Декабрь 1989-го - декабрь 1990-го

Анатолий Александрович Собчак
Хождение во власть: рассказ о рождении Парламента
Глава 4. Тбилисский синдром
... Работа адова
будет
сделана
и делается уже
Владимир Маяковский

Когда на I Съезде народных депутатов началось формирование парламентских комиссий, для меня было ясно: в одной из них я обязан участвовать. Но в какой?
Комиссий три: по пакту Молотова-Риббентропа, по деятельности следственной группы Гдляна и Иванова и по расследованию событий в Тбилиси.
 
С первой все более-менее понятно: и публикации в советской прессе, которые к тому времени уже появились, и документы 1939-1940 годов, известные юристам и историкам всего мира, не оставляли сомнений, как и кем решена была перед Второй мировой войной участь Прибалтики. При всей важности политической оценки, а точнее - советского признания сговора Сталина с Гитлером, я не видел ни профессионального, ни депутатского интереса расследовать уже расследованное.
 
А всякие попытки с позиций сегодняшнего дня пересмотреть, переиграть историю бесперспективны
 
Советская оккупация Прибалтики - факт истории, а историю нельзя отменить. Другое дело - дать оценку тех трагических и для прибалтийских народов, и для нас самих месяцев. Но оценку, исходящую из политических реалий того времени, когда правительства всего мира мало заботились о соблюдении чужих интересов, шли на создание военных блоков, делили сферы влияния и целые суверенные государства ради собственных интересов и считали, что этим способны обезопасить самих себя.
 
Так Запад подарил Гитлеру Чехословакию, так Гитлер со Сталиным поделили в 1939 году Польшу и Прибалтику. И судьба небольших Прибалтийских государств в этом смысле была предрешена: либо немецкая, либо советская оккупация - третьего не дано.

Сегодня ясно, что подобная политика групповой конфронтации подталкивает народы к военной пропасти. И лучше всего это показало послевоенное противостояние так называемых “социалистического” и “капиталистического” лагерей. Да и сама “лагерная” терминология тут красноречива; тоталитаризм в XX веке поразил не одну нашу страну.
 
Германия, Италия, Япония стали тоталитарными государствами даже без чрезвычайных (как Россия) потрясений. Да и в политической жизни буржуазных демократий нотки тоталитаризма в 30-е годы звучали все явственней. Это доказывает лишь то, что в XX столетии мир стал единой системой и по закону сообщающихся сосудов уровни общественной несвободы грозили уравняться на всем земном шаре.

Итак, куда интересней была бы для меня работа в комиссии по расследованию дела о взяточничестве и коррупции. И опыт адвоката по уголовным делам, и мой научный опыт тут были бы полезны.

Увы, я не мог войти в состав этой комиссии

Когда Николай Иванов проводил в Ленинграде свою предвыборную кампанию, я выступал против его кандидатуры. Мы не были соперниками и не были даже знакомы, но я исходил из интересов города и поддерживал соперников Иванова. Почему?
 
Да потому, что было ясно: избрав по национально-территориальному округу москвича, мы потеряем традиционно принадлежащее Ленинграду место в Совете Национальностей Верховного Совета СССР. У России в Совете Национальностей одиннадцать мест. И семь из них у москвичей. Ясно, что за восьмого никто не проголосует. Кстати, так впоследствии и получилось.

Не убеждала меня и предвыборная программа Иванова: слишком уж много было в ней эклектического популизма и политического дилетантизма. Впрочем, Иванов, как и все мы тогда, быстро учился. Ореол мученика, несправедливо и расчетливо обвиненного бюрократией во всех тяжких грехах, окружал в глазах миллионов и его, и Тельмана Гдляна, распутывавших узбекскую коррупцию.
 
Двое следователей, замахнувшихся на высших партийных руководителей, казались многим даже не пинкертонами, а робингудами. Разоблачительные выступления Гдляна и Иванова воспринимались без тени сомнения, так как повсюду в стране о нравах и моральном разложении партократии люди знали не понаслышке.

Поскольку на Съезде меня выдвинули кандидатом во все три парламентские комиссии, я счел необходимым подойти между заседаниями к Иванову и Гдляну (они, как правило, держались вместе) и объясниться. Я сказал, что возьму самоотвод. Ибо, если я приду к выводу о правомерности следственных действий Гдляна и Иванова, то их противники обвинят нас в сговоре (мы с Ивановым в одной ленинградской делегации!), если же я приду к противоположному мнению, то Гдлян и Иванов вспомнят, как я агитировал против Иванова.

Оба с моими аргументами согласились

Так уж вышло, что выбора у меня не оставалось, и я попросил включить меня в тбилисскую комиссию, хотя прекрасно понимал, какая сложная работа предстоит и как непросто будет в ней участвовать. Впрочем, эта работа, по сути, началась уже на Съезде, когда жесткая и непримиримая полемика о событиях 9 апреля захлестнула зал, когда академику Тамазу Гамкрелидзе, первому секретарю ЦК КПГ Гиви Гумбаридзе, кинорежиссеру Эльдару Шенгелая по всем правилам военного искусства дал бой один из руководителей операции перед Домом правительства генерал Игорь Родионов.

События еще кровоточили, Грузия еще не вышла из шока, еще продолжали поступать сведения о все возрастающем количестве отравленных армейскими газами, и каждое слово с трибуны Съезда грозило народным взрывом, и бикфордов шнур тлел прямо в зале. А Родионов раздувал этот огонь. Всю вину он возложил на экстремистов-неформалов, организовавших якобы боевиков и ожесточенное сопротивление на самой площади. О погибших женщинах генерал заявил, что боевики прикрывались ими, как щитами.

