1904 — Из сборника "Короли и капуста" O'Henry — William Sydney Porter The Remnants of the Code — Остатки кодекса чести Breakfast in Coralio was at eleven. Therefore the people did not go to market early. The little wooden market—house stood on a patch of short—trimmed grass, under the vivid green foliage of a bread—fruit tree. Thither one morning the venders leisurely convened, bringing their wares with them. A porch or platform six feet wide encircled the building, shaded from the mid—morning sun by the projecting, grass—thatched roof. Upon this platform the venders were wont to display their goods—newly—killed beef, fish, crabs, fruit of the country, cassava, eggs, dulces and high, tottering stacks of native tortillas as large around as the sombrero of a Spanish grandee. But on this morning they whose stations lay on the seaward side of the market—house, instead of spreading their merchandise formed themselves into a softly jabbering and gesticulating group. For there upon their space of the platform was sprawled, asleep, the unbeautiful figure of "Beelzebub" Blythe. He lay upon a ragged strip of cocoa matting, more than ever a fallen angel in appearance. His suit of coarse flax, soiled, bursting at the seams, crumpled into a thousand diversified wrinkles and creases, inclosed him absurdly, like the garb of some effigy that had been stuffed in sport and thrown there after indignity had been wrought upon it. But firmly upon the high bridge of his nose reposed his gold—rimmed glasses, the surviving badge of his ancient glory. The sun's rays, reflecting quiveringly from the rippling sea upon his face, and the voices of the market—men woke "Beelzebub" Blythe. He sat up, blinking, and leaned his back against the wall of the market. Drawing a blighted silk handkerchief from his pocket, he assiduously rubbed and burnished his glasses. And while doing this he became aware that his bedroom had been invaded, and that polite brown and yellow men were beseeching him to vacate in favour of their market stuff. If the señor would have the goodness—a thousand pardons for bringing to him molestation—but soon would come the compradores for the day's provisions—surely they had ten thousand regrets at disturbing him! In this manner they expanded to him the intimation that he must clear out and cease to clog the wheels of trade. Blythe stepped from the platform with the air of a prince leaving his canopied couch. He never quite lost that air, even at the lowest point of his fall. It is clear that the college of good breeding does not necessarily maintain a chair of morals within its walls. Blythe shook out his wry clothing, and moved slowly up the Calle Grande through the hot sand. He moved without a destination in his mind. The little town was languidly stirring to its daily life. Golden—skinned babies tumbled over one another in the grass. The sea breeze brought him appetite, but nothing to satisfy it. Throughout Coralio were its morning odors—those from the heavily fragrant tropical flowers and from the bread baking in the outdoor ovens of clay and the pervading smoke of their fires. Where the smoke cleared, the crystal air, with some of the efficacy of faith, seemed to remove the mountains almost to the sea, bringing them so near that one might count the scarred glades on their wooded sides. The light—footed Caribs were swiftly gliding to their tasks at the waterside. Already along the bosky trails from the banana groves files of horses were slowly moving, concealed, except for their nodding heads and plodding legs, by the bunches of green—golden fruit heaped upon their backs. On doorsills sat women combing their long, black hair and calling, one to another, across the narrow thoroughfares. Peace reigned in Coralio—arid and bald peace; but still peace. On that bright morning when Nature seemed to be offering the lotus on the Dawn's golden platter "Beelzebub" Blythe had reached rock bottom. Further descent seemed impossible. That last night's slumber in a public place had done for him. As long as he had had a roof to cover him there had remained, unbridged, the space that separates a gentleman from the beasts of the jungle and the fowls of the air. But now he was little more than a whimpering oyster led to be devoured on the sands of a Southern sea by the artful walrus, Circumstance, and the implacable carpenter, Fate. To Blythe money was now but a memory. He had drained