мировое признание своими работами по теории мышления, и Н. А. Бернштейн, будущий создатель "физиологии активности" [60].   Деятельность Русского психоаналитического общества тесно пересекалась с двумя другими организациями аналитиков: Государственным психоаналитическим институтом и Детским домом-лабораторией. Очевидно, что все три организации существовали благодаря активности одной и той же группы. Директором института и Президентом общества до 1924 года был Иван Ермаков. Большую роль в обоих играл Моисей Вульф, руководивший медицинской секцией Общества (а потом сменивший Ермакова на посту его президента) и диспансерным приемом в Институте. Секретарем Общества и ученым секретарем Института был Александр Лурия. Руководство Детским домом-лабораторией тоже осуществлялось Ермаковым, но реально как за научную, так и за практическую работу отвечала Вера Шмидт.   Её муж издавал в руководимом им Государственном издательстве многотомную "Психологическую и психоаналитическую библиотеку", составление и ре- дактирование которой было делом жизни того же Ивана Ермакова. Эта группа сложилась довольно рано, во всяком случае до 1921 года, и в этом компактном виде просуществовала примерно пять-шесть лет. Она имела широкие интеллектуальные и политические контакты, но новые люди в эту группу лидеров так и не вошли. Удивительным примером в этом смысле является появление в ней и быстрое исчезновение Сабины Шпиль- рейн. Приехав в Москву в 1923 году, на что её, как мы помним, благословил сам Фрейд, Сабина Николаевна с энтузиазмом пыталась включиться в работу.   В учебном плане института [61] значился её курс лекций, семинарий по детскому Психоанализу, практикум с учениками (то есть учебные анализы) и ещё амбулаторный прием вместе с её новым ассистентом доктором Б. Фридманом. Если что-то из этого осуществилось, то ненадолго: вскоре Шпильрейн уехала из Москвы в Ростов-на-Дону, где её ждало тяжелое будущее. Все три психоаналитические организации не смогли удержать Человека, равного которому по квалификации в России не было. В 1923 году, сообщал Международный журнал Психоанализа [62], в России был сформирован Комитет, функцией которого была координация действий Института и Общества. Президентом Комитета стал И. Ермаков, вице-президентом О. Шмидт, секретарем А. Лурия и членами — С. Шпильрейн и М. Вульф. Этот орган, включавший, за исключением Шмидта, действительно компетентных аналитиков, более, к сожалению, в документах не фигурирует.   В архиве Ивана Ермакова находятся два варианта плана работы Государственного психоаналитического института на 1923 год, позволяющие ответить на многие неясные вопросы. Психоаналитический институт характеризуется как резиденция Психоаналитического общества, место его собраний "как организационных, так и пропагандистских". "Идейное руководство остается за Обществом". В институте предполагалось орга- низовать 5 подразделений: Детский дом-лабораторию, амбулаторию, клинику, психологическую лабораторию и библиотеку. Ермаков и Вульф вместе собирались читать курс по общему Психоанализу; кроме того, Ермаков планировал особый курс по приложению Психоанализа к педагогике.   Из 11 планировавшихся Институтом семинаров десять должны были иметь художественно-педагогическую направленность. В руководстве ими были по несколько раз задействованы те же лица, но встречаются и новые имена: так, предполагалось, что семинар "Музыка у детей" будет вести Н. Я. Брюсова. Начальник Главного управления социального воспитания Наркомпроса Г.П. Вейсберг брался за семинар по организации детского коллектива. Исключением, поставленным, Правда, в списке на первое место, является лишь семинар Вульфа по психотерапевтическому применению Психоанализа.   Кроме семинаров, в Институте проводились заседания Педагогической секции Общества совместно с Детской опытной станцией Шацкого и заседания литературной секции с участием Воронского. В другом, более коротком варианте плана мы встречаем несколько иной набор лиц. Первым номером здесь стоит Сабина Шпильрейн: консультации и Психоанализ детского возраста, научный анализ (амбулатория, консультация, курс лекций). Далее идут Вульф, Ермаков, Александр Лурия, за которым, видимо, были закреплены научно-литературные функции ("психологическая Система Психоанализа — литературные обзоры; психологическая лаборатория") и два менее известных сотрудника из Казани — Б. Фридман и Р. Авербух. Список замыкала совсем незнакомая нам фамилия А. Белоусова, рядом с которой скромно написано: медицинский Психоанализ.   Между Львом Троцким и Васей Сталиным   Своеобразием ситуации в России была необыкновенная близость советских психоаналитиков к верховной Власти. Эта близость, которая видна во множестве пересечений Русского психоаналитического общества с соста- вом высших органов Власти и в сходстве наиболее своеобразных их высказываний с доминирующей линией идеологических исканий, более нигде и никогда не встречалась и представляет собой, пожалуй, самую яркую особенность русского анализа 20-х годов. Эта близость оказалась очевидной даже в таком далеком от Политики начинании московских аналитиков, как Психоаналитический детский дом-лаборатория, фактической главой которого была Вера Шмидт.   Педагог по образованию, она не имела, видимо, профессиональной аналитической подготовки. Тем не менее её публикации в международных психоаналитических журналах получали высокие оценки коллег за рубежом. Они были посвящены методам и Опыту работы Детского дома-лаборатории, а также монографическому описанию развития сына Шмидтов Алика. Счита- ется, что этими работами интересовались Анна Фрейд и Мари Бонапарт. Вильгельм Райх, впрочем, отмечал "полускептическое, полувраждебное отношение" руководства Международной психоаналитической ассоциации к Опыту Веры Шмидт [63].   Помимо книги Веры Шмидт и регулярных отчетов Александра Лурия, публиковавшихся Международной ассоциацией Психоанализа, мы располагаем рядом архивных документов, касающихся работы психоанали- тического детского дома. Это рукописный черновик подробного отчета Ермакова под названием "Психоаналитический институт-лаборатория "Международная солидарность" с изложением Истории его создания, источ- ников финансирования, "особенностей педагогического подхода" и планов научной работы". Текст не датирован, но предположительно его можно отнести к 1923 году [64]. Кроме того, это учредительные документы Института, анкетные листки его сотрудников, отчеты комиссий Наркомпроса по проверке деятельности Детского дома, Постановления научно-педагогической секции и Государственного ученого совета Наркомпроса по этим проверкам и связанная с ними переписка [65].   Некоторые подробности имеются также в неопубликованных воспоминаниях А. Лурии и в Информации (идущей, вероятнее всего, от М. Вульфа), опубликованной Ж. Марти. Детский дом-лаборатория был открыт в августе 1921 года в особняке на Малой Никитской на втором этаже того же здания, где находился Государственный психоаналитический институт. Организационное его место в запутанной структуре Наркомпроса с самого начала было проблемой. Согласно отчету Ермакова, сначала он был открыт при Академическом центре, которому, наряду с Главнаукой, были подчинены научные институты, затем был передан Главному управлению социального воспитания (Главсоцвос), при котором состояли детские дома, "и наконец, в особом заседании Нарком просвещения постановил сохранить Институт при Академическом центре, где он состоит в настоящее время". Таким образом, он фактически рассматривался как научно-исследовательский институт.   В формальном плане, а скорее всего и по существу дела, Государственный психоаналитический институт и Детский дом-лаборатория были одной и той же организацией. Ермаков иногда именует её Психоаналитическим институтом-лабораторией. Однако от Академического центра Институт денег не получал. Его финансировали, по отчету Ермакова, "частично" как "шефы", три советские организации: Главсоцвос, Наркомат продовольствия и Госиздат, причем последний отчислял Институту некоторый процент прибыли от издаваемой им "Психологической и психоаналитической библиотеки". Институт испытывал непрерывные финансовые и продовольственные трудности.   В марте 1922 года его посетил представитель Союза Германских работников ума и рук "Унион" товарищ Витт. "Заинтересовавшись идейно работой инс- титута" и проведя переговоры с представителями Коминтерна, ГУСа и Союза русских горнорабочих, он "принял как уполномоченный союза "Унион" шефство над детским домом". После этого психоаналитическое учреждение и получило название "Международная солидарность" [66]. Персонал института состоял из штатного директора, 8 руководителей с педагогическим стажем и "работников, которые не смогли войти в штат вследствие бывших сокращений". К последним относился, в частности, М. В. Вульф. В "идейной" части Ермаков акцентирует "успехи нового направления Психологии, порвавшего всякую связь с прежними идеалистическими течениями", и ставит научную задачу "методических наблюдений в специальном учреждении для детей", которых не велось "нигде, ни на Западе, ни у нас".   