Грузинские депутаты, разумеется, с такой оценкой смириться не могли. Они говорили, что армия не только воевала в ту ночь против безоружного населения, не только применила саперные лопатки и боевые газы, но даже отказалась сообщить, что это были за газы. А из-за этого врачи не знали, как и от чего лечить людей.
Ситуация на Съезде, да и во всей стране обострялась. Остроту ее лишь немного ослабили выступления Горбачева и Лукьянов.

После выступления на I Съезде народных депутатов Т.Гамкрелидзе, Г.Гумбаридзе, Д.Патиашвили и Э.Шенгелая власть должна была дать ответ на вопрос: кто же конкретно принял решение бросить войска в Тбилиси? И кто отдал приказ применить войска против мирного населения?

Ситуация была столь острой, что один из депутатов даже заявил, мол, он не видит никакой необходимости в создании комиссии и каком-либо расследовании. Все и без того ясно. Нужно лишь ответить, кто отдал приказ... И Горбачев должен сказать Съезду правду.

Казалось, что резон в таком заявлении был. Ведь применены войска, непосредственно подчиненные Москве. Это внутренние войска особого назначения (дивизия имени Дзержинского), а также полк воздушно-десантных войск. И ясно, что подобного рода команда могла быть дана только Москвой.

Зал, как наэлектризованный, ждал только одного - имени

Горбачев на поводу у зала не пошел. Он сказал, что необходимо разобраться до конца, сказал, что вопрос касается самих основ существования нашего государственного и политического строя. Значит, нужна комиссия.

Тут Генеральный секретарь ЦК КПСС и сделал весьма опасную для себя оговорку: заявил, что сам он вернулся в Москву из Англии лишь 8 апреля. Конечно, ни один серьезный политик не стал бы умышленно лгать о таких вещах. Тем более что дата горбачевского возвращения была сообщена еще в апрельских газетах. Можно понять Горбачева: его самолет приземлился поздним вечером 7 апреля, а за два месяца забыть и перепутать число немудрено. Но попробуй объяснить это тем, кто хочет услышать именно твое имя и заранее уверен, что приказ о карательной экспедиции в Тбилиси отдан генсеком.

Больше того, Горбачев лишь усугубил ситуацию, попросив Лукьянова прочитать шифрограммы, присланные грузинским Центральным Комитетом и подписанные Джумбером Патиашвили. Да, две шифрограммы были прочитаны и поначалу произвели эффект разорвавшейся бомбы: если до сих пор Грузия была уверена, что во всем случившемся повинна только Москва, то из шифрограмм стало ясно, что войска посланы после панических призывов грузинского руководства. И, казалось, вопрос о том, кто в Москве принимал решение, словно отошел на второй план.

Но скоро выяснилось, что Рыжкова не дочитал до конца первую шифрограмму, опустил последний пункт, гласивший, что на проведение “указанных мероприятий” руководители республики просят согласия Москвы. И хотя Анатолий Иванович с трибуны даже показал подлинник шифрограммы Съезду (а через телеэкраны и всему миру), разумеется, этого, последнего пункта ни из зала, ни с экрана телевизора никто не разобрал. И Съезд, до сих пор уверенный в вине Центра, теперь так же беззаветно и доверчиво поверил: во всем виновато грузинское начальство, и только оно.

Настроение зала было переломлено
 
Никто уже не требовал немедленного ответа, и Съезд начал формировать комиссию. Хотя и тут не обошлось без непредвиденных казусов: сначала председателем комиссии предполагалось сделать первого секретаря Союза писателей СССР Владимира Карпова (его имя даже попало в розданную депутатам распечатку).
 
Карпову дал отвод писатель Алесь Адамович: “Выступал грузинский депутат - мы аплодировали, выступал генерал - еще более бурно аплодировали. Легко поддаться эмоциям, поэтому надо, чтобы комиссия была абсолютно незаинтересованная, абсолютно объективная. Карпов не может быть такой объективной фигурой... Во-первых, он член ЦК, а значит, напрямую будет подвержен давлению со стороны тех партийных деятелей, которые так или иначе повязаны. Он человек в прошлом военный, человек с особым любовным отношением к военным, поэтому он не может быть объективным и здесь”.

На другой день Президиум предложил на этот пост Нурсултана Назарбаева, Председателя Совета Министров Казахстана. Но тот взял самоотвод. Вообще, за день состав претерпел сильные изменения: одни имена исчезли, другие возникли. Скажем, появилось имя генерала Владимира Говорова, заместителя министра обороны. В конце концов состав комиссии проголосовали списком. 31 мая он был утвержден.

Председателем комиссии я стал вполне неожиданно
 
Мы собрались на другой день, после того как Съезд утвердил состав комиссии, и тут же встал вопрос о председателе. Тогда я и сказал, что прежде всего нам надо определить порядок работы, и предложил свой план: на какие вопросы мы должны ответить, какие документы просмотреть, с кем встретиться.

Мы были первой парламентской комиссией, начавшей работу на этом Съезде, и опыта подобных слушаний советский парламент еще не знал. Тут кто-то из членов комиссии и сказал: “Если у Собчака есть план, пусть он и председательствует!” Другие поддержали.

Я пытаюсь отказаться: слишком велика ответственность. Предлагаю на пост председателя профессора Александра Максимовича Яковлева. Он известный криминалист, его авторитет и опыт юриста для парламентского расследования необходимы. А то, что эту комиссию должен возглавлять только юрист, для меня бесспорно. Яковлев с последним соглашается, но свою кандидатуру отводит и вновь называет мое имя

Еще никто не представляет, как пойдет дело, и, хотя некоторые партийные руководители моему избранию явно не рады, никаких препятствий на первых порах комиссия не встречает. Партаппарат пока еще контролирует все и вся, а неудобный председатель комиссии для них птица невеликая.
 