his friends of all that their good—fellowship had to offer; then he had squeezed them to the last drop of their generosity; and at the last, Aaron—like, he had smitten the rock of their hardening bosoms for the scattering, ignoble drops of Charity itself. He had exhausted his credit to the last real. With the minute keenness of the shameless sponger he was aware of every source in Coralio from which a glass of rum, a meal or a piece of silver could be wheedled. Marshalling each such source in his mind, he considered it with all the thoroughness and penetration that hunger and thirst lent him for the task. All his optimism failed to thresh a grain of hope from the chaff of his postulations. He had played out the game. That one night in the open had shaken his nerves. Until then there had been left to him at least a few grounds upon which he could base his unblushing demands upon his neighbours' stores. Now he must beg instead of borrowing. The most brazen sophistry could not dignify by the name of "loan" the coin contemptuously flung to a beachcomber who slept on the bare boards of the public market. But on this morning no beggar would have more thankfully received a charitable coin, for the demon thirst had him by the throat—the drunkard's matutinal thirst that requires to be slaked at each morning station on the road to Tophet. Blythe walked slowly up the street, keeping a watchful eye for any miracle that might drop manna upon him in his wilderness. As he passed the popular eating house of Madama Vasquez, Madama's boarders were just sitting down to freshly—baked bread, aguacates, pines and delicious coffee that sent forth odorous guarantee of its quality upon the breeze. Madama was serving; she turned her shy, stolid, melancholy gaze for a moment out the window; she saw Blythe, and her expression turned more shy and embarrassed. "Beelzebub" owed her twenty pesos. He bowed as he had once bowed to less embarrassed dames to whom he owed nothing, and passed on. Merchants and their clerks were throwing open the solid wooden doors of their shops. Polite but cool were the glances they cast upon Blythe as he lounged tentatively by with the remains of his old jaunty air; for they were his creditors almost without exception. At the little fountain in the plaza he made an apology for a toilet with his wetted handkerchief. Across the open square filed the dolorous line of friends to the prisoners in the calaboza, bearing the morning meal of the immured. The food in their hands aroused small longing in Blythe. It was drink that his soul craved, or money to buy it. In the streets he met many with whom he had been friends and equals, and whose patience and liberality he had gradually exhausted. Willard Geddie and Paula cantered past him with the coolest of nods, returning from their daily horseback ride along the old Indian road. Keogh passed him at another corner, whistling cheerfully and bearing a prize of newly—laid eggs for the breakfast of himself and Clancy. The jovial scout of Fortune was one of Blythe's victims who had plunged his hand oftenest into his pocket to aid him. But now it seemed that Keogh, too, had fortified himself against further invasions. His curt greeting and the ominous light in his full, grey eye quickened the steps of "Beelzebub," whom desperation had almost incited to attempt an additional "loan." Three drinking shops the forlorn one next visited in succession. In all of these his money, his credit and his welcome had long since been spent; but Blythe felt that he would have fawned in the dust at the feet of an enemy that morning for one draught of aguardiente. In two of the pulperias his courageous petition for drink was met with a refusal so polite that it stung worse than abuse. The third establishment had acquired something of American methods; and here he was seized bodily and cast out upon his hands and knees. This physical indignity caused a singular change in the man. As he picked himself up and walked away, an expression of absolute relief came upon his features. The specious and conciliatory smile that had been graven there was succeeded by a look of calm and sinister resolve. "Beelzebub" had been floundering in the sea of improbity, holding by a slender life—line to the respectable world that had cast him overboard. He must have felt that with this ultimate shock the line had snapped, and have experienced the welcome ease of the