Практический смысл этой научной деятельности состоит в разработке методов профилактики болезненных проявлений развития психики. Психоанализ характеризуется как "могущественный метод освобождения ущербного Человека от его социальной ограниченности". Тут же ставится задача "воспитания социально-ценной личности в коллективе". Описывая контингент своих воспитанников, Ермаков делает замечание, которое бросает совершенно новый свет на характер возглавляемого им учреждения. "Дети: большинство их дети партийных работников, отдающих все свое время ответственной партийной работе и не могущих воспитывать детей" [67]. В этом же смысле высказывался и Лурия: по его воспоминаниям, в "психоаналитическом детском саду" воспитывались дети высокопоставленных персон, в частности, сын Шмидтов (тот самый Алик, которого на многих страницах описывала Вера Шмидт) и... сын Сталина [68].   Речь может идти о Василии Сталине, родившемся в 1921 году. По-видимому, психоаналитический детский дом-лаборатория представлял собой элитарное заведение, куда партийные функционеры, "не могущие" или не желающие воспитывать своих детей, сдавали их в хорошие руки. Конечно, при любых обстоятельствах, с помощью даже и Германского союза работников ума и рук, они обеспечивали это заведение всем необходимым. Психоанализ, научные наблюдения, руководство со стороны Академического центра и прочие тонкости были отчасти хорошим прикрытием для привилегий, отчасти модным делом, против которого до поры до времени не было оснований возражать.   Тем не менее принципы педагогического подхода в изложении Ермакова звучат убедительно. По крайней мере в теоретическом плане он действительно выстраивал психоаналитическую работу. Наиболее важным для последующего развития и наименее изученным, пишет он, является возраст до 4 лет. Огромное значение имеют эрогенные зоны и инстинктивные влечения. "Отрицательное, неприличное для взрослого не есть таковое для ребенка. Каждое проявление ребенка ценно, так как позволяет нам глубже и лучше познакомиться с его внутренним миром. Но для того, чтобы ребенок мог свободно обнаружить себя, должна создаться атмосфера полного доверия и уважения как со стороны взрослого к ребенку, так и наоборот".   И последний принцип, который совпадает с главным пафосом собственных теоретических работ Ермакова: "Рост ребенка происходит путем ограничения значения для него "Принципа удовольствия" над "Принципом Реальности". Однако такое ограничение должно проводиться самим ребенком и вести его не к Чувству слабости, а к Чувству овладения, сознательного достижения".   Персоналу Института-лаборатории следовало усвоить, что: "Изучать ребенка можно, только установив с ним контакт, раппорт". "Контакт возможно осуществить только в том случае, если персонал работает над теми неизвестными, лежащими в Бессознательном процессами, которые мешают видеть, понимать и находиться в контакте с ребенком и вызывают с его стороны реакции в виде непонятных капризов или других проявлений". "Через контакт (перенесение) с руководительницей ребенку делается возможным связаться с Реальностью и отказаться от таких удовольствий телесного характера (напр., анальных), которые задерживают его развитие и делают асоциальным". "Для этого ребенок должен не только доверять руководительнице в плане обычных отношений; но и в тех областях, которые обычно считаются неприличными с точки зрения взрослого, а не ребенка. Многое, что служит исцелению больного от Невроза, делается подвластным Человеку с того момента, когда он найдет в себе мужество открыться себе и другому" [69].   Существовал и план научной работы, включавший ознакомление с детьми, ведение дневников и характеристик, выявление типов доминирования эрогенных зон, анализ Игр, детских страхов, характера Сна и продукции детского творчества — рисунков и построек.   Вместе с тем в бумагах Ермакова нет указаний на принцип, который с самого начала рассматривался как условие успеха всего предприятия — что все сотрудники и воспитательницы психоаналитического детского учреждения должны сами пройти анализ. Как писал о намерениях московского Детского дома в журнале Международной ассоциации Осипов, "все, кто будут смотреть за детьми, будут проходить анализ, чтобы свести к нулю опасные влияния их собственных комплексов на их работу" [70]. Эта идея, вероятно, была настолько нереализуемой в конкретных условиях, что Ермаков даже и не обещал ею заниматься. Ему ещё придется за это расплачиваться.   Проверки и особое мнение   Документы проверок, найденные нами в архиве Наркомпроса, позволяют почувствовать атмосферу, в которой проходила деятельность московских аналитиков (О пяти проверках упоминает и Жан Марти [71]). В апреле 1923 года психоаналитический Детский дом на Малой Никитской посетила инспекция в составе члена Государственного ученого совета И. Л. Цветкова, инспекторов Наркомпроса Р. В. Лариковой и П. В. Карпова.   Её подробный отчет [72] был представлен по подчиненности Детского дома-лаборатории, в Академический центр. Согласно отчету, Дом был открыт в августе 1921 года. Штат его тогда составлял 51 Человек. На момент проверки вследствие ряда сокращений штат составлял 18 Человек. Заведующим Детским домом инспекция считает Ермакова. В начале работы детей содержалось 24 Человека, на момент проверки — 12. Из них — 5 четырехлетних детей, 4 трехлетних и 3 двухлетних. Дети опрятны и общительны. Кухня, по мнению инспекторов, хорошая. Канцелярия ведется хаотично. "Так называемый архив — в полном беспорядке". Финансирование идёт из 3 источников. За три месяца 1923 года Детский дом-лаборатория получил 30,000 руб. из Мосфинотдела, 3600 руб. из Госиздата и 1,545 руб. — от родителей содержащихся в нём детей. (Понятно, что те самые ответственные партработники, у которых не было времени на воспитание своих детей, предпочитали оплачивать заботу о них государственными деньгами).   Кроме того, в июне 1922 года была доставлена первая партия продуктов от германского профсоюза: 20 пудов муки, 200 банок сгущенного молока и многое другое. Партии продуктов из Германии поступали и позже. Кроме того, Детский дом снабжался продуктами из Наркомпрода и Главсоцвоса. В кладовых комиссия нашла запас неизрасходованных продук- тов. О научной части работы сообщается немного. Дети наблюдаются при помощи руководительниц, которые ведут дневники, составляют характеристики, графики и т.п. Детям предлагалось рисование, вырезание, детские Игры и т.д. Все это тщательно записывается, и в настоящее время собран уникальный материал. Он весь изучается под углом зрения И. Д. Ермакова.   Работа носит описательный характер. Лаборатории нет; обычных медицинских обследований детей не ведется. Нет даже обычных весов, и дети не взвешиваются. Заключение комиссии (естественно, в орфографии оригинала) таково: "Детский дом внешне поддерживается хорошо, то же относится и к живущим детям. Но не подкупающая внешность должна являться ценностью и целью, оправдывающих существование столь дорого стоящего Детского дома, а его научная работа...   План и методы обследования носят случайный дилетантский характер, так как все это относится лишь к описательному характеру; лабораторная работа полностью отсутствует, и лица, заинтересованные в правильной постановке научного обследования детей, сами с этой областью знакомы слабо, чтобы не сказать более. Внешность и наблюдение, конечно, реализовать просто, поэтому эта первая стадия работы выполнена. К серьезной же лабораторной работе не только не приступлено, но в этом направлении не делается даже и попыток, хотя Детский дом претендует на название лаборатории и Института, но в виду того, что научные работы его не стоят на должной высоте, Комиссия высказывается против того, чтобы считать данный Детский дом среди научных учреждений".   26 апреля 1923 года дело рассматривалось Президиумом научно-педагогической секции ГУСа. Председательствовал М.Н. Покровский. Из знакомых нам лиц присутствовали И. Л. Цветков, П. П. Блонский, С. Т. Шацкий и 3 других члена Президиума. Приглашен был и Ермаков. В этом протоколе речь идёт уже не о Детском доме-лаборатории, а о Психоаналитическом институте-лаборатории "Международная солидар- ность", Выслушав инспекторов и Ермакова, Президиум постановил: "а) считать, что исследовательская работа, производимая в Детском доме, в её настоящей постановке поглощает непропорционально большое количество государственных средств по сравнению с даваемыми ею результатами; б) что нет оснований рассчитывать, что деятельность психоаналитической лаборатории "Международная солидарность" возможно использовать для непосредственных задач, стоящих перед Государственным ученым советом" [73].   При особом мнении остался С. Т. Шацкий. Его стоит заслушать [74]. "Полагая, что постановление Президиума резко ставит вопрос о закрытии данного Детского дома, Я не могу согласиться с его основаниями. Проблема, над которой работает данное учреждение настолько важна, что всякая попытка в этом направлении должна быть поддержана. В данном случае бесспорно констатирована наличность хорошего ведения педагогического дела — отношение к детям внимательное, осторожное, любовное.   Педагоги работают много над методами наблюдения и записи педагогических явлений. Их материал очень интересен. В научном отношении желательно привлечение большего количества сил, но, по- видимому, это не так просто, и в вину данному учреждению поставлено быть не может. В силу этого речь может быть только об улучшении и, быть может, реорганизации (хозяйственной) некоторых сторон работы учреждения — большей хозяйственности, организации анатомо-физиологических наблюдний, чем о полном прекращении работы. Огромное количество научных сил во всем свете разрабатывают проблемы Психоанализа в педагогике. Мы имеем целый ряд интереснейших иностранных работ (напр., "Психоанализ в школе") — и в России единственное место, где эти вопросы могут найти свое применение — есть. (Это) Психоаналитическое общество и его база — данное детское учреждение. С. Шацкий".   