Да и состав комиссии весьма пестрый. Тут известный физиолог академик Олег Газенко, крупный токсиколог академик Сергей Андронати, заместитель министра обороны генерал армии Владимир Говоров, председатель Комитета госбезопасности Казахстана (а ныне зампред Крючкова) генерал-лейтенант Виктор Мирошник, заместитель председателя Советского комитета ветеранов войны генерал-лейтенант Александр Голяков, журналист-международник Генрих Боровик, писатель Борис Васильев, академики Наталья Петровна Бехтерева и Дмитрий Сергеевич Лихачев, представители народных фронтов Эстонии, Латвии, Литвы и Москвы (скажем, уже заявивший о себе на Съезде Сергей Станкевич), воины-афганцы, депутат Вилен Толпежников, прославившийся тем, что он, по сути, и открыл I Съезд, когда на самом первом заседании, пока председатель Центризбиркома Орлов перебирал бумажки, он вышел на трибуну и предложил почтить минутой молчания память жертв 9 апреля. Ведущий растерялся еще больше, а Съезд встал как один человек

Было понятно, насколько все эти люди различны по характеру, темпераменту, жизненному опыту и мировоззрению
 
И насколько трудно будет работать, чтобы избежать почти неизбежного разброса мнений или даже раскола. Потому что, когда в работе любой комиссии часть ее членов занимает “особую позицию”, это почти всегда ведет к девальвации результатов работы: часть депутатов наверняка попытается опротестовать их. В таких случаях выводы обычно лишь “принимаются к сведению”, а за этой формулой скрывается отсутствие реального результата.

Консенсус - новое слово в политическом лексиконе советского человека. Когда любое, самое нелепое предложение Президиума встречалось “единодушным одобрением”, никакого консенсуса, разумеется, не требовалось. Теперь же всю работу надо было построить так, чтобы на основании многих фактов к единому мнению пришли люди с разным опытом и разными политическими убеждениями.

Начиная расследование, как это ни парадоксально, мы должны уже были думать о его результатах. Конечно, их нельзя предугадать (тем более вначале!), но можно построить работу с расчетом на непредвзятость выводов. Потому и решили сначала всем составом ехать в Тбилиси и лишь потом перенести работу в Москву и тут выслушать всех, кто в столице оказался причастным к событиям 9 апреля.

Если б мы начали с Москвы, расследование невольно зашло бы в тупик: многие смотрели бы на все происшедшее “московскими” глазами. Как следователь начинает всегда с осмотра места происшествия, так и наша комиссия через десять дней после I Съезда вылетела в Грузию.

В один из последних дней Съезда к нам пришел Горбачев. Конечно, его засыпали вопросами. Он еще раз повторил, что накануне трагедии был в Англии. И хотя Москва держала его в курсе дела, подробностей и деталей он, разумеется, не знал. И о трагедии узнал 9 апреля, около десяти утра, на даче, куда поехал еще 7-го вечером, сразу после того как самолет приземлился в Москве. Точнее, после короткой встречи в аэропорту.

По окончании Съезда сразу же начинала работать сессия Верховного Совета.
 
Потому вылет в Тбилиси пришлось перенести на конец июня

В Грузию мы отправились почти всей нашей комиссией (исключения были сделаны лишь для тех, кто действительно не мог поехать). Кроме генерала Говорова, который летел своим собственным самолетом, все мы летели обычным рейсом. Приземлились поздно вечером. Нас отвезли в пригород Тбилиси, на дачу Совета Министров Грузии.

Утром стало ясно, что работать будет трудно. И у меня, и у многих моих товарищей в Тбилиси много знакомых. Еще ночью начались звонки и приглашения. Люди откуда-то узнавали наши телефоны, и грузинское гостеприимство грозило нам тем, что работа, не начавшись, будет сорзана.

Я собрал членов комиссии и сказал, что какое-либо общение на частной почве должно быть нам заказано. С тем, чтобы это не было расценено и как влияние на нас. И чтобы не было попыток это влияние оказать. Так и решили. В первый же день все позвонили в город и предупредили знакомых и друзей: мы по делам службы, так что не обижайтесь, навестить не сможем. Не знаю, как других, но меня мои коллеги из Тбилисского университета поняли.

Тогда же решили, что до конца работы никто из членов комиссии отлучаться в город не будет. А если приспеет надобность, ездить будем не в одиночку. Так с самого начала мы хотели предупредить саму возможность каких-либо провокаций, каких-либо случайностей, которые могут поставить под сомнение нашу работу. И этот режим (я уже не говорю про “сухой закон”) строго выдерживался. Ни отлучек, ни развлечений у нас не было. За одним исключением - кинорежиссер Эльдар Шенгелая (он был членом нашей комиссии) свозил нас на свою родину в Алазанскую долину, где открывался после реставрации музей его матери, знаменитой киноактрисы Нато Вачнадзе.

Старинный княжеский дом, люди, приехавшие из окрестных сел, атмосфера торжественности и света, прекрасные песни и слова... Мы словно прикоснулись к самой душе грузинского народа. Прикоснулись к празднику.

Когда работаешь не отвлекаясь, время не ощущается. В девять утра мы уже в Доме правительства. Здесь, в зале Президиума Верховного Совета Грузии, проходили все слушания. Полуторачасовой перерыв на обед - и вновь, до вечера, работа. К семи, а иногда и к восьми возвращаемся на дачу и уже без посторонних обсуждаем итоги дня, анализируем показания очевидцев и планируем завтрашний день. Здесь же просматриваем видео- и кинозаписи.