drowning swimmer who has ceased to struggle. Blythe walked to the next corner and stood there while he brushed the sand from his garments and re—polished his glasses. "I've got to do it—oh, I've got to do it," he told himself, aloud. "If I had a quart of rum I believe I could stave it off yet—for a little while. But there's no more rum for—'Beelzebub,' as they call me. By the flames of Tartarus! if I'm to sit at the right hand of Satan somebody has got to pay the court expenses. You'll have to pony up, Mr. Frank Goodwin. You're a good fellow; but a gentleman must draw the line at being kicked into the gutter. Blackmail isn't a pretty word, but it's the next station on the road I'm travelling." With purpose in his steps Blythe now moved rapidly through the town by way of its landward environs. He passed through the squalid quarters of the improvident negroes and on beyond the picturesque shacks of the poorer mestizos. From many points along his course he could see, through the umbrageous glades, the house of Frank Goodwin on its wooded hill. And as he crossed the little bridge over the lagoon he saw the old Indian, Galvez, scrubbing at the wooden slab that bore the name of Miraflores. Beyond the lagoon the lands of Goodwin began to slope gently upward. A grassy road, shaded by a munificent and diverse array of tropical flora wound from the edge of an outlying banana grove to the dwelling. Blythe took this road with long and purposeful strides. Goodwin was seated on his coolest gallery, dictating letters to his secretary, a sallow and capable native youth. The household adhered to the American plan of breakfast; and that meal had been a thing of the past for the better part of an hour. The castaway walked to the steps, and flourished a hand. "Good morning, Blythe," said Goodwin, looking up. "Come in and have a chair. Anything I can do for you?" "I want to speak to you in private." Goodwin nodded at his secretary, who strolled out under a mango tree and lit a cigarette. Blythe took the chair that he had left vacant. "I want some money," he began, doggedly. "I'm sorry," said Goodwin, with equal directness, "but you can't have any. You're drinking yourself to death, Blythe. Your friends have done all they could to help you to brace up. You won't help yourself. There's no use furnishing you with money to ruin yourself with any longer." "Dear man," said Blythe, tilting back his chair, "it isn't a question of social economy now. It's past that. I like you, Goodwin; and I've come to stick a knife between your ribs. I was kicked out of Espada's saloon this morning; and Society owes me reparation for my wounded feelings." "I didn't kick you out." "No; but in a general way you represent Society; and in a particular way you represent my last chance. I've had to come down to it, old man—I tried to do it a month ago when Losada's man was here turning things over; but I couldn't do it then. Now it's different. I want a thousand dollars, Goodwin; and you'll have to give it to me." "Only last week," said Goodwin, with a smile, "a silver dollar was all you were asking for." "An evidence," said Blythe, flippantly, "that I was still virtuous—though under heavy pressure. The wages of sin should be something higher than a peso worth forty—eight cents. Let's talk business. I am the villain in the third act; and I must have my merited, if only temporary, triumph. I saw you collar the late president's valiseful of boodle. Oh, I know it's blackmail; but I'm liberal about the price. I know I'm a cheap villain—one of the regular sawmill—drama kind—but you're one of my particular friends, and I don't want to stick you hard." "Suppose you go into the details," suggested Goodwin, calmly arranging his letters on the table. "All right," said "Beelzebub." "I like the way you take it. I despise histrionics; so you will please prepare yourself for the facts without any red fire, calcium or grace notes on the saxophone. "On the night that His Fly—by—night Excellency arrived in town I was very drunk. You will excuse the pride with which I state that fact; but it was quite a feat for me to attain that desirable state. Somebody had left a cot out under the orange trees in the yard of Madama Ortiz's hotel. I stepped over the wall, laid down upon it, and fell asleep. I was awakened by an orange that dropped from the tree upon my nose; and I laid there for awhile cursing Sir Isaac Newton, or whoever it