Через два дня дело было представлено в вышестоящую инстанцию — Президиуму Государственного ученого совета. ГУС воздержался от собственного суждения в непростой ситуации, постановив передать материалы ещё выше, в коллегию Наркомпроса. Возможно, по этому поводу Президиум ГУСа пытается в эти дни пригласить на свое заседание Н.К. Крупскую — для "обсуждения вопросов, касающихся научно-педагогической секции". Близость к ней Шацкого была известна всем.   Два заседания в один день   16 мая Президиум Наркомпроса под председательством М.Н. Покровского ("третьего кита Наркомпроса" после Луначарского и Крупской, как характеризует его историк [75]), по докладу Шмидта принял постановление сохранить Институт-лабораторию "Международную солидарность" — "в виде Опыта на один год" и создать для улучшения его работы ещё одну комиссию [76]. На этот раз она была составлена не из полуграмотных инспекторов, а, наоборот, из лучших специалистов, которые были причастны к Психоанализу или же явно сочувствовали ему. Председателем комиссии был назначен высокопоставленный чиновник Наркомпроса О. Л. Бем, членами — знакомые нам О. Ю. Шмидт, П. П. Блонский, К. Н. Корнилов и П. И. Гливенко.   Таким образом, в комиссии из 5 Человек трое были членами- учредителями Русского психоаналитического общества; двое, Блонский и Корнилов — крупными и компетентными психологами. Комиссия работала, а вокруг Психоаналитического института с Детским домом-лабораторией продолжали сгущаться бюрократические тучи: 9 июля обследования "Международной солидарности" потребовал уже сам Совет народных комиссаров [77].   Архив сохранил для нас длинную переписку Наркомпроса и Совнаркома, в которой вышестоящее ведомство требует отчета о результатах проверки, а нижестоящее отвечает отписками. Судя по тому, что интересующее нас учреждение фигурирует в этой переписке как Детский дом-лаборатория "Международная солидарность", Тревога инстанций была вызвана деятельностью Детского дома, а не психоаналитического института. Сохранились протоколы совещаний этой комиссии, на основе которых можно составить представление о стиле её работы [78]. Первый раз комиссия собралась 17 сентября; присутствовали Бем, Шмидт, Корнилов и секретарь. К делу, судя по протоколу, отнеслись серьезно. Слушали: о составе комиссии.   Постановили: привлечь к делу отсутствующего члена комиссии Блонского. Пригласить в качестве экспертов С. Шпильрейн и А. Лурия. Начать с обследования на месте, выезд в институт-лабораторию назначить на 20 сентября. Этим творческим планам, однако, не дано было сбыться. В тот же день 17 сентября Комиссия собирается второй раз в присутствии заведующего Главнаукой Н. Ф. Петрова. Безо всяких осмотров, экспертиз и отсрочек принимаются готовые 5 пунктов решения.   Констатируется "большая педагогическая ценность этого единственного не только в России, но и в Европе учреждения, которое действительно может изучать явления психической жизни ребенка в условиях, гарантирующих объективность". По мнению комиссии, это учреждение призвано, "базируясь на данных Психоанализа, искать методы формирования социально ценной личности в коллективе", для чего необходимо расширить задачи Детского дома в сторону "изучения социальных начал развития ребенка".   Деятельность Детского дома комиссия рекомендовала подчинить руководству Психоаналитического института "при условии руководящего влияния в его работе работников-Марксистов". Что касается детей, то рекомендовалось усилить их "пролетарский состав", увеличить их количество против нынешних 12-ти и тем самым удешевить содержание каждого ребенка. И воспитательной, и научной работе Дома комиссия дала наивысшую оценку. Кто же писал эти пункты? Ясно, не эксперты Шпильрейн и Лурия, которых так и не успели привлечь; и даже не Шмидт с Корниловым, которых, похоже, поставили перед фактом; но и не Петров, никакого отношения к Психоанализу не имевший. Позднее весь составленный тогда Протокол был продублирован в представленном в Наркомпрос Постановлении комиссии.   Только один пункт появившегося в тот день текста выпал из Постановления. Этот пункт очень характерен и, более того, поразителен: "г) поручить Главнауке в ближайшее время поставить на очередь вопрос об организации Психоаналитического института и его взаимоотношениях с Детским домом". Тот, кто диктовал комиссии свои суждения о Психоанализе, кажется, забыл, что Психоаналитический институт в Системе Главнауки уже существует!   Но это Человек, политически заинтересованный в местном Психоанализе; Человек, грамотно изъясняющийся как о Психоанализе, так и на идеологические темы; Человек, более могущественный, чем Шмидт или Шацкий; Человек, который мог диктовать Петрову, что тому делать в его ведомстве, и его указания выполнялись в тот же день; и, наконец, Человек, который, зная, дети каких родителей воспитываются в детском Доме, не только не боится указать на это, но предлагает разбавить их детьми пролетариев... Из всех известных фигур это мог быть только Троцкий.   Как раз в это время, всего через 10 дней после описываемых событий, Троцкий шлет И.П. Павлову письмо, в котором рассказывает о своем знакомстве с Фрейдизмом, утверждает его относительную ценность и по сути дела предлагает свое шефство в деле синтеза павловской теории условных рефлексов с фрейдовским Психоанализом. Конечно это не случайное совпадение дат. Письмо Троцкого имело для него принципиальное значение, что видно хотя бы из того, что оно было включено им в издававшийся в 1927 году том его Собрания сочинений, одну из последних его публикаций в СССР <...>.   Не случайным представляется и совпадение бюрократических идей: предложение Петрову организовать новый психоаналитический институт в резолюции комиссии и предложение Павлову заняться "Фрейдизмом" в письме Троцкого. Характерны и ошибки Троцкого: московским психоаналитикам, нуждающимся в политической поддержке, он, если верно наше предположение, предлагает создавать институт, который у них уже есть; а политическую поддержку предлагает Павлову, в это время избегавшему сотрудничества с Большевиками и от поддержки Троцкого с негодованием отказавшегося...   Как бы то ни было, могущественное вмешательство решило вопрос о судьбе существующего в Системе Главнауки учреждения, которое сразу же перешло в разряд "единственного не только в России, но и в Европе". В октябре коллегия Наркомпроса под председательством А. В. Луначарского утвердила доклад этой комиссии, признав её выводы "совершенно правильными" [79].   В принятом Наркомпросом Постановлении первым пунктом значилось "признать необходимым сохранение Детского дома, ведущего чрезвычайно ценную работу по наблюдению и изучению ребенка вообще и детской Сексуальности в частности", после чего как руководящие указания воспроизводились все выводы комиссии. Особенно интересно здесь упоминание детской Сексуальности, которая вообще-то никогда не пользовалась внимание руководителей Наркомпроса. Постановление было направлено наверх, где было принято к сведению" на заседании Малого Совнаркома 25 января 1924 года, и наконец 6 февраля его утвердил от имени Большого Совнаркома А. И. Рыков [80].   Перенос в условиях коллектива   Сразу после получения высокой поддержки супруги Шмидт отправляются в Вену, где докладывают о своих достижениях самому Фрейду. В архиве Наркомпроса сохранились сведения о "Заграничной командировке сотрудницы Психоаналитического института В. Ф. Шмидт и куратора института О. Ю. Шмидта в сентябре 1923 года с целью ознакомления Интернационального общества психоаналитиков с достижениями в Москве" [81].   18 октября 1923 года Отто и Вера Шмидт представляют в Московское психоаналитическое общество свой отчет о поездке в Берлин и Вену с "целью прямых контактов с психоаналитическими группами". Согласно этому отчету, который опубликован Жаном Марти, "особый интерес был проявлен к работе Московского детского дома и Государственного психоаналитического института. Профессор Фрейд, доктор Отто Ранк и док- тор Карл Абрахам высказали серию интересных суждений по поводу работы Детского дома. Обсуждался, в частности, вопрос о соотношении коллективного воспитания и Психоанализа (судьба Эдипова комплекса в условиях коллективного воспитания)" [82].   Эта дискуссия, в которой московские организаторы Психоанализа разговаривали на равных с мировыми его лидерами, признавшими их специфические проблемы достой- ными обсуждения, является, наверно, кульминацией в развитии русского психоаналитического движения. История распорядилась так, что практически одновременно супруги Шмидт добились одобрения и от Фрейда, и от Троцкого; и от правления Международного психоа- налитического общества, и от президиума Наркомпроса. Сразу после их визита Международная ассоциация принимает Русское психоаналитическое общество в качестве полноправного члена. Но триумф — если то действительно был триумф — продолжался недолго. Вокруг московского Психоанализа начинает закручиваться новая интрига. В июле 1924 года в адрес "Куратория при Психоаналитическом институте" поступает многостраничное обращение педагогического коллектива Детского дома-лаборатории, подписанное семью руководительницами- воспитательницами (Е. Фридман, Р. Папернова, В. Шмидт, Л. Егорова, Е. Ульрих, Б. Гефт) [83].   На основе своего трехлетнего Опыта коллектив пришёл к выводу о невозможности продолжать работу при существующих условиях. За границей, сообщают педагоги, основным требованием для занятий Психоанализом является очень серьезная подготовка в этой области. После такой подготовки работа с детьми, их воспитание и, в особенности, Половое воспитание, не вызывает у педагога "внутренних конфликтов, страшно тормозящих работу и отражающихся на состоянии его нервной Системы".   