Особенно ценна лента, снятая операторами госбезопасности
 
Ее мы крутим десятки раз, ведь на ней зафиксирован весь ход митинга и побоища перед Домом правительства. А таймер в углу кадра позволяет с точностью до секунды определить время. Операторы КГБ снимали митинг непрерывно с девяти вечера 8 апреля до пяти часов утра, когда все было кончено и в кадре оставалась только мертвая, покрытая изодранным тряпьем, обувью, сумками и бутылками площадь. Профессионализму оператора нельзя не отдать должного, он и точку для съемки выбрал весьма грамотно: камера была установлена в здании Дома художников, как раз напротив Дома правительства.

Смотрим и другие киноверсии, снятые кинематографистами Грузии и любителями. Визуальной информации на них меньше, но вместе с пленкой госбезопасности возникает стереоскопический эффект: ты сам стоишь на той площади, сам считаешь секунды беды. И кажется, что от людей на площади тебя отличает только одно: они еще не знают, чем все это закончится. Они возбуждены, на их лицах вся палитра человеческих чувств. А потом - только ужас, ужас...

Опросы - черновая, наиболее трудоемкая работа. Мы опросили и руководителей республики, и партийных вождей - всех, кто был причастен к принятию решения и отправке шифрограмм. Но главное - очевидцы: горожане, врачи “скорой помощи”, священники, солдаты и офицеры. Ради этого едем в парашютно-десантный полк (он участвовал в разгоне митинга), тут же выясняем: да, саперные лопатки применены были.
 
Десантники убеждают нас, что другого способа выполнить приказ у них не было. А начальство, этот приказ отдавшее, наличие лопаток отрицает (в анонимной листовке, распространенной позднее на II Съезде народных депутатов СССР, военные вновь заявят, что лопаток не было!).

Едем и во внутренние войска, в восьмой полк, наиболее пострадавший при операции из-за неумелых и непрофессиональных распоряжений отцов-командиров. Встречаемся с работниками милиции, здравоохранения, с людьми самых разных профессий и самой разной политической ориентации. Все они - или участники митинга, или очевидцы тбилисской бойни 9 апреля.

Вызываем и командование Закавказского военного округа - генерала Родионова, главного руководителя операции, начальника штаба генерала Самсонова и многих, многих других. Просматриваем все военные документы, шифрограммы и распоряжения. Они секретны, и с такого рода информацией в нашей комиссии работают двое: генерал-лейтенант Голяков и я. Изучаем документы КГБ, Совмина, ЦК компартии Грузии. В результате механизм трагедии предстает перед нами во всей полноте. Но - пока лишь на республиканском уровне

Остается только выяснить, как все происходило в Москве
 
То, что генерал Родионов нарушил письменную директиву Генерального штаба, очевидно. Директива эта основывалась на приказе министра обороны Язова и гласила, что войска выделяются для охраны важнейших правительственных и городских объектов. Родионов должен был охранять здание ЦК, аэропорт, тюрьму... Вместо этого он бросил вверенные ему части на безоружных людей. Как могло такое случиться? Как генерал-полковник осмелился на такую самодеятельность, приведшую к трагическим последствиям? Может быть, это выяснится в Москве?

Сам Родионов на наши недоуменные вопросы, почему он пошел на такое “творческое” толкование приказа и взялся за то, на что не получал полномочий, ответил: во-первых, он-де был старшим по званию, а во-вторых, было принято решение бюро ЦК компартии Грузии о его назначении командующим операцией. А он член бюро и обязан был подчиниться. Странная аргументация.
 
Особенно если учесть, что вместе с Родионовым “в качестве консультанта” активное участие во всех заседаниях и в разработке самой операции принимал первый заместитель министра обороны генерал Константин Кочетов. Мы не исключали, что именно через генерала Кочетова было продублировано устное назначение Родионова руководителем операции по разгону митинга.
 
Или Кочетов тоже забыл доложить своему министру в Москву, что решением республиканского бюро его приказ по существу изменен? Верилось в это с трудом. Ни в одной армии мира такое "переосмысление" приказа, пожалуй, невозможно. Но - генералы утверждают, что так и было.

Значит, на основе имеющихся документов мы должны сделать вывод, что генерал Родионов просто нарушил приказ. И первый заместитель министра обороны это нарушение одобрил. Нарушение приказа и привело к трагическим последствиям. Значит, Родионов должен нести ответственность как командир, нарушивший приказ. Позднее II Съезд народных депутатов подтвердит выводы депутатской комиссии об ответственности Кочетова и Родионова. Но ни один из них не пострадает и к ответственности привлечен не будет. Что, видимо, и подтвердит версию, согласно которой Родионову было дано устное приказание возглавить операцию по очистке площади.
 
Оговорюсь: эта догадка лишь естественное умозаключение, подкрепленное только логикой событий. А выводы и рекомендации комиссии мы основывали на документах. И обязаны были констатировать: генерал Родионов нарушил данный ему письменный приказ.

Из стенограммы заседания комиссии Съезда народных депутатов. Москва, 25 июля 1989 года:

Язов. ...Указаний о разгоне демонстрации из Министерства обороны ни от кого не поступало. Я таких распоряжений не давал. Узнал я тогда, когда уже случилось...

Собчак. Информировали ли вас товарищ Родионов и товарищ Кочетов восьмого числа о предполагаемой операции по вытеснению митингующих с площади?

Язов. Последний разговор с товарищем Родионовым состоялся около 17-18 часов после моего возвращения из Центрального Комитета. Это было седьмого вечером.

Собчак. Нас интересует восьмое число, потому что решение об операции было принято именно восьмого.