was that invented gravitation, for not confining his theory to apples. "And then along came Mr. Miraflores and his true—love with the treasury in a valise, and went into the hotel. Next you hove in sight, and held a pow—wow with the tonsorial artist who insisted upon talking shop after hours. I tried to slumber again; but once more my rest was disturbed—this time by the noise of the popgun that went off upstairs. Then that valise came crashing down into an orange tree just above my head; and I arose from my couch, not knowing when it might begin to rain Saratoga trunks. When the army and the constabulary began to arrive, with their medals and decorations hastily pinned to their pajamas, and their snickersnees drawn, I crawled into the welcome shadow of a banana plant. I remained there for an hour, by which time the excitement and the people had cleared away. And then, my dear Goodwin—excuse me—I saw you sneak back and pluck that ripe and juicy valise from the orange tree. I followed you, and saw you take it to your own house. A hundred—thousand—dollar crop from one orange tree in a season about breaks the record of the fruit—growing industry. "Being a gentleman at that time, of course, I never mentioned the incident to anyone. But this morning I was kicked out of a saloon, my code of honour is all out at the elbows, and I'd sell my mother's prayer—book for three fingers of aguardiente. I'm not putting on the screws hard. It ought to be worth a thousand to you for me to have slept on that cot through the whole business without waking up and seeing anything." Goodwin opened two more letters, and made memoranda in pencil on them. Then he called "Manuel!" to his secretary, who came, spryly. "The Ariel—when does she sail?" asked Goodwin. "Señor," answered the youth, "at three this afternoon. She drops down—coast to Punta Soledad to complete her cargo of fruit. From there she sails for New Orleans without delay." "Bueno!" said Goodwin. "These letters may wait yet awhile." The secretary returned to his cigarette under the mango tree. "In round numbers," said Goodwin, facing Blythe squarely, "how much money do you owe in this town, not including the sums you have 'borrowed' from me?" "Five hundred—at a rough guess," answered Blythe, lightly. "Go somewhere in the town and draw up a schedule of your debts," said Goodwin. "Come back here in two hours, and I will send Manuel with the money to pay them. I will also have a decent outfit of clothing ready for you. You will sail on the Ariel at three. Manuel will accompany you as far as the deck of the steamer. There he will hand you one thousand dollars in cash. I suppose that we needn't discuss what you will be expected to do in return." "Oh, I understand," piped Blythe, cheerily. "I was asleep all the time on the cot under Madama Ortiz's orange trees; and I shake off the dust of Coralio forever. I'll play fair. No more of the lotus for me. Your proposition is O. K. You're a good fellow, Goodwin; and I let you off light. I'll agree to everything. But in the meantime—I've a devil of a thirst on, old man—" "Not a centavo," said Goodwin, firmly, "until you are on board the Ariel. You would be drunk in thirty minutes if you had money now." But he noticed the blood—streaked eyeballs, the relaxed form and the shaking hands of "Beelzebub;" and he stepped into the dining room through the low window, and brought out a glass and a decanter of brandy. "Take a bracer, anyway, before you go," he proposed, even as a man to the friend whom he entertains. "Beelzebub" Blythe's eyes glistened at the sight of the solace for which his soul burned. To—day for the first time his poisoned nerves had been denied their steadying dose; and their retort was a mounting torment. He grasped the decanter and rattled its crystal mouth against the glass in his trembling hand. He flushed the glass, and then stood erect, holding it aloft for an instant. For one fleeting moment he held his head above the drowning waves of his abyss. He nodded easily at Goodwin, raised his brimming glass and murmured a "health" that men had used in his ancient Paradise Lost. And then so suddenly that he spilled the brandy over his hand, he set down his glass, untasted. "In two hours," his dry lips muttered to Goodwin, as he marched down the steps and turned his face toward the town. In the edge of the cool banana grove "Beelzebub" halted, and snapped the tongue of his belt buckle into another hole. "I couldn't do it," he explained, feverishly, to the waving banana fronds. "I wanted to, but I couldn't. A gentleman can't drink with the man that he blackmails."   