Такой подготовки, подчеркивают авторы обращения, они не проходили. Вследствие этого в Детском доме-лаборатории сложилась особая ситуация. "...Тяжелейшая атмосфера основана на так называемом эффекте перенесения, о котором Фрейд очень много и подробно пишет в своих работах. Некоторая доля детских отношений к отцу или матери переносится на другое лицо... Это влечет за собой огромную внутреннюю зависимость от этого лица". Далее это теоретическое вступление получает более конкретную расшифровку.   Суть дела оказывается в конфликте педагогов с руководителем Психоаналитического института И. Д. Ермаковым: "Момент перенесения является могучим средством воспитания, но в условиях нашего Детского дома при недостаточном уважении со стороны руководителя к личности педагога он... превращается в отрицательное перенесение... Благодаря тому, что во главе учреждения стоит одно лицо, оно и являлось единственным объектом перенесения для всего коллектива. Создавшееся огромное Чувство зависимости ничем нельзя было преодолеть, так как мы не были проанализированы", — писали педагоги.   Они, однако, более чем высоко оценивают результаты работы и вовсе не хотят закрывать дело: "Детский дом-лаборатория, как единственное в мире учреждение, где основные положения Психоанализа применяются к педагогике, возбуждает огромный интерес". Здесь собран "единственный в своем роде материал, где имеются данные о свободном Половом развитии детей". Материал этот, однако, никем не используется из-за множества недостатков в руководстве работой: отсутствие плана и метода... случайность заданий... полная невозможность проявить инициативу... "Следствием является большая неудовлетворенность в работе и полная невозможность наладить её собственными силами".   Более того, собранный материал остается недоступен, даже сотрудники Психоаналитического института и члены Психоаналитического общества не имели доступа к работе Детского дома, и "создается совершенно ненормальное положение, что весь этот огромный материал собран и собирается для одного лишь Человека" (вспомним, что С. Шпильрейн тоже не устраивало, что в Психоаналитическом институте она не имеет возможности ни лично наблюдать детей, ни проводить анализ педагогам, отчего её работа с ними имеет характер "чисто теоретических рассуждений и "платонических советов"). Далее ещё раз "громадная неудовлетворенность" персонала соседствует с "исключительной общественной важностью учреждения". Полная дезорганизация... полная оторванность в работе... за три года сменилось 50 руководительниц... Все это повлекло за собой разложение коллектива.   Предложения педагогического коллектива были разнообразны и так же хорошо продуманы, как и констатирующая часть. Во главе Детского дома должно стоять "лицо с большим общественно-педагогическим Опытом. В качестве консультантов должны быть привлечены "некоторые из членов РПСАО". Организовать при Психоаналитическом институте переподготовку персонала Детского дома, которая займет 1–2 года. На время подготовки основного кадра нанять временный персонал, так как психоаналитическую подготовку с работой совмещать невозможно. Этот неповторимый документ допускает несколько Интерпретаций. С одной стороны, это похоже на "бабий бунт", обычный в советской Системе результат работы женского коллектива с руководителем-Мужчиной.   С другой стороны, очевидным корнем конфликта явилось несовпадение неких интересов супругов Шмидт (один из которых — адресат, а другая — несомненный автор этого обращения) и Ермакова. Учитывая, что Шмидты недавно вернулись из Вены и Берлина, весьма вероятно, что предметом спора было влияние или представительство в Международном психоаналитическом обществе. Возможно, именно Отто Юльевич прочил себя на место нового руководителя отечественного Психоанализа. Нельзя, конечно, отрицать и правоты самих воспитательниц, которым действительно не хватало квали- фикации для выполнения психоаналитической работы; и их оценку организационным способностям Ермакова у нас нет оснований поставить под сомнение. Наконец, на этом частном конфликте могло сказываться начина- ющееся изменение политической ситуации вокруг Психоанализа.   Письмо педагогического коллектива, направленное в "кураторий", хранится в архиве Наркомпроса. Каковы бы ни были мотивы Шмидта, а именно он был единственным лицом, которое в официальной переписке называлось куратором Психоаналитического института, он дал этому письму ход. Главнаука, естественно, назначает новую комиссию. Психоаналитическое общество проводит 3 июля свое слушание дела. В резолюции признано, что "Детский дом-лаборатория может работать в полном соответствии с требованиями Психоанализа только при наличии руководительниц, которые все хорошо знают Психоанализ теоретически и практически и сами через Психоанализ прошли".   Психоаналитическому институту было рекомендовано срочно приступить к подготовке такого персонала, до завершения которой "Институт не может взять на себя ответственности за педагогическую работу дома". На этот период признано целесообразным полное административное разделение обоих учреждений при сохранении их обоих в особняке на Малой Никитской, что необходимо для "обеспечения возможности для Психоаналитического института вести наблюдения и ставить Опыты в [Детском] доме". Руководящий персонал подбирается Детским домом самостоятельно, "однако из лиц, принимающих основные ценности Психоанализа" [84].   Куратор умывает руки   "В 20-х годах заниматься Психоанализом не только не было опасно. Это было престижно", — вспоминает Н.Н. Трауготт [85]. Но постепенно тучи сгущались. 24 апреля 1924 года заведующий научным отделом Главнауки А.П. Пинкевич потребовал произвести "коренную реорганизацию в направлении расширения задач института в области педологических исследований" (там же). В который раз Власть пыталась смешать Психоанализ с новой Наукой о переделке Человека... Очередная комиссия проголосовала за то, чтобы считать это очень желательным, но практически неосуществимым [86].   В конце ноября 1924 года Психоаналитический институт и Детский дом-лаборатория "Международная солидарность" были административно разделены за счет деления бюджета института пополам. Кроме того, все работавшие в нём педагоги были уволены и на их место были взяты 4 новых воспитательницы. Осуществление идеи Веры Шмидт о найме временного персонала на год-два психоаналитической подготовки "основного кадра"? К сожалению, произошло что-то другое.   В ноябре 1924 года Отто Юльевич Шмидт направил письмо заместителю наркома просвещения В.Н. Яковлевой и заведующему Главнаукой Н. Ф. Петрову. Там говорилось:   "Уважаемые товарищи!   3 года назад при моем содействии был организован Детский дом-лаборатория при психоаналитическом институте. Так как Я с Психоанализом хорошо знаком, состою в Президиуме Русского психоаналитического общества, неоднократно защищал Детский дом от попыток закрыть его, то установился взгляд о моей ответственности перед Наркомпросом и партией за работу Детского дома-лаборатории. Эта работа развивалась очень интересно, научные результаты её напечатаны за границей и возбудили чрезвычайное внимание со стороны Фрейда и его последователей, а также в мировых кругах врачей и педагогов. С повышением возраста детей, однако, остро сказался недостаток психоаналитически подготовленных педагогов-руководительниц. Не желая продолжать с недостаточными средствами Опыт, на который смотрят психоаналитики всех стран, мы решили от руководства домом отказаться вплоть до подготовки кадра педагогов. Главнаука, как Вы знаете, с этим согласилась и решила использовать хорошо поставленный Детский дом как лабораторию не только для Психоанализа, но и для всех научно-педагогических учреждений. Психоаналитики фактически не имеют больше никакого влияния на Детский дом. Я желаю Главнауке всякого успеха в разностороннем использовании нашего наследия, но считаю долгом довести до сведения дорогих товарищей, которым Я адресую это письмо, что впредь Я не буду иметь никакого отношения к этому Дому и за его работу ни прямо, ни косвенно никакой, даже моральной ответственности не несу" [87].   На этом письме, датированном 20 ноября 1924 года, две резолюции: "В научный отдел к сведению. 28.11. Петров" и "Дано к делу 24.06.25".   Таким образом, письмо Шмидта было использовано впоследствии и при закрытии Психоаналитического института. Но в самом тексте не содержится критики в адрес института или его руководства, нет и тени осуждения Психоанализа и чувствуется лишь иронически маскируемая обида на "дорогих товарищей", адресатов письма. Что же вынудило Шмидтов сложить с себя ответственность за Детский дом? Во всяком случае, не идеологические про- блемы: как видно из всего, что мы знаем, идейный статус Психоанализа к 1925 году был ещё благополучен. Жан Марти упоминает об известных ему слухах, которые ходили вокруг Детского дома: на детях там ставят Опыты и преждевременно стимулируют их Половое созревание [88].   О подобных же слухах о сексуаль- ных Опытах с детьми вспоминает и дочь Ивана Ермакова; по её словам, эти слухи доставляли её отцу много хлопот [89]; писала о них и Вера Шмидт. Весьма вероятно, что именно такие сплетни, наверняка вымышленные, и служили настоящей причиной бесконечных комиссий. Очередная комиссия, заседавшая 2 января 1925 года (Петров, Пинкевич, новая заведующая Детским домом Жукова, представители родителей), эти сплетни фактически подтвердила. В ней среди прочего говорится: "Сексуальные проявления, онанизм наблюдаются у большинства детей, живущих в Детском доме. У детей, только что вступивших в Детский дом из семей, [онанизм] не наблюдался" [90].   