Язов. Восьмого где-то в 12-13 часов. После окончания партактива. Он мне сказал, что закончился партактив, было принято такое-то решение. Но разговора о том, что они будут площадь очищать, не было. Об этом, видимо, было принято решение позднее.

Собчак. Значит, никакой информации не было?

Язов. Не было.

Собчак. Вы считаете эти действия товарищей Родионова и

Кочетова правильными?

Язов. Нет, не считаю. Могли бы проинформировать, могли быдоложить.

Собчак. Во всяком случае; они действовали в рамках имеющихся у них полномочий?

Язов. Ну, я считаю, командующий и первый заместитель имели такие полномочия. Никто ж не думал, что так произойдет...

Собчак. Меня интересует все-таки, считаете ли вы, что были допущены какие-то нарушения? Есть необходимость какого-то хотя бы дисциплинарного наказания Родионова или Кочетова, потому что они действовали как-то неправильно, вышли за пределы своих полномочий? Или нет основания для какого-то реагирования министерства и лично вашего? Как вы сами считаете?

Язов. Вы знаете, есть такие происшествия, преступления, которые делались во имя чего-то доброго, хорошего. Если рассматривать всю совокупность деятельности самого Родионова с государственной, политической точки зрения, ведь не преследовал же он цель кого-то убивать. Родионов преследовал цель наводить порядок”.

Из выступления генерала Родионова на I Съезде народных депутатов СССР:

“...Подавляющее большинство членов партийного актива города, большинство народных депутатов Грузии были участниками собрания партийного актива города в 12 часов 8 апреля. Партактив поддержал решение бюро о том, что обстановка становится чрезвычайно взрывоопасной, непредсказуемой по своим последствиям. Все меры воздействия и обращения к благоразумию исчерпаны, осталась крайняя мера - применить силу. Но когда применяются крайние меры, последствия могут быть самые тяжелые”.

Итак, читатель может сам сравнить текст стенограммы с текстом выступления Родионова. Может быть, и не случайно министр сначала запамятовал о телефонном разговоре со своим генералом 8 апреля? А когда вспомнил, то утверждал, что на активе “принято такое-то (!) решение. Но разговора о том, что они будут очищать площадь, не было. Об этом, видимо, было принято решение позднее”.
 
О каком же решении докладывал генерал в Москву, если после партактива ему было ясно, что “осталась крайняя мера - применить силу”? И можно ли верить в наивность генерала, если уже днем 8 апреля он полагал, что “последствия могут быть самые тяжелые”?
 
Сейчас, когда прошло почти два года, когда на съезде Российской компартии другой генерал-полковник обрушился с трибуны на Горбачева и всю перестройку, при этом обильно цитируя шовинистическое и милитаристское письмо Родионова (незадолго до того разосланное им по всей стране), у меня остается мало сомнений в том, что Родионов был игрушкой и исполнителем в руках тех сил, которые с самого начала поставили своей целью дискредитировать событиями в Тбилиси перестройку.
 
Недаром же Родионов на Съезде бросил в лицо всему народу Грузии: Это - грузинский вариант перестройки и плюрализма мнений”. В этой фразе - неприятие и перестройки, и плюрализма. Генерал будет переведен в Москву и возглавит Академию Генерального штаба. Признанный виновным решением II Съезда народных депутатов, Родионов ответственности за содеянное избежит.

Первым же результатом нашей работы, как мне представляется, была скоропалительная отставка секретаря ЦК, члена Политбюро и председателя Комиссии по вопросам правовой политики ЦК КПСС В. М. Чебрикова. Дело в том, что первое совещание в ЦК, на котором 7 апреля было принято решение о направлении войск в Грузию, проводил Лигачев.
 
А Чебриков вел второе совещание, уже на следующий день

Для меня эта отставка была вполне неожиданной (если учесть и позиции, и реальный вес Чебрикова в тогдашнем Политбюро). Отставка эта оказалась не только скоропалительной, но и на удивление тихой: ни печать, ни народные депутаты ее никак не комментировали. И, насколько мне известно, других причин провожать на пенсию этого очень сильного человека не было.
 
Уход с политической арены Егора Кузьмича Лигачева последует лишь через год, летом 1990-го. Это произойдет на XXVIII съезде КПСС, когда делегаты голосованием поставят точку и в нашей с ним политической дискуссии. Начнется она еще летом 1989-го на заседании тбилисской комиссии, а закончится у микрофона партсъезда, когда мне дадут время публично уличить Егора Кузьмича во лжи.

Но это еще через год. А сейчас мы возвращаемся из Тбилиси в Москву, и мне не дает покоя фраза из шифрограммы, опущенная на I Съезде народных депутатов. Что за ней? Случайность? Умысел?

Из стенограммы заседания комиссии:

Язов. ...Родионов ночью не спал, занимался очисткой площади.

Собчак. Значит, вы считаете, что к товарищу Родионову по линии Министерства обороны претензий нет?

Язов. Родионов не новичок на стадионе, чтобы по каждому случаю ему давать оплеуху. Родионов два года командовал армией в Афганистане. Я был у него не однажды в армии. Знаю, какой он мужественный, какой зрелый человек. Родионов не мог пойти на то, чтобы совершать убийство. Если совершилось убийство, естественно, в какой-то степени он виноват - что-то недосмотрел. Но это вовсе не значит, что его сажать на скамью подсудимых.

Собчак. Сейчас не идет речь о скамье подсудимых. Мы сейчас выясняем, как реагировали вы как министр...

Язов. Я еще раз говорю: реагировал я с сожалением. Не сказал я Родионову спасибо, я сказал: зачем вы взялись, когда есть Министерство внутренних дел. Ну, вот было принято решение, он там старший начальник. Ну, старший начальник действительно. Я вам докладываю, что товарищ Родионов как командир имел право взять на себя ответственность за освобождение площади. Если комиссия сочтет нужным, чтобы я за это нес ответственность или Родионов, ни я, ни Родионов - мы не вправе от этой ответственности уходить ни в моральном, ни в другом плане. Раз действовали войска, значит, в какой-то степени...”