Остатки кодекса чести В Коралио завтракают не раньше одиннадцати. Поэтому на рынок уходят поздно. Маленькое деревянное строение крытого рынка стоит на короткой, подстриженной травке под ярко—зеленой листвой хлебного дерева. Однажды утром в обычный час пришли на рынок торговцы и принесли с собой свои товары. Здание рынка со всех сторон окружала галерея в шесть футов шириной, защищенная от полуденного зноя соломенной крышей, далеко выступавшей над стенами. Обычно на этой галерее торговцы раскладывали свои товары — свежую говядину, рыбу, крабов, фрукты, кассаву (1), яйца, сласти и высокие дрожащие груды маисовых лепешек, каждая такой ширины, как сомбреро испанского гранда. Но в это утро те торговцы, которые занимали площадку, обращенную к морю, не разложили товаров, а сбились в кучу и, размахивая руками, негромко залопотали о чем-то. Потому что там, на галерее, лежала объятая сном — нисколько не прекрасная — фигура Блайта-Вельзевула, Он покоился на измызганном кокосовом коврике, больше чем когда-либо похожий на падшего ангела. Его грубый полотняный костюм, весь испачканный, разодранный по швам, был испещрен тысячами всевозможных морщин и так нелепо облекал его туловище, словно Вельзевул был не человек, а чучело, на которое забавы ради напялили одежду, а потом, когда вдоволь наиздевались над ним, бросили. Но непоколебимо на его переносице сверкало золотое пенсне — единственный уцелевший знак его былого величия. Лучи солнца, отразившиеся в мелкой ряби моря и заигравшие на лице Вельзевула, а также голоса рыночных торговцев разбудили его Он приподнялся на своем ложе, мигая глазами, оперся о стену рынка. Вынув из кармана злокачественный шелковый носовой платок, он тщательно протер и отполировал пенсне. И постепенно ему стало ясно, что в его спальне чужие и что учтивые бурые и желтые люди умоляют именно его уступить свое ложе товарам. — Если сеньор будет так добр... Тысяча извинений за беспокойство... но скоро придут покупатели... покупать провизию... Десять тысяч горьких сожалений, что пришлось потревожить сеньора! В таком стиле они возвещали ему, что он должен убраться и не тормозить колес торговли. Блайт покинул площадку с видом принца, покидающего осененное великолепным балдахином ложе. Этого вида он не терял никогда, даже в периоды самого глубокого падения. Всякому ясно, что курс нравственности не обязателен в программе аристократического образования. Блайт почистил свой измятый костюм и медленно зашагал по горячим пескам Калье Гранде. Куда он идет, он не знал. Городок лениво предавался своим повседневным занятиям. В траве копошились младенцы с золотистыми телами. Морской ветер навеял ему аппетит, но не навеял средств для утоления оного. Как всегда по утрам, Коралио был полон тяжелым запахом тропических цветов, и запахом печеного хлеба, приготовляемого тут же, на улице, и запахом дыма от глиняных печек. В тех местах, где не было дыма, виднелись горы, и казалось, что хрустальный воздух, обладая могуществом евангельской веры, придвинул их почти к самому морю, придвинул так близко, что можно было сосчитать все скалистые прогалины на покрытых лесами склонах. Легконогие караибы спешили на берег к ежедневным трудам. Уже среди кустов, по тропинкам, медленно спускались лошади одна за другою — от банановых плантаций к морю. Видны были только их головы да ноги. Все остальное было прикрыто огромными связками золотисто—зеленых плодов, свешивающихся у них со спины. На порогах сидели женщины и расчесывали длинные черные волосы, перекликаясь друг с другом через узкую улицу. В Коралио царил покой — скучный, выжженный зноем, но все же покой. В это яркое, ясное утро, когда Природа, казалось, подавала лотос забвения на золотой тарелке Рассвета, Блайт—Вельзевул докатился до дна. Дальше падать было уже некуда. Ночевка на базаре опозорила его окончательно. Покуда у него над головой был кров, все еще оставалось что-то, отличающее джентльмена от лесного зверя и птиц поднебесных. Но теперь он — жалкая устрица, которую ведут на съедение по песчаному берегу Южного моря хитрый Морж — Случай, и безжалостный Плотник — Судьба (2). Деньги давно уже были для Блайта легендой. Он выкачал из своих приятелей все, что их дружба могла ему дать; потом он выжал до последней капли то, что могло дать ему их