Это уже скандал, особенно если помнить о персональном составе родителей. 24 февраля Пинкевич накладывает очередную резолюцию: Детский дом окончательно отделить от Психоаналитического института и перевести в Главсоцвос; сам же институт может быть оставлен в Москве "только в случае его присоединения куда-нибудь (например, к Психологическому институту)". Потом откуда-то возникла идея перевести Институт в Ленинград.   Не рикошетом ли отозвалась здесь все та же идея "осуществить синтез Фрейдизма и Марксизма при помощи учения об условных рефлексах" (Павлов был в Ленинграде)? Ермаков пишет докладные записки, что Психоаналитический институт схож с Психологическим только по названию; что Психоаналитический институт единственный в своем роде не только в СССР, но и в Европе, и потому должен обязательно быть в столице; и что все сотрудники его живут в Москве и потому перевод его в Ленинград будет равносилен его закрытию... [91].   Но теперь возражения были напрасны. В январе 1925 года Президиум Наркомпроса под председательством Луначарского принимает курьезное решение "Против вывоза Института по изучению природы засушливых пустынных областей в Ленинград и Психоаналитического института за пределы Москвы — не возражать".   И ещё отдельно — "О тов. Шмидте. Считать необходимым использовать т. Шмидта полностью на работе в Наркомпросе..." [92].   14 августа 1925 года большой Наркомпрос под председательством наркома здравоохранения Н.А. Семашко по докладу Пинкевича принимает следующую резолюцию: "Психоаналитический институт и лабораторию "“Международная солидарность” — ликвидировать" [93].   Конец   Сохранился "План работ" института на последний сезон его функционирования, с сентября 1924 по июль 1925 года [94]. Ежедневно в Институте читались лекционные курсы, 2 раза в месяц проходили заседания Российского психоаналитического общества и ещё 2 раза в месяц — заседания его Педагогической секции. Ермаков совмещал свои клинические занятия с лекциями по Психоанализу литературного творчества и ещё с исследованиями Гипноза, которым он в это время много занимался. Кроме того, вместе с В. Ф. Шмидт он собирается отчитаться за работу закрытого уже к этому времени Детского дома. Р.А. Авербух продолжает свои начатые ещё в Казани Опыты с Психоанализом творчества Василия Розанова; Б. Д. Фридман готовит работу по Психоанализу идеализма (на примере тургеневского Рудина).   Новым лицом является только политэмигрант из Германии Вильгельм Рор, читавший на немецком языке лекции по "Психоанализу коллективного мышления. В ноябре 1924 года в Обществе состоялись перевыборы: новым президентом был избран Моисей Вульф, действительно бывший самым авторитетным кандидатом, близким к Фрейду и много сделавшим для психо- анализа в России. Вице-президентами стали Ермаков и дипломат Виктор Копп — деятель троцкистской оппозиции. Лурия был секретарем, Каннабих членом бюро [95].   На Х Конгрессе Международной психоаналитической ассоциации в Инсбруке в 1927 году её президент М. Эйтингон говорил в отчетном докладе: "В России, одной из тех стран, которые раньше других заинтересовались анализом, увеличился круг людей, которые действительно занимаются этим предметом. Все мы понимаем, что наши коллеги там работают в очень трудных условиях, и Я бы хотел от имени всех нас выразить к ним нашу глубокую симпатию" [96].   Членские взносы (2 доллара с Человека в год) в России, добавлял Эйтингон, собраны, но нами ещё не получены из-за практи- ческих трудностей. Однако Фрейд, лучше разбиравшийся в ситуации или, скорее, в отличие от Эйтингона не имевший причин лицемерить (см. гл. 7), писал давно уже эмигрировавшему Осипову 23 февраля 1927 года: "У аналитиков в Советской России, без сомнения, настают плохие времена. Откуда-то Большевики взяли, что Психоанализ враждебен их Системе. Вы знаете Правду — наша Наука не может быть поставлена на службу никакой партии, хотя для своего развития она нуждается в определенной степени свободомыслия" [97].   Работа советских психоаналитиков продолжалась не очень активно, но непрерывно вплоть до начала 30-х годов. Её центром была Москва; что-то происходило в Ленинграде, Одессе, Харькове, Ростове. Около 1930 года одесский психиатр и переводчик Фрейда Я. М. Коган завел в своем кабинете двойной портрет: на одной стороне его был Павлов, на другой — Фрейд [98]. Днем доктор Коган смотрел больных и общался с начальством под портретом Павлова; потом переворачивал его и вечером мог консультировать своих тайных аналитических пациентов под портретом Фрейда... Ленинградский доктор И. А. Перепель на собственные средства выпустил несколько психоаналитических книжек; последняя, вышедшая в 1928 году, содержит очень доброжелательное к автору и его методу предисловие выдающегося физиолога А.А. Ухтомского [99].   Психоаналитики честно пытались быть полезными. Вульф, в частности, занимался любопытным прикладным исследованием, результаты которого, Правда, вышли в свет уже после его эмиграции [100]. На материале массового обследования московских водителей автобусов и трамвайных вагоновожатых были получены данные о распространении у этой категории трудящихся Сексуальных нарушений, преимущественно снижения потенции. Более глубокий анализ показал, что во время езды многие водители испытывают Половое возбуждение, а во время Коитуса, наоборот, вспоминают свое место за рулем. Вульф предлагает этим странным явлениям психодинамическое объяснение, которое, Правда, вряд ли могло быть использовано на благо Пролетариата. О подобных изысканиях среди типографских рабочих знал Б. Пильняк, упоминающий в своем романе "Созревание плодов" "свинцовое изменение психики, теорию, выдвигаемую некоторыми московскими психоаналитиками" [101].   Русское психоаналитическое общество продолжало работать, проводя, судя по его отчетам Международной ассоциации, в 1925–1927 годах по 15–20 заседаний в год. В 1926 году в нём проходят, в частности, слушания по проблемам Педологии, новой Науки, развивающейся в его недрах, чтобы в полном соответствии с законами Психоанализа уничтожить своего отца. В апреле 1927 года с поста секретаря Общества уходит Лурия. Его ждало большое будущее в Науке, в 60-х годах он станет одним из крупнейших нейропсихологов мира...   В конце же 20-х он, судя по его неопубликованным воспоминаниям, ищет себя в прикладных областях. В частности, по прямому заказу Вышинского он конструирует примитивный детектор Лжи, работающий в ассоциативном эксперименте с пневмодатчиками, замерявшими тремор пальцев руки (очевидна преемственность самой идеи его детектора с ассоциативными экспериментами молодого Юнга). В Обществе его заменяет Вера Шмидт, в сентябре 1927 года поехавшая с докладом на очередной Конгресс психоаналитиков в Инсбрук. 3 ноября 1927 года в командировку в Берлин уезжает Вульф, оставивший исполнять свои обязанности Каннабиха... Из Берлина Вульф не вернулся.   В своей президентской речи на XI Конгрессе в Оксфорде (1928 г). Эйтингон рассказывал об этом так: "В связи с теми обстоятельствами, в которых ведет свою работу Русское общество, невозможно, конечно, влиять на ситуацию в России, особенно после того, как его высокоценимый лидер, в течение многих лет возглавлявший Общество, уехал жить в другое место. Наши коллеги в Московском обществе, вместе с отдельными членами в Киеве и Одессе, продолжают со смелостью, которая вызывает наше восхищение, борьбу за сохранение и упрочение того, чего они достигли" [102]. До 1933 года Вульф работал в Германии, много публикуя в журналах Международной Ассоциации Психоанализа.   После прихода нацистов к Власти он снова эмигрирует, на этот раз в Палестину, где вместе с Эйтингоном организует местное общество Психоанализа. После Смерти Эйтингона Вульф становится президентом Палестинского общества и остается им в течение 10 лет. Во многом повторяя на новой родине то, что он сделал в России, он организовал, в частности, серию переводов Фрейда на иврит. Вульф прожил долгую жизнь, умерев в 1971 году. Его эмиграция из России совпала по времени с самоубийством коллеги (как восемью годами ранее эмиграция Осипова).   Кончает с собой Адольф Абрамович Иоффе, бывший пациент Адлера и автор журнала "Психотерапия", друг и соратник Троцкого. Это было время полного "идейного и организационного разгрома" троцкистской оппозиции. Деятельность Русского Общества угасала. Правда, ещё в 30-м году оно проводит несколько заседаний, одно из которых было посвящено "плану работы на 1931 год". Позднее другой эмигрант, ленинградец Илья Перепель писал в американском журнале: "Психоаналитическое движение сходило на нет и около 1930 года застыло. Начиная с этого момента, оно официально перестало существовать" [103].   В 1936 году доктор Ф. Лерман, приехавший в Москву из Нью-Йорка, встретился там с Верой Шмидт, которая рассказывала ему, что собрания психоаналитиков продолжаются и в них участвуют до 15 Человек [104]. Ещё двумя годами позже И. Перепель в своей статье рассказывал о "смертном приговоре" Психоанализу, который якобы теперь вынес ему режим, и призывал коллег на Западе к вмешательству [105].   