Именно “какой-то степенью” ограничится ответственность и самого министра. Но пока я об этом не знаю. Более того, перед нами еще встанет вопрос: как сделать, чтобы члены Политбюро соизволили прийти в комиссию? Такого опыта отчетов за свои действия у них за всю историю КПСС не было. Напомню, что 6-я статья Конституции еще продолжает действовать. Идет лето 1989-го.

Московский этап мы начинаем с ознакомления с документами в Комитете госбезопасности
 
Центральном Комитете КПСС, в Совете Министров, в Министерстве обороны и в Министерстве внутренних дел. К документам нас допускают исправно. Работники министерств, ЦК и КГБ столь же исправно являются для слушания в комиссию. Но как быть с членами Политбюро? И главным образом - с Лигачевым и Чебриковым, которые в ЦК проводили совещания по Тбилиси накануне трагедии?

По разным каналам пытаюсь связаться с ними: и через орготдел Центрального Комитета, и через личных их секретарей... Никакого результата. Обращаюсь к товарищу Разумовскому - тот же эффект. Время идет, а все мои призывы - как в вату. Тогда вспоминаю, что самыми эффективными обычно бывают самые простые ходы и решения. Сажусь писать письмо на имя Михаила Сергеевича Горбачева:

“Уважаемый Михаил Сергеевич!

Комиссия Съезда народных депутатов по расследованию событий в Тбилиси закончила свою работу. Мы ознакомились со всеми документами и выслушали всех заинтересованных лип, кроме членов Политбюро и тех руководителей партии и государства, которые принимали участие в совещании 7 апреля в ЦК, где было принято решение о направлении войск в Тбилиси. В случае, если в ближайшие два дня указанные лица не предстанут перед комиссией, мы вынуждены будем прекратить свою работу, завершить ее и записать в своем заключении, что эти лица от явки для дачи объяснений комиссии уклонились и на них будет возложена вся связанная с этим политическая ответственность”.

Эту записку в конце июля я и передаю Горбачеву из рук в руки на заседании еще старого Верховного Совета РСФСР. На следующий день рано утром звонок: “Здравствуйте, Анатолий Александрович! С вами говорит помощник Чебрикова...” Выясняется, что его шеф хочет со мной переговорить и может прямо сейчас взять трубку. Мы не знакомы, поэтому Чебриков сначала представляется, говорит, что рад знакомству и слышал, что комиссия хочет с ним встретиться, и он готов... Тут же договариваемся, что он приедет в комиссию через три часа, к одиннадцати.

Вешаю трубку, но через пятнадцать минут вновь звонок. На этот раз в трубке голос самого Лигачева
 
Тот же, как под копирку, обмен любезностями. Предлагаю прийти к двум или лучше даже к половине третьего. Почему не раньше? Потому что Чебрикову назначено к одиннадцати, а разговор, по-видимому, будет долгим. В трубке почти минутная пауза. Видимо, мой собеседник не был готов к тому, что разговор с депутатской комиссией может быть таким обстоятельным. Но что делать? Он соглашается и на половину третьего. Кстати, в тот день ему придется еще немного и подождать; с Чебриковым комиссия беседовала даже дольше, чем я предполагал. И с тем, и с другим разговор длился более трех часов.

Впрочем, столь длинными диалоги Чебрикова и Лигачева с нашей комиссией оказались не по нашей вине. Оба то давали не вполне четкие ответы, то много и подробно рассуждали на общеполитические темы и предпочитали уходить от острых вопросов, Лигачев говорил, что 7 апреля он провел в ЦК обычную деловую встречу, “просто обмен мнениями”, что протоколов не велось, что ежели обо всех подобных совещаниях сообщать в прессе, то в газетах не хватит бумаги. Наконец, что непосредственно после совещания он уехал в отпуск и о дальнейшем узнал из газет.

Здесь, пожалуй, уместно вспомнить знаменитое восклицание П.Н. Милюкова в Думе: “Что это - измена или хуже - глупость?” Из того разговора в память врезались две фразы Егора Кузьмина: “Я уверен, что у нас будет однопартийная Система” и “Мы в конце концов придем к тому, что где-то единицы, десятки - а их не больше - надо непременно изолировать, для того чтобы создать спокойную, нормальную жизнь для людей” (цитирую по стенограмме. - Прим. А.С.).
 
Пожалуй, вторая фраза и дает ключ к пониманию позиции политических деятелей типа Лигачева. Они ощущают себя носителями высшей правды. И для достижения оной годны любые средства. “Изолировать” ради собственного спокойствия единицы, десятки или тысячи “экстремистов” для них - не проблема. Так же как и покривить душой для того, чтобы приблизилось “прекрасное завтра”. И стоит ли удивляться тому, что в результате “обмена мнениями” в Тбилиси стали перебрасываться войска?

Врезалась в память и сказанная вскользь фраза Чебрикова:

“Мы дали определенную силу, с тем чтобы она могла помочь на месте решить, что делать”

Пожалуй, точнее не сформулируешь идею той коллективной безответственности, которая на языке партийных функционеров называется “коллегиальностью принятия решений”. Так рождается пресловутая “коллективная мысль”, коллективное, роевое мышление Системы, больше уже напоминающее животные инстинкты. И я не исключаю, что тбилисская трагедия - результат именно такого, бессознательного инстинкта самосохранения Системы.
 