великодушие, и, наконец, подобно Аарону, выбил из их затвердевших сердец, как из камня, скудные капли унизительной милостыни. Он истощил свой кредит до последнего реала. С той ясной отчетливостью, которая отличает ум потерявшего стыд паразита, он знал наперечет все места в Коралио, где можно раздобыть стакан рома, порцию съестного, серебряную монетку. Теперь он перебирал в уме все эти источники благ, вникая в них с тем прилежным вниманием, которое дается лишь жаждой и голодом. Весь его оптимизм не мог найти ни зерна надежды в мякине его жизненных планов. Игра сыграна. Эта ночевка на улице доконала его. До сих пор он мог просить взаймы. Теперь он может только попрошайничать. Самая наглая софистика бессильна была бы назвать возвышенным именем ссуды монету, небрежно швыряемую в лицо шалопаю, который ночует на голых досках, базара. Но в это утро он, как последний нищий, с благодарностью принял бы любое подаяние, ибо демон жажды схватил его за горло, — демон утренней жажды привычного пьяницы, требующей утоления на каждой станции по пути в геенну огненную. Блайт медленно шел по улице, зорко высматривая какое-то чудо, которое пошлет манну в его пустыню. Проходя мимо простонародной харчевни мадамы Васкес, он увидел, как завсегдатаи этой харчевни сидят за столом и поглощают ломти свежеиспеченного хлеба, авокадо, ананасы и очаровательный кофе, аромат которого свидетельствовал о его отменных достоинствах. Мадама прислуживала за столом; отвернувшись на мгновение к окну и кинув на улицу робкий, бессмысленный, меланхолический взор, она увидела Блайта; взгляд ее стал еще более смущенным и робким. Вельзевул был должен ей двадцать песо. Он поклонился ей так, как некогда кланялся менее робким дамам, которым ничего не был должен, и пошел дальше. Купцы и их подручные открывали массивные деревянные двери магазинов. Вежливы, но холодны были их взоры, когда они смотрели на Блайта, как он гордо шагает по улице, с остатками своей прежней элегантной осанки, потому что они все без изъятия были его кредиторами. На площади у фонтана он совершил туалет при помощи смоченного в воде носового платка. По площади тянулась печальная вереница людей. То были друзья заключенных в тюрьме; они несли арестантам их утренний завтрак. Пища не возбудила в Блайте никаких вожделений. Ему нужна была не пища, но выпивка или монета для ее приобретения. По дороге ему встретилось немало людей, которые некогда были его друзьями и близкими. Но у всех у них он уже истощил и терпение и щедрость. Уиллард Джедди и Паула проскакали мимо него, возвращаясь с ежедневной прогулки верхом по старой индейской дороге, и ответили ему самым холодным поклоном. На другом углу ему встретился Кьоу, который шел, весело насвистывая и неся, словно приз, свежие яйца на завтрак себе и Клэнси. Лихой искатель счастья был одной из жертв Блайта; чаще всех он опускал руку в карман, чтобы дать Вельзевулу подачку. Но теперь оказалось, что даже он забаррикадировался против дальнейших вторжений. Его небрежный поклон и зловещий блеск в серых больших глазах заставили Вельзевула ускорить шаги, хотя за минуту до этого он помышлял о добавочном "займе". После этого злосчастный отверженец посетил три пивные одну за другой. Во всех трех его деньги и его кредит давно уже были истрачены; но сегодня Блайт готов был валяться в ногах у самого лютого врага за один глоток aguardietite. В двух пульпериях его дерзкие просьбы встретили такой учтивый отказ/что эта учтивость показалась обиднее ругани. Третье заведение усвоило себе американские методы: посетителя схватили за шиворот и дали ему такого пинка, что он вылетел на улицу и упал на колени. Физическое оскорбление изменило его самым неожиданным образом. Когда он встал с колен и пошел дальше, весь облик его выражал полное и абсолютное спокойствие. Та искательная и притворная улыбка, которая словно застыла у него на лице, сменилась упорной и злобной решимостью. До сих пор Вельзевул барахтался в море бесчестия, держась за веревочку, которая соединяла его с порядочным обществом, вышвырнувшим его за борт. И вот он почувствовал, что эту веревочку внезапно выдернули у него из рук, и на него снизошло то блаженное спокойствие духа, которое испытывает всякий пловец, когда, утомившись бороться с волнами, он видит, что ему осталось одно: утонуть. Блайт отошел к ближайшему углу, счистил там со своего костюма песок и протер стекла пенсне. — Ничего другого не осталось, — сказал он вслух самому себе. — Будь у меня бутылка рома, я