В целом эти и некоторые другие подобные сообщения являются, скорее всего, легендами. Медицинская практика психоаналитиков продолжалась тайными и, скорее всего, бесплатными усилиями немногих оставшихся одиночек. Примером может быть обследование М. Зощенко, проведенное в 1937 году ленинградским врачом И. Марголисом. Ужасная судьба Сабины Шпильрейн является лучшей иллюстрацией того, как воспринимались эти усилия в нечеловеческих условиях 30-х годов. Любая же систематическая и, тем более, открытая активность вроде собраний психоаналитического кружка, несомненно, была опасна для всех причастных к ней лиц.   В 1948 году психиатр профессор А. С. Чистович был уволен из Военно-медицинской Академии в Ленинграде за то, что в своих лекциях по Сновидениям использовал "кирпичики Психоанализа" и не отрицал этого при разборе дела на партсобрании [106] А.И. Белкин, впрочем, рассказывает, что в 1952 году он проходил Психоанализ в Сибири; аналитиком был профессор И.С. Сумбаев [107].   Советские зэки обращались за духовным утешением к разным культурным сферам — одни к Марксизму, другие к православию, иные даже к буддизму. Например, Евгений Гнедин (сын Парвуса, финансировавшего усилия Ленина в России 1917 года), рассказывал о том, как после чудовищных пыток, в камере-одиночке он пришёл к новой вере, напоминающей буддизм и практику йоги [107]. Но советская лагерная История не знает, кажется, ничего подобного Опыту Виктора Франкла, организовавшего в условиях нацистского концлагеря подпольную антисуицидную службу и выработавшего там свой вариант Психоанализа, "логотерапию".   Библиотека Ермакова Реальным достижением московских психоаналитиков следует признать выпуск многотомной "Психологической и психоаналитической библиотеки". За очень короткое время, с 1922 по 1928 год, была проведена колоссальная переводческая и издательская работа. Были переведены "Лекции по Введению в Психоанализ", "Психоанализ детских Неврозов", переизданы "Очерки по Психологии Сексуальности", переведены два отлично подобранных сборника статей самого Фрейда ("Основные психологические теории в Психоанализе" и "Методика и техника Психоанализа") и его учеников ("Психоанализ детского возраста" и "Психоанализ и учение о характерах"), "Психологические типы" Юнга, книги М. Клейн и Э. Джонса. Переводы основных теоретических книг, изданных по-русски — "Введение в Психоанализ", "Тотема и табу" и других — были выполнены М. Вульфом. Ему же, а также Н. Осипову, видимо, и принадлежит заслуга выработки адекватной русской терминологии. Но вцелом это масштабное и успешное предприятие было делом Ивана Ермакова. В планы Библиотеки входило издать 32 книги, включая перепечатки старых переводов "Толкования Сновидений и "Градивы", несколько сборников новых переводов, психологические книги Блейлера и Мак-Дугалла, "Основы Психиатрии" Уайта и, наконец, сборник статей Детского дома "Международная солидарность". Можно только удивляться тому, что значительную часть этого плана Ермаков успел выполнить. Одной из советских сенсаций конца 80-х годов было переиздание Фрейда, но мало кто знает, что почти все изданные тексты являются перепечатками старых книг 20-х годов, в основном изданных под редакцией Ермакова (фамилии переводчиков часто даже не указываются, как будто Фрейд так и писал по-русски). К этим переводам есть много претензий, но лучше их пока никто не сделал. Многие из изданных в "Библиотеке" книг снабжены предисловиями Ермакова. По ним можно заметить, что он больше всего ценил этические аспекты Психоанализа, его просветительское начало, и всячески подчеркивал роль "светлых" механизмов Сознания в их трудной борьбе с косным Бессознательным. Куда меньше внимания уделяет Ермаков другим идеям Фрейда, таким, как Перенос, детская Сексуальность, Бисексуальность или влечение к Смерти. Трудно сказать, действительно ли его понимание Психоанализа было таким упрощенным или же это результат многолетних попыток приспособить анализ к возможностям аудитории, как он их понимал. В личном архиве Ермакова сохранился запись одного из заседаний психоаналитического кружка под председательством Ермакова. Присутствовали 7 Человек, все, видимо, начинающие любители Психоанализа. Ермаков проводит занятие кружка как групповую сессию, обсуждая классические темы — соотношение Бессознательного и интуиции, например. Одна из участниц с усмешкой говорит, что она много наблюдала больных, леченных Психоанализом, но самой ей он определенно не нравится. В ответ Ермаков разъясняет свое кредо: "Здоровый сдерживает себя, в то время как психоневротик уже не может сдержать себя... У взрослого цель — считаться с окружающим. Психопат считается только сам с собой. Больного мы ведем к Реальности через познание самого себя — своего Бессознательного. Вот вам схема того, что происходит". В той же "Библиотеке" Ермаков издает две своих книги, посвященные Психоанализу русской Литературы: одна о Гоголе, другая о Пушкине (НО). Эти книги практически исчезли из научного обихода, и вряд ли в него вернутся (книга о Пушкине, Правда, была перепечатана одним эмигрантским издательством). В этих неструктурированных, многословных "Очерках" и "Этюдах" хочется почувствовать личность их автора. Ермаков отмечал у Гоголя, "при подавленной агрессивности", стремление пользоваться для своего творчества чужими темами, что носит "вынужденный, принудительный характер". "Такое явление, крайне характерное для Невротиков, мною прослежено в очень большом числе случаев, подвергавшихся Психоанализу", писал он. Любимый "конек" психоаналитика нередко оказывается его собственной чертой. "Есть что-то безнадежное, тщетное во всем том, к чему приводят наши ожидания и волнения, как события жизни, так и повседневные явления", — начинает он свой анализ повестей Гоголя. От текстов Ермакова часто возникает ощущение его собственного страха, внутренней скованности и самоцензуры: автор боится рассказать о той целостности, о которой хочет писать, и перестает её видеть. Иногда это самоограничение прорывается в текст.   Например, рассуждая о Чичикове, немаловажной фигуре в творчестве Гоголя, Ермаков вдруг обрывает себя: "В этом, может быть, немало символики, которую Я здесь, к сожалению, лишен возможности вскрыть". Указав на инцестуозные мотивы в повести "Страшная месть" — а они в ней очевидны, вожделение отца-колдуна к дочери прямо описано Гоголем — Ермаков говорит вдруг: "Пусть сомнительно все то, что мне приходится здесь высказывать, но Я все-таки считаю необходимым хотя бы упомянуть об этом".   О Гоголе ходит множество медицинских легенд — что он был болен сифлисом; шизофренией; умер от онанизма... В текстах Ермакова мы находим много намеков, но мало гипотез, которые были бы ясно сформулированы и твердо обоснованы. Не знавший Психоанализа Розанов за двадцать лет до Ермакова не боялся сказать, что Половая тайна Гоголя заключалась в его страсти к покойницам. Бердяев, писавший о Гоголе одновременно с Ермаковым, тоже находил в нём "какую-то неразгаданную тайну". Трактовал он эту тайну, однако, в другом контексте, которого Ермаков не мог не чувствовать, но нигде ни намеком не дал нам этого понять: "В нестерпимой революционной пошлости есть нечто гоголевское... Быть может, самое мрачное и безнадежное в русской революции — это гоголевское в ней". В пушкинских "Маленьких трагедиях", великом и бесконечно многозначном произведении мировой Литературы, Ермаков видит одно, и восприятие его искажено проекцией его собственных Чувств: "В четырех трагедиях объединяющим Чувством является страх". Скупой рыцарь боится утратить богатства; даже Моцарт боится, потому что не отдал "черному Человеку" реквием... В восприятии Ермакова герои Пушкина изменяются едва ли не до противоположности. Дон Гуан — преступник, который вытесняет свою вину в Бессознательное и потому вынужден снова повторять свое преступление.   Его основное Чувство, как и у остальных драматических героев Пушкина — страх. В последней сцене с Каменным гостем Дон Гуану приписывается рассеянность, беспомощность и гипнотическая покорность, результат отцовского комплекса (а Ахматова, например, видела в Дон Гуане "смесь холодной жестокости с детской беспечностью"), Визит статуи — это гипнотическая галлюцинация. "Внешняя сила влечения у Дон Гуана скрывает его внутреннюю несостоятельность". Во всем этом больше морализаторства, чем анализа. Только в отношении "Домика в Коломне", который Ермаков неожиданно трактует как ироническую инверсию пушкинского же "Пророка", ему удается достичь нового видения. Итак, Пушкин, светлый гений России, оказывается Поэтом страха, а самый романтический его герой одержим страхом и покорностью. "Страх выявляет самые низменные стороны человеческой Души". То же, и даже сильнее, в вышедшей годом позже книге о Гоголе: "Глядят мертвецы, глядят и ждут гибели, ждут, и страшно делается слабому, жалкому Человеку". Это о "Вне", но не только о нём: позади — гражданская война; впереди — большой террор. А сейчас, когда пишутся эти строки, всесильные инстанции, решающие жизнь и Смерть столь многих, решают вопрос о судьбе Психоаналитического института, а заодно и его директора. Илья Эренбург, рассказывая, как он посещал Кремль вместе с придуманным им Сверхчеловеком Хулио Хуренито, передавал свои ощущения не то от Ленина, не то от Троцкого таким образом: "Не то чтобы Я верил очаровательным легендам.., кои изображали большевистских главарей чем-то средним между Джеком-Потрошителем и апокалиптической саранчой. Нет, Я просто боялся людей, которые могли что-то сделать не только с собой, но и с другими. Этот страх перед Властью Я испытывал всегда, даже мальчиком... В последние же годы, увидев своих приятелей, собутыльников и однокашников в роли министров, комиссаров и прочих "могущих", Я понял, что страх мой вызывается... шапкой Мономаха, портфелем, крохотным мандатиком. Кто его знает, что он, собственно, захочет, во всяком случае (это уж безусловно), захотев — сможет".   