Юрий Апенченко

Петля

Надежда Алексеевна Кравцова, с древних, еще довоенных времен работавшая секретарем отдела литературы "Правды", однажды говорила мне, тогда молодому очеркисту:

– Талант, Юра, вещь странная, необъяснимая. Вот, например, Вадим Кожевников. Приедет, помню, с фронта, вывалит груду разрозненных листков. Почерк – курица лапой, на коленке писано, текст сплошняком, знаков препинания нет, ошибки чудовищные, смехотворные – жуть! Но ничего. Сядешь за машинку, точки с запятыми расставишь, на абзацы разобьешь, ошибки поправишь, и гляди-ка ты – очень даже ничего получается. "Март–апрель" – сильная, скажу тебе, вещь. Ты-то, небось и не помнишь, а ведь большой успех имела, мы ее полосами печатали…

Похоже, военная проза Кожевникова и впрямь лучшее из того, что он написал. Отсвет ее лежит и на самом, пожалуй, известном его романе, о котором одна литературная дама сказала исчерпывающе:

– Вчера всю ночь с отвращением читала "Щит и меч".

В начале восьмидесятых, когда я отслужил полный срок по николаевской солдатской выкладке – двадцать пять лет разъездным корреспондентом, меня вдруг позвали работать в "
Знамя". Пригласил Виталий Гербачевский – на свое место, завотделом публицистики, сам он переходил к Кожевникову в замы. С Виталием я был знаком шапочно, а больше никого в редакции вообще не знал. Потому, наверное, без долгих раздумий и согласился: ежели зовут, зная лишь по публикациям, то, видно, моя линия их устраивает.

Принимал меня Василий Васильевич Катинов, первый заместитель главного редактора. Маленький, поджарый, седоволосый, он бубнил баском что-то вежливое; удивил необычным словцом: "Что касается фискальных вопросов, то…" – это о зарплате и казенной даче на лето. Тут в кабинет впорхнули несколько женщин и мужчина иностранного вида.

– Это наш гость из (не помню уж, какой страны)... – пояснил Василий Васильевич. – Посидите, послушайте, если интересно.

Я сдуру остался и быстро увял, слушая про "литературный процесс" и не зная, что значит "амбивалентно"; куда ты, думалось, полез с суконным-то рылом. Но ничего, все обошлось.

Кожевников при встрече сказал, будто старому знакомому, хотя видел меня впервые:

– Я ра-ад, ра-ад. Действуйте, не робейте.

Голос у него был высокий, почти женский, я бы даже уточнил – бабий, чуть плачущий, на гласных врастяжку. Когда он первый раз позвонил мне по телефону, я подумал, что меня кто-то разыгрывает, и стал отвечать в той же интонации, но, слава богу, сразу же сообразил и, как бы прокашлявшись, заговорил нормально.

Редактор он был диковинный, я таких раньше не встречал. Рукописи, насколько я знаю, не читал вообще, журнал просматривал выборочно. Полагался на замов, прежде всего, конечно, на Катинова, которому доверял всецело. И тот этим доверием распоряжался, как умный управляющий. Считать Катинова слепым исполнителем воли Кожевникова неверно и несправедливо. Да, Вадим Михайлович был, что называется, полный генерал – депутат, Герой, лауреат, секретарь Союза писателей и так далее, а ВасВас ни чинов, ни званий не снискал (хотя военных наград у него было не меньше, чем у главного), но положение свое ценил. Я называл его Джамбулом наоборот. Акынские способности Катинова были замечательные, особо удавался ему заключительный аккорд. Например:

– Прочел, Вадим Михайлович, рукопись о ленинградской блокаде. Мороз, голод, смерть – ужас. Но такая за этим сила духа, такое мужество, такая вера…
– Това-ар, товар, – удовлетворенно отзывался Кожевников. – Берем!

Или же:

– Прочел, Вадим Михайлович, рукопись о ленинградской блокаде. В общем, ничего нового – мороз, голод, смерть. Но как-то все это невыразительно, нудно. Не страшно, а скучно и тоскливо.
– А зачем нам это? Не-ет, не-ет, скажите, что нам не подходит.

Редакторское чутье Кожевникова было феноменальным – возможные неприятности он предчувствовал за версту. У нас долго состоял членом редколлегии генерал Волкогонов. Раз в год он присылал из своего Главполитуправления статью в февральский номер – к очередной армейской годовщине.

Статьи были типовые, их можно было засылать в набор не читая. Из одной рукописи в другую перекочевывало единственное редкостное тогда слово: "судьбоносный". Оно пошло в ход при Горбачеве. Однажды я слушал беседу Волкогонова с Кожевниковым.

Генерал осторожно, обиняками намекал, что имеет доступ к секретным документам о Сталине. "Многие даже и не подозревают, какая это была фигура". Кожевников так же неопределенно поддерживал разговор: "Да уж… да уж… инте-ересно…" А когда Волкогонов ушел, промолвил: "Ишь, хитрец, во что меня втравить хочет. Нет, вот придет из ЦК бумага, тогда и посмотрим". Книгу Волкогонов, как известно, написал – уже при Ельцине. Если бы он писал ее тогда, книга была бы другой.

При всем при том Кожевников мог и рискнуть. Я долго пробивал рукопись о Дзержинском как экономисте, о его деятельности в Совете народного хозяйства. Такого рода работы полагалось согласовывать с институтом Маркса–Энгельса–Ленина. Оттуда пришло последовательно три отзыва, один хуже другого. И все же рукопись напечатали – после того как портрет Брежнева в кабинете главного заменили портретом Андропова. Публикация была большая, заметная, но проходит неделя, другая – никто ни гу-гу. Кожевников иногда пенял мне: "Да-а, подвели вы нас". Наконец в "Известиях" появилась одобрительная рецензия, и Вадим Михайлович возрадовался:

– Ну что? А вы боялись. Я ж говорил: нужная вещь, злободневная – и показал пальцем за спину, на новый портрет.

Странно: несколько лет мы работали в постоянном общении, но я так и не уяснил литературных предпочтений Кожевникова и Катинова. Не удивлюсь, если их не было вообще. В литературе они видели отрасль социалистического производства – не материального, но оттого не менее важного. Что полезно, что вредно для этого дела – решали наверху. Какие уж тут предпочтения. Так они были воспитаны, такими и ушли. И не мне их судить.

Помню, однажды заглянул к ВасВасу. Кожевников наставлял его по поводу какого-то ленинградского писателя.

– Обязательно его надо поддержать, обязательно. Это парень наш – дисциплинированный, скромный, без фокусов.

Я засмеялся:

– Прямо как я. Вперед – и никуда не сворачивать.

Глаза у Кожевникова были неяркие, как у старой птицы, а тут вдруг блеснули мгновенной усмешкой.

– Да уж. Если вам уши к дуге прибить.

Я впервые услышал это выражение. Поистине не ошибалась Надежда Алексеевна Кравцова. Талантливый был человек

Источник


www.pseudology.org