бы подождал еще немного. Но для Вельзевула, как они называют меня, рома нет больше нигде. Клянусь пламенем Тартара... Если меня сажают по правую руку самого сатаны, кто—нибудь должен платить за эту царственную роскошь. Придется расплачиваться вам, мистер Франк Гудвин. Вы славный малый, я знаю, но нельзя же, чтобы джентльмена выбрасывали из питейной на улицу. Шантаж — нехорошее слово, но шантаж есть ближайшая станция на той дороге, по которой я теперь путешествую. Решительной поступью Блайт зашагал через город, держась наиболее удаленных от моря окраин. Он миновал грязные домишки беззаботных негров и живописные лачуги беднейших метисов; по пути он то и дело, со многих улиц, видел сквозь тенистые просеки дом Франка Гудвина в роще на холме. И когда он шел по мостику через болото, он видел старого индейца Гальвеса, скребущего деревянную колоду, на которой было выжжено имя президента Мирафлореса. За болотом по склону горы начинались владения Гудвина. Заросшая травой дорога вилась от края банановой рощи к дому. Тропические деревья самого разнообразного вида давали ей обильную тень. Блайт пошел по этой дороге, шагая широко и решительно. Гудвин сидел на той галерее, где было прохладнее, и диктовал письма своему секретарю, местному уроженцу, способному юноше с болезненно желтым лицом. В доме завтракали по—американски рано. Прошло уже больше получаса с тех пор, как Гудвин встал из-за стола. Отверженный подошел к ступенькам и помахал рукой — Доброе утро, Блайт, — сказал Гудвин. — Входите и садитесь. У вас есть ко мне дело? — Мне нужно поговорить с вами наедине. Гудвин сделал знак секретарю; тот вышел в сад, стал под манговым деревом и закурил папиросу. Блайт сел на освободившийся стул. — Мне нужны деньги, — сказал он отрывисто и хмуро. — Извините, пожалуйста, — сказал Гудвин, — но денег я вам не дам. Вы сопьетесь до смерти. Ваши друзья делали все, что могли, чтобы поставить вас на ноги, но их помощь шла вам во вред: вы сами губили себя. Больше денег вам давать нельзя. — Милый человек, — сказал Блайт, откачнувшись назад вместе с креслом, — оставим политическую экономию в покое. Я говорю о другом. Я люблю вас, Гудвин, но я пришел всадить вам нож между ребер. Сегодня меня выгнали из салуна Эспады, и я хочу, чтобы общество заплатило мне за нанесенное оскорбление. — Но ведь выгнал вас не я. — Все равно: вы представитель общества, и в частности вы моя последняя надежда. Что делать! Не нравится мне эта история, но иного пути нет. Еще месяц тому назад, когда здесь был секретарь Лосады, я попробовал это сделать, но тогда я не мог. Тогда я не мог. А теперь могу. Теперь времена другие. Мне нужна тысяча долларов, Гудвин, и вам придется выдать мне эти деньги немедленно. — Только на прошлой неделе вы просили не больше одного серебряного доллара, — сказал Гудвин с улыбкой. — Что доказывает, — нахально подхватил Блайт, — что даже в тисках нищеты я все еще сохранял благородство. Согласитесь, что какого-то несчастного мексиканского доллара мало, чтобы заплатить за грех. Будем же говорить, как деловые люди. Я негодяй из третьего акта пьесы. Мне подобает полный, хоть и временный триумф. Я видел, как вы зажали в кулак чемоданчик покойного президента с монетой. О, я знаю, это шантаж; но зато я недорого беру. Я знаю, я дешевый негодяй, прямо из мелодрамы, но так как вы мой задушевный приятель, я не хочу выжимать из вас последние соки. — А не можете ли вы поподробнее? — сказал Гудвин, спокойно разбирая письма у себя на столе. — С удовольствием, — сказал Блайт. — Мне нравится, как вы относитесь к делу Театральщина мне ненавистна, и я предупреждаю заранее, что в моем рассказе не будет ни фейерверков, ни бенгальских огней, ни фиоритур на саксофоне. В ту ночь, когда беглое превосходительство прибыло в город, я был очень пьян. Мне простительно гордиться этим фактом, ибо я достигаю такого блаженства не часто. Кто-то поставил скамью под апельсинными деревьями в садике мадамы Ортис. Я перелез через ограду, лег и заснул. Разбудил меня апельсин, который упал мне на нос. Я очень рассердился и стал проклинать сэра Исаака Ньютона — или как его звали? за то, что, выдумав притяжение земли, он не ограничил своей теории яблоками. А тут прибыл мистер Мирафлорес со своей возлюбленной и с деньгой в саквояже и прошел в отель. Вскоре явились вы и завели разговор с артистом парикмахерского цеха, который обязательно желал разговаривать на профессиональные темы, хоть время уже было не рабочее. Я пытался заснуть