Все переменилось, и теперь уже Сверхчеловек для русского интеллигента, как Эренбург — это всего лишь тот, кто, как Хуренито, не боится разговаривать с Властями. Довольно быстро Ермаков лишается своих постов: после закрытия Государственного психоаналитического института в 1924 году он перестает быть его директором, а в 1925 году Вульф заменяет его в должности президента Русского психоаналитического общества. Выпускаемую им Библиотеку, на которую ушли, вероятно, огромные силы, ГИЗ закрыл в 1928 году. После этого Ермаков уже не печатался (он, однако, сумел издать даже в 1930 году "Будущность одной иллюзии" Фрейда), но продолжал писать.   Его архив содержит большую книгу о Достоевском, выполненную в том же стиле, а также разнообразные эссе и литературно-кри-тическяе статьи. Его увлечением было собирание орнаментальных вышивок крымских татар, и им он тоже посвятил обширные тексты. По-видимому, ни практикой, ни психоаналитической теорией в 30-е годы он не занимался. Его сочинения с годами полностью теряют аналитическую окраску. В 1940 году Иван Ермаков был арестован по стандартному обвинению и через два года умер в лагере. Революция и Сон Ровесник и бывший товарищ Ермакова по "Малым пятницам", а потом русский беженец и доцент Карлова университета в Праге, Николай Евграфович Осипов жил и работал вдали от бурь столетия. В своих написанных перед Смертью воспоминаниях он не раз повторял, что "никогда Политикой не занимался". Но, как говорил Бисмарк, если вы не занимаетесь Политикой, она займется вами. политические неприятности, находившие его будто помимо его воли, преследовали Осипова всю жизнь.   В 1899 году он был исключен со второго курса Московского университета за организацию первой всеобщей студенческой забастовки: "Я был далек от всякой Политики... много танцевал и мало работал. Какими-то неведомыми мне путями Я был избран товарищами в исполнительный комитет... и, прежде чем узнал об этом избрании, был арестован". В 1911 ему, уже ассистенту, вместе с Сербским пришлось вновь покинуть Московский университет в знак протеста против Политики тогдашнего министерства народного просвещения (на их месте оказался тогда Ермаков). В 1921 году Осипов бежит от новой Власти. "До-большевицкий период революции привел меня к окончательному отвращению ко всем социалистическим движениям. Большевики были для меня абсолютно неприемлемы". Много работавший как психотерапевт (для задуманной им книги "Психология Невротиков", которую он не успел дописать, у него был материал из 1030 амбулаторных случаев), переписывавшийся с Фрейдом, Осипов написал в Праге важные теоретические работы. Гистологические увлечения его молодости остались далеко позади, и он равнодушен к столь волновавшим его коллег, оставшихся в СССР, "материалистическим" идеям о связи психодинамических процессов с мозговым субстратом, — идеям, восходящим к раннему Фрейду и достигших кульминации в поздних работах Лурия.   Как курьез, он собирал коллекцию цитат из работ русских психиатров, в которых сообщалось, что каких-либо органических изменений при данной душевной болезни не найдено, а заканчивали работу догматическим утверждением, что в основе болезни лежат анатомо-физиологические изменения. Как рассказывал Досужков, Осипов, подобно Юнгу, сравнивал тех, кто изучает душевную жизнь путем изучения мозга, с Человеком, который хочет понять, что такое дом, и изучает химический состав кирпичей.   Но, в отличие от Юнга и множества русских современников, Осипову был чужд и расслабленный мистицизм "дионисийства". Его политический и психоаналитический Опыт в равной мере способствовали ясности его мысли, отличавшей то, что он знал, от того, что он надеялся узнать, и от того, чего понять не надеялся. Иррациональное существует. Прежде всего, оно существует в нас самих. Во взрослом и мужественном Человеке оно, согласно дефинициям Осипова, вызывает не страх, как при восприятии реальной опасности, а жуть, как при восприятии таинственного, фантастического и ирреального. Жуть и всяческая чертовщина есть временно- и мнимо-иррациональное; их природа непонятна до тех пор, пока непонятна. Рационализм спасает от страха, но не от жути; жуть надо переживать, истолковывать, ценить. В определенной степени его интересы развиваются параллельно интересам Ермакова. Осипов тоже увлечен аналитическим разбором русских классиков, и более того, его занимает в них тот же аспект, что и Ермакова: "Страшное у Гоголя и Достоевского" — так называется одна из главных его статей. Тональность, однако, совсем иная: если Ермаков с некоторой навязчивостью показывает, что Гоголь, Пушкин и Достоевский, а также их герои все и всё время чего-то боятся, то Осипова интересует то, как они преодолевают страх. "Как черта выставить дураком" — эта фраза Гоголя представляется Осипову главной его мыслью. Эротические кошмары "Вия", инцестуозный сюжет "Страшной мести", кровавые сцены "Тараса Бульбы" анализируются как воскресшие детские страхи, "наследство нашего собственного детства или детства человечества". Детские страхи в жизни взрослого Человека — это и есть Невроз. "Страх отца есть воскрешение нашего детского страха", — пишет он о героях Гоголя, о своих чешских пациентах и, наверно, о своих оставшихся дома соотечественниках. Клубок жутких событий в повестях Гоголя, да и вообще в жизни, переплетается вокруг Секса. Но не только его. Любовь и Смерть, их сплетение между собой — основной итог анализа. "Ошибка многих фрейдистов, в том числе Ермакова, в том, что они ложно приписывают Фрейду пансексуализм и, любовно копаясь в Сексуальных вопросах, искажают все его учение. Фрейд утверждает наряду с основным Сексуальным влечением ещё другое основное влечение, влечение к Смерти".   Во фрейдовской идее влечения к Смерти, обычно воспринимаемой как трагическая, Осипов видит потенциал мужества. Если влечение к Смерти так же естественно и фундаментально, как влечение к жизни, то страх Смерти — такой же симптом, как страх Секса, не более того. "Страх Смерти есть невротический симптом", — писал Осипов незадолго до своей Смерти. "Гоголь и Достоевский, хотя и сами страдают инфантильно-архаическими страхами, должны научить нас преодолевать эти страхи, преодолеть робость (слово робость происходит от ребенок) и быть мужественными". В 1931 году Осипов публикует статью "Революция и Сон" (из одного его письма ясно, что этот текст он собирался направить, вероятно, в переводе, Фрейду). Его идея проста и парадоксальна. У здорового Человека равновесие странным образом нарушается во Сне, чтобы потом восстановиться в его дневной жизни. Не то же ли видим мы в обществе во времена революций? Осипов пробует систематически сравнить два хорошо знакомых ему явления: Сновидение и революцию. Сновидение, по Фрейду, есть исполнение подавленных желаний, восстание одних "суб-Я" против других, обычно твердо держащих Власть; и революция есть реализация подавленных, вытесненных желаний одного класса. Амбивалентность и неустойчивость Сновидения, Нарциссизм его влечений и архаизм символов равным образом проявляются и в революции: "денщики, отдававшие свою жизнь за офицеров, потом вырезывали им кожу на плечах. И в то же время превратились в полных рабов нового начальства". И Правда, "классовое нарцистическое самоутверждение" революционных Масс ведет к таким же глубоким нарушениям принципа Реальности, как и причудливая фантазия сновидца. Осипов идёт далеко: "Революция и Сновидение имеют одинаковое содержание: выявление инфантильных, архаических "желаний", преимущественно нарцистических, вытесненных и не вытесненных. Одинакова и форма этих выявлений... Эта форма прямо непонятна, запутанна, бестолкова, подобно ребусу. И революция, и Сновидение одинаково нуждаются в толковании. Толкование показывает, что лозунги революции представляют собой прикрытие, ложную спайку, подобно маскировке Сновидений". Итак, можно "сопоставить нацию в состоянии правопорядка с индивидуумом в бодрственном состоянии и нацию в состоянии революции с индивидуумом в состоянии Сновидения". Осипов ощущает парадоксальность, непривычность, интеллектуальную опасность такой аналогии, но остается тверд: "революция и Сновидение есть один и тот же феномен, именно выявление Нарциссизма, но на разных ступенях Бытия". Все это написано ясно, аналитично, без страха. Действительно: "Невротики и психотики испытывают страх там, где здоровый Человек может переживать, самое большое, жуть". После Смерти Осипова от болезни сердца в 1934 году друзья — литературовед А. Л. Бем, психоаналитик Ф. Н. Досужков и философ Н.О. Лосский — издали два посвященных памяти Осипова тома под названием "Жизнь и Смерть". К первой годовщине Смерти вышли 200 экземпляров первого тома, ко второй — 200 экземпляров второго. На кресте на его могиле в Праге надпись: "Д-р медицины Н. Е. Осипов, доцент Московского университета". В западной Литературе по Истории советского Психоанализа идеологическим дискуссиям конца 20-х годов уделяется, как кажется, непропорционально большое внимание. Исследователи неявным образом соглашаются с советскими участниками этих словопрений, многие из которых действительно верили в то, что от силы и идейной чистоты их аргументов зависит что-то реальное в будущем их дела. Между тем будущее решалось людьми, едва ли понимавшими терминологию не только Фрейда, но и Маркса.   