Накануне своего политического краха, но уже после того как тоталитаризм потерпел поражение на выборах народных депутатов, судорога событий 9 апреля была предопределена. Расчетливо (хотя допускаю, что и несознательно!) Система попыталась спровоцировать такое обострение событий, которое могло бы привести к сворачиванью перестройки (тогда еще не прошедшей этапа простой либерализации режима) и, главное, к смене лидера или, по крайней мере, к отрыву его от народных масс.
 
Как показали дальнейшие события, Горбачев сумел усидеть в седле, но едва заметная трещина недоверия между ним и широким фронтом демократии все же была намечена.

“Коллективная ответственность” при отсутствии ответственности персональной давала тот механизм, при котором можно было обойтись и без прямого заговора, без прямого, хлопотного и опасного в своей реализации, дворцового переворота. В этой связи нельзя не вспомнить об одном удивительном совпадении: пресловутый Указ об усилении ответственности за антигосударственные действия с его статьей 11 (которая, кстати, будет отменена I Съездом) появился 8 апреля 1989 года. Совпадение, дающее повод для размышлений!

Хочу обратить внимание на целый ряд фактов, которые и сегодня нельзя однозначно интерпретировать

Генерал Родионов показал комиссии, что второй секретарь грузинского ЦК Борис Никольский еще 6 апреля требовал от него восемь тысяч солдат для наведения порядка в Тбилиси. Никольский это отрицает.

Из стенограммы. генерал Самсонов, начальник штаба Закавказского военного округа: “6 апреля примерно в 18.30 мне позвонил Никольский с просьбой выделить войска для наведения порядка. Я ответил, что округ не может этого сделать...

Затем примерно через 30-40 минут товарищ Никольский опять позвонил, сказал, что не может связаться с командующим округа. Я доложил, что у меня была связь с командующим и тот поддержал меня в том, что войска для наведения порядка выделять не надо. Одновременно я сказал, что без команды ничего делать не буду. Никольский ответил, что команда будет, и минут через двадцать, примерно в 20.00, позвонил Язов, спросил об обстановке, и товарищ Язов сказал связаться и держать связь с руководством республики, но без его команды войска не выделять. Товарищ Никольский позвонил в третий раз примерно в 20.30 и спросил, получил ли я команду”.

Перед нашей комиссией Никольский назвал эти показания “неточными”
 
Сказал, что никто Язову не звонил. Но вспомнил, что “такой разговор с Родионовым был. С Самсоновым действительно был разговор... И силы просили для того, чтобы прикрыть ЦК и Совет Министров”.

Виктор Чебриков:

“Один раз ко мне приходил Никольский... Тоже приходил*: почему ЦК не поддерживает нас в репрессивных мерах? Я сказал ему, что ЦК никогда не поддержит вас в репрессивных мерах. Сейчас другая обстановка”.

Однако напомню, что Егор Лигачев даже после тбилисской трагедии был уверен в необходимости именно репрессивных мер. Впрочем, какую-либо связь и переговоры с Никольским Егор Кузьмич решительно отрицал.

В ряде объяснений членов бюро ЦК КП Грузии говорится, что демонстрация военной техники на улицах Тбилиси 8 апреля - идея того же Никольского. Хотя сам он и назвал такие утверждения “лукавостью”. Мол, он не обладал властью, чтобы принимать столь ответственные решения. (Заметил ли читатель, как произошла подмена? Речь ведь об идее, а не о самом принятии решения! Другое дело, что решение и впрямь было принято не самим Никольским!)

Кстати, демонстрация военной техники тогда же прошла и в ряде городов Прибалтики - в Рите, Таллинне, Пярну, Шяуляе. Мы спрашивали, что думает об этой акции министр обороны Дмитрий Язов. Он сначала ответил, что происходило это “в порядке подготовки к учению” и он “не считает это запугиванием товарищей из Прибалтийских республик”. Правда, тут же уточнил: боевая техника на улицах и площадях мирных городов в тот день была “определенной реакцией” на пикетирование штаба Прибалтийского военного округа.

Напомню, именно 8 апреля был подписан печально знаменитый Указ со статьей 111

Из листовки, которую военные распространяли на II Съезде народных депутатов перед докладом комиссии:

“ТРЕБУЙТЕ ПРАВДЫ О ТБИЛИСИ!.. НИ НА ОДНОМ ТЕЛЕ погибших в Тбилиси 9 апреля 1989 года КОЛОТЫХ, РУБЛЕНЫХ, РАЗМОЗЖЕННЫХ РАН НЕТ! Ужасы с окровавленными лопатками - вымышлены. КЕМ и ЗАЧЕМ?.. ТРЕБУЙТЕ ПРАВДЫ!”

Мы запрашивали документы и установили: ни одного преступления, ни одного убийства или насилия, совершенного на межнациональной почве или по отношению к армии, до 9 апреля в Тбилиси не было.

Из стенограммы:

“КОЧЕТОВ. Вопрос о применении саперных лопаток возник девятого числа на бюро ЦК. Члены бюро ЦК подняли этот вопрос - вроде применялись саперные лопатки. Но характер всех повреждений говорит о том, что применялись эти саперные лопатки, вот как вы объясняете - пускали роту, она не имела снаряжения, только для защиты**.

Собчак. Можно ли понять, что командиры вам не докладывали о применении саперных лопаток?

КОЧЕТОВ. Можно. Это снаряжение непосредственно солдатское, оно табельное. И солдаты его используют для выполнения инженерных работ. А в данном случае оно могло использоваться для самообороны.

Вопрос Кочетову:

Константин Алексеевич, вы до сих пор убеждены, что лопатки не употреблялись, ну, во всяком случае, чтобы наносить удары?

*Так в стенограмме. - Прим. А.С.
**Так в стенограмме. - Прим. А.С.

КОЧЕТОВ. Анализ тех поражений погибших, шестнадцати человек, подтверждает, что нет там колотых, посеченных ран.

Но там же масса раненых, которые обращались именно с рублеными ранами. Не убитые, а раненые.

КОЧЕТОВ. Может быть, отдельные случаи были.
 
Вопрос Газенко:
 
Олег Георгиевич, сколько человек было с такими ранами?

Газенко. 24 человека. Вопрос Кочетову:

Производилось ли расследование по поводу применения саперных лопаток?

КОЧЕТОВ. Прокуратура проводила.
 
Вопрос Кочетову: Только прокуратура? А сами вы такого расследования не проводили?

КОЧЕТОВ. Я сам такого расследования не проводил.

Когда вы узнали о применении газов?

КОЧЕТОВ. О применении газов я вообще не подозревал. В плане это не предусматривалось. Этот вопрос не поднимался. А узнали, наверное, на третий день. И опять узнали не от органов, которые применяли, а узнали от общественности через бюро ЦК”.

Повторю: “коллективная ответственность” неизбежно приводит к утрате ответственности индивидуальной
 
Это как в средневековых азиатских полчищах: если один побежал, хан велит казнить всю сотню. Все это знают, а потому невозможен и героизм, невозможно индивидуальное мужество. Только и ценится - сила живой массы, энергия обезличенной кучи человеческих мышц. Двигатель - приказ. И еще - страх. Невозможны ни понятие “совести”, ни понятие “нравственности”. Невозможно все, что составляет основу любой личности, ибо личность как таковая растворена в “коллективе”.

Почему же не протоколировалось совещание в Центральном Комитете 7 апреля 1989 года? Мы так и не получили ответа на этот вопрос ни от Лигачева, ни от других высокопоставленных чиновников. Понимали ли они, сколь важное решение принимают? Уверен, что понимали. Думаю, что именно поэтому и постарались не оставлять никаких документов, не вели никаких записей. Круговая порука безответственности гарантирует бюрократической системе успех при любом развитии событий.

И вот решение никак не зафиксировано, а двое участников того совещания (заместитель министра внутренних дел Трушин и министр обороны Язов) немедленно отправляются это решение выполнять. И делают это весьма рьяно: в тот же день вечером в Тбилиси начинают прибывать первые подразделения внутренних войск и спецназа, а утром 8 апреля прибудут и десантники.
 
Да, Горбачева в Москве не было, но участники “совещания” не сочтут нужным поставить в известность даже главу правительства Рыжкова. А когда наша комиссия единодушно изумится, как же могло такое произойти, нам разъяснят, что решался политический вопрос, а глава правительства отвечает за вопросы хозяйственные. Ибо он - главный хозяйственник страны, а никак не политик.
 
И по принятому в Политбюро распределению обязанностей такие вопросы в ведение главы правительства не входят. Но какой же это глава правительства, если помимо него можно решить и реализовать такое? На этот вопрос мы тоже не получили ответа.

Встретилась наша комиссия и с Эдуардом Шеварднадзе
 
И искренностью, и эмоциональностью своих ответов он произвел на нас очень сильное впечатление. Он говорил, что события в Тбилиси стали его личной трагедией. Рассказал, как, прилетев в Тбилиси 9 апреля, он начал выяснять подробности применения отравляющих веществ. Военные долго твердили, что они не применялись, и только когда врачи доказали: у людей, бывших на площади, явные признаки отравления сильнодействующими химическими веществами, военные признали применение сначала различных модификаций “черемухи”, а потом и газа “си-эс”.

Почему Шеварднадзе тбилисскую трагедию воспринял как собственную? Думаю, не только потому, что он грузин и тбилисец. Если бы Шеварднадзе 7 апреля был в Москве, а не в Лондоне и если бы он в ночь на 8-е вылетел в Грузию, как предлагал Горбачев, побоища у Дома правительства, видимо, удалось бы избежать.
 
Но подготовленная тем же Никольским и подписанная Патиашвили шифрограмма от 8 апреля представляла дело так, что положение стабилизируется и страсти на площади утихают. А в это время уже раскручивался маховик военной операции и генерал Родионов, если воспользоваться выражением министра обороны, готовился “не спать ночь”.

Встретились мы и с Анатолием Ивановичем Лукьяновым. А потом вновь пришлось писать письмо на имя Горбачева:

“Уважаемый Михаил Сергеевич!

Комиссия по расследованию событий в Тбилиси завершила свою работу, выслушала всех заинтересованных лиц и лиц, принимавших участие в этих событиях, ознакомилась со всеми документами. Мы пришли к определенным выводам, подготовили заключение комиссии, но хотели бы еще раз встретиться с Вами, чтобы нашу комиссию не упрекали, что она не посмела потребовать у Вас соответствующих объяснений, а Вас, что Вы не дали возможности комиссии получить необходимые объяснения...”

Горбачев согласился, и встреча с ним состоялась. Было это уже в дни работы II Съезда народных депутатов. Беседовали около часа. Мы просили объяснить, почему Горбачев на I Съезде неправильно назвал дату своего возвращения из Англии, когда и как его информировали о положении в Тбилиси... Вопросы были прямыми. Столь же прямые ответы мы и получили.

Горбачев сказал, что на Съезде он просто оговорился, что Политбюро по тбилисскому вопросу не собиралось. Была лишь обычная встреча в зале приемов в аэропорту. При этом он даже не мог вспомнить, кто именно информировал его о положении дел в Грузии (“то ли Чебриков, то ли Лигачев?”).
 
Здесь же он узнал, что на всякий случай принято решение оказать Грузии помощь войсками и взять под