опять, но меня опять разбудили, на этот раз выстрелом из пистолета во втором этаже. А через минуту, смотрю, на меня летит саквояж и застревает в ветвях моего апельсинного дерева. Я встаю и думаю: уж не чемоданный ли дождь? Но тут со всего города сбежалась полиция, армия в орденах и медалях, наскоро приколотых к пижамам, с обнаженными ножиками, и я предпочел затаиться под тенью благодетельных бананов. Там я просидел около часа, к этому времени все успокоилось. И тогда, мой милый Гудвин, — простите, пожалуйста, — я видел, как вы пробрались в сад и тихомолком сорвали с апельсинного дерева этот спелый, сочный саквояж. Я поплелся за вами и видел, как вы внесли его к себе в дом. Чтобы одно-единственное апельсинное дерево в один сезон принесло такой огромный урожай — сто тысяч долларов чистого дохода — это ли не рекорд для фруктовой промышленности? В то время я был еще джентльменом и, конечно, не сказал никому ни слова. Но сегодня меня выгнали из питейной, у меня нет больше ни чести, ни совести; сегодня я продал бы за рюмку коньяку молитвенник моей матери! Я не ставлю вам тяжелых условий... Я прошу только тысячу долларов за то, что во время всей вашей кутерьмы я спал непробудным сном и ничего не видел. Гудвин распечатал еще два письма и сделал на них карандашные пометки. Потом он кликнул секретаря. — Мануэль! Секретарь мгновенно появился. — Когда отходит "Ариэль"? — спросил Гудвин. — Сеньор, — ответил молодой человек, — сегодня в три. Он зайдет еще в порт Соледад за дополнительным грузом, а оттуда прямо в Новый Орлеан. — Bueno, — сказал Гудвин. — Эти письма могут подождать. Секретарь снова удалился под манговое дерево к своей папиросе — Круглым счетом, — спросил Гудвин, глядя прямо в лицо Вельзевулу, — сколько денег вы должны в этом городе, не считая тех, которые вы "брали взаймы" у меня? — Долларов пятьсот приблизительно, — ответил, не задумываясь, Блайт. — Ступайте в город и составьте там точный список всех ваших долгов. Этот список принесите мне через два часа, и я пошлю Мануэля с деньгами, чтобы он заплатил все до последнего гроша. Я также распоряжусь, чтобы вам купили приличный костюм Вы уедете на "Ариэле" в три Мануэль проводит вас к самому судну, и, перед тем как оно тронется в путь, он вручит вам тысячу долларов. Но, надеюсь, вы понимаете сами, что за это... — Вполне понимаю! — весело выкрикнул Блайт. Всю ту ночь я проспал без просыпу под апельсинным деревом мадамы Ортис и теперь должен навеки отряхнуть от себя прах Коралио. Не беспокойтесь, я выполню свое обязательство честно Лотоса мне больше не есть. Ваше предложение отличное, и сами вы отличный человек и дешево отделались. Я подчиняюсь всем вашим условиям. Но покуда... у меня страшная жажда... и, милый Гудвин... — Не дам ни реала, — твердо сказал Гудвин, — покуда вы не сядете на пароход. Если вам дать деньги сейчас, вы через полчаса так напьетесь... Но тут Гудвин всмотрелся в покрасневшие глаза Вельзевула, увидел, как дрожат у него руки и какой он весь расхлябанный Он шагнул через стеклянную дверь террасы в столовую и вынес оттуда стакан и графинчик водки. — Выпейте покуда, на дорогу! — сказал он, угощая шантажиста, как своего лучшего друга. У Блайта-Вельзевула даже глаза заблестели при виде той благодати, по которой все утро томилась его душа. Сегодня в первый раз его отравленные нервы не получили той установленной дозы, которая была им нужна. И в отместку они мучили его жестоко. Он схватил графин, и хрустальное горлышко застучало об стакан в его дрожащих руках.   Он налил полный стакан и встал навытяжку, держа стакан перед собою в руке. На минуту ему удалось высунуть голову из заливающих его гибельных волн. Он небрежно кивнул Гудвину, поднес стакан ко рту и пробормотал. "Ваше здоровье", соблюдая древний ритуал своего потерянного рая. А потом, так внезапно, что вино расплескалось у него по руке, он отставил стакан, не отпив ни единого глотка. — Через два часа, — прошептал он Гудвину сухими губами, сходя вниз по ступенькам и направляя стопы свои в город. Дойдя до тенистой банановой рощи, Вельзевул остановился и туже затянул пояс. — Этого я сделать не мог, — лихорадочно сказал он, обращаясь к верхушкам банановых деревьев. — Хотел, но не мог. Джентльмен не может пить с человеком, которого он шантажирует. ------------------------ 1) Кассава — южноамериканское тропическое растение, корни которого богаты крахмалом. 2) См. предисловие переводчика. ———————————— Перевод — Корней Чуковский index   www.pseudology.org