Дискуссия, ход которой был предрешен, не имела реального значения. Куда больший интерес представляют человеческие судьбы.   Литература и комментарии   1. К. Цеткин о Ленине. Москва, 1955, с. 44. 2. Ермолинский С. Из записок разных лет. Москва: Искусство, 1990, с. 38. 3. Мандельштам Н. Вторая книга. Москва, 1990, с. 67. 4. Воронский А. Фрейдизм и искусство. — "Красная новь", 1925, кн. 7, с. 260. 5. Степун Ф. Мысли о России. Современные записки, 1924, т. 19, с. 324.   6. Чуковский К. Дневник. 1901–1929. Москва: Советский Писатель, 1991, с. 275–277, Чуковский, работавший в одной из редакций Госиздата, скорее всего, читал рукопись "По ту сторону принципа удовольствия", которая вышла в 1925 году. 7. Выготский Л.С., Лурия А.Р. Предисловие к русскому переводу "По ту сторону принципа удовольствия". — В кн.: Фрейд З. Психология Бессознательного. Москва: Просвещение, 1989, с. 29. 8. Psychoanalysis in Russia. — "International Journal of Psycho-analysis", v. 3, 1922, p. 513– 520. 9. Белая Г. Дон-Кихоты 20-х годов. Москва: Советский Писатель, 1989. 10. Мандельштам О. Слово и Культура. Москва: Советский Писатель, 1987, с. 200.   11. Цит. по: Г. Белая. Дон-Кихоты 20-х годов, с. 124–125. 12. Там же. 13. Там же. 14. "Как мы пишем". Ленинград: издательство Писателей, 1930, с. 437. 15. Замятин Е. Сочинения. Москва: Книга, 1988, с. 575; фрагмент опубликован Е. Барабановым.   16. Иванов Вс. Возвращение Будды. Чудесные похождения портного Фокина. У. Москва: Правда, 1991, с. 150–152. 17. Там же, с. 187, 423, 386, 302. 18. Замятин Е. Сочинения, с. 437. 19. Платонов А. Счастливая Москва. "Новый мир", 9, 1991, с. 21,40. 20. Nietzsche in Russia. Princeton: University Press, 1986.   21. Apfelbaum E. Origines de la psychologie sociale en France. — "Revue franзaise de psychologie". 22, 1981, p. 397–408. 22. Дискуссию вокруг статьи Коллонтай см.: Коллонтай А. Дорогу крылатому эросу. — "Молодая гвардия", 1923, 3; Виноградская П. Вопросы Морали, Пола, быта и тов. Коллонтай. — "Красная новь", 1923, кн. 6, с. 179–214; Луначарский А. Мораль и свобода. — "Красная новь", 1923, 7, с. 134. 23. Питирим Сорокин. Бойня: революция 1917 года. — В его кн.: Человек. Цивилизация. Общество. Москва: Политиздат, 1992, с. 236. 24. Гинзбург Л. Литература в поисках Реальности. Москва: Советский Писатель, 1987, с. 156. 25. Мандельштам О. Слово и Культура, с. 200.   26. См. сводное исследование: Fitzpatrick S. Sex and Revolution: An Examination of Uterary and Statistical Data... — "Journal of Modern History", 50, 1978, p. 253–278. 27. Гинзбург Л. Литература в поисках Реальности, с. 158. 28. Psychoanalysis in Russia. 29. Розенталь Т. К. Страдание и творчество Достоевского — "Вопросы изучения и воспитания личности", 1, 1919, Петроград, с. 88–107. 30. Грифцов Б. А.. Психология Писателя. Москва: Художественная Литература, 1988.   31. Коган Я.М.. Предисловие к кн.: Анна Фрейд. Введение в технику детского Психоанализа. Одесса, 1927. 32. "International Journal of Psychoanalysis", v. l, 1920, p. 208. 33. Лурия А. P. Пути развития советской Психологии. По собственным воспоминаниям. Стенограмма доклада в Московском отделении Общества психологов 25 марта 1974 г. — Архив, хранящийся у Е. А. Лурии. 34. ЦГА РСФСР, фонд 2307, оп. 23, дело 13, л. 23. 35. ЦГА РСФСР, фонд 2307, оп. 2, дело 412, л. 1; в ЦГА хранится также Устав Русского психоаналитического общества, утвержденный 30 сентября 1922, и образец его печати: ЦГА РСФСР, фонд 2307, оп. 1, дело 294, л. 4–7.   36. И.И. Гливенко, Г. Г. Вейсберг, О. Ю. Шмидт, И. Д. Ермаков, М. В. Вульф, Ю. В. Каннабих, П. П. Блонский, А.А. Сидоров, А. Г. Габричевский, В. А. Невский, Н. Г. Успенский, С. Т. Шацкий, А.К. Воронский и д-р Белобородов (там же, л. 7). 37. Иванова Л. Воспоминания. Книга об отце. Подготовка текста Дж. Мальмстада. Париж: Atheneum, 1990, с. 81. 38. ЦГА РСФСР, фонд 298, оп. 1, дело 1, л. 135. 39. Грэхэм Л. Естествознание, Философия и Науки о человеческом поведении в Советском Союзе. Москва: Политиздат, 1991. 40. Давыдова М.И. Иван Дмитриевич Ермаков. — "Психологический журнал", т. 10, 2, 1989, с. 156–159; Давыдова М. И. Незавершенный замысел. К Истории издания трудов З. Фрейда в СССР — "Советская библиография", 1989. 3, 61–64. У дочери Ермакова, М. И. Давыдовой, находится его личный архив.   41. "О последнем выступлении механистов". Передовая. — "Под знаменем Марксизма", 1929, 10–11, с. 12. 42. Ермаков И.Д. О белой горячке. "Психоневрологический вестник", 1917, январь, 1, с. 91. 43. См. о нём: Малинин В.И., В.И. Фрадкин В.И., Шацкий В.И.: Работа для будущего. Москва: Просвещение, 1989. 44. Там же, 91–99, с. 24. 45. См. Лосев А.Ф. Из ранних произведений. Москва: "Правда, 1990, с. 3.   46. Блонский П. П. Как Я стал педологом и именно таким, каким стал. — "П. П. Блонский в его педагогических высказываниях". Собрал И. И. Руфим. Москва: Работник просвещения, 1928; опубликовано также в: Блонский П. П. Избранные педагогические и психологические сочинения, т. 1, Москва: Педагогика, 1979, с. 30–39. 47. Блонский П. П. Очерки детской Сексуальности. — Избранные педагогические и психологические сочинения, т. 1, с. 202–277. 48. Read С. Culture and Power in Revolutionary Russia. London: MacmiUan, 1990, p. 135. 49. Мандельштам Н. Вторая книга, с. 51. 50. Цит. по: Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. Москва: Книга, 1988, с. 242.   51. J. Marti. La psychanalyse en Russie et en Union Sovietique de 1909 а 1930. — "Critique", № 346, 1976. 52. Лурия А. P. Пути развития советской Психологии. 53. Там же. 54. "International Journal of Psychoanalysis", v. 4, 1923. 55. Ibid., p. 240–241.   56. О факте этой поездки известно из командировочных документов: ЦГА РСФСР, фонд 2307, оп. 9, дело 222, л. 19. 57. Цит. по: Marti J. La psychanalyse еn Russie et en Union Sovietique, p. 220. 58. Аствацатуров М. И. Психотерапия и Психоанализ. Ленинград, 1924, с. 54. 59. "International Journal of Psychoanalysis", v. 5, 1924, p. 258. 60. "International Journal of Psychoanalysis", v. 10, 1929, p. 562.   61. Несколько вариантов планов работы Государственного психоаналитического института хранятся в архиве И. Д. Ермакова. 62. "International Journal of Psychoanalysis", v. 5, 1924, p. 258. 63. Schmidt V. Education psychanalytique en Russie. — Temps modernes, mars 1969; Reich Speaks of Freud. Ed. by M. Higgins and C. Raphael. London: Condor, 1967. Анализ реакции психоаналитического сообщества на Опыт Веры Шмидт см.: Roudinesco E. Histoire de la Psychoanalyse en France, v. 2, p. 55. 64. "Психоаналитический институт-лаборатория “Международная солидарность”" (документ не датирован; предположительно 1923 год) — Архив И. Д. Ермакова. Далее цитируется как "Отчет Ермакова". 65. Хранятся в ЦГА РСФСР.   66. Отчет Ермакова. 67. Там же. 68. Лурия А.Р. Пути развития советской Психологии; эти сведения Лурия подтвердил и в интервью М.Г. Ярошевскому. См.: Ярошевский М.Г. Возвращение Фрейда. — "Психологический журнал", т. 9, 6, 1988, с. 129–138. 69. Отчет Ермакова. 70. Psychoanalysis in Russia. — "International Journal of Psychoanalysis", v. 3, 1922, p. 520.   71. Marti J. La psychanalyse en Russie et en Union Sovietique. 72. ЦГА РСФСР, фонд 298, оп. 45, дело 45, л. 50–52. 73. Там же. 74. ЦГА РСФСР, фонд 298, оп. 1, дело 1, л. 49. 75. Шарапов Ю. П. Из Истории идеологической борьбы при переходе к НЭПу. Москва: Наука, 1990, с. 57.   76. ЦГА РСФСР, фонд 2306, оп. 1, дело 2101, л. 164. 77. ЦГА РСФСР, фонд 259, оп. 86, дело 81. 78. ЦГА РСФСР, фонд 298, оп. 1, дело 58, л. 109–110. 79. ЦГА РСФСР, фонд 2306, оп. 1, дело 2168, л. 75. 80. ЦГА РСФСР, фонд 259, оп. 9а, дело 3, л. 159.   81. ЦГА РСФСР, фонд 2307, оп. 9, дело 222, л. 19. 82. Цит. по: Marti J. La psychanalyse en Russie et en Union Sovietique. 83. ЦГА РСФСР, фонд 2307, оп. 9, дело 222, л. 36–37. 84. Там же, л. 39. 85. Трауготт Н. H. Личное сообщение.   86. ЦГА РСФСР, фонд 2307. оп. 9, дело 222, л. 66 и 67. 87. Там же, л. 82. 88. Marti J. La psychanalyse en Russie et en Union Sovietique. 89, M. И. Давыдова. Личное сообщение. 90. ЦГА РСФСР, фонд 2307, оп. 9. дело 222, л. 60.   91. Там же, л. 76. 92. ЦГА РСФСР, фонд 298, оп. 1. дело 58, л. 110. 93. ЦГА РСФСР, фонд 259. оп. 9а, дело 3, л. 159. 94. В архиве И. Д. Ермакова. 95. "International Journal of Psychoanalysis", v. 6, 1929, p. 245.   96. "International Journal of Psychoanalysis", v. 9, 1928, p. 143. 97. Цит, по: Miller M. Freudian Theory under Bolshevic Rule. — "Slavic Review", winter 1985. 98. Херсонский Б. Предисловие к кн.: Фрейд З. Толкование Сновидений. Перевод Я. М. Когана. Одесса, 1991. 99. Перепель И. А. Психоанализ и физиологическая теория поведения. С предисловием А.А. Ухтомского. Издание автора. Ленинград, 1928, с. 132. 100. Вульф М. В. По поводу некоторых психо-патологических явлений у автобусных шоферов. — "Психогигиенические и неврологические исследования". Москва, 1928, 194– 200.   101. Пильняк Б. Расплеснутое время. Москва: Советский Писатель, 1990, 144. 102. "International Journal of Psychoanalysis", v. 10, 1929, p. 515. 103. Perepel E. The Psychoanalytic Movement in Russia. — "Psycho-analytic Review", 26, 1939, p. 299. 104. Rico J. L. Russian Stereotypes in the Freud-Jung Correspondence. — "Slavic Review", v. 41, l. Spring 1982, p. 34. 105. Perepel E. The Psychoanalytic Movement in Russia.   106. Личные сообщения Н. H. Трауготт и Л. А. Чистович. 107. Белкин А. И. Зигмунд Фрейд: возрождение в СССР? — В кн.: З. Фрейд. Избранное. Москва: Внешторгиздат, 1989, с. 19–20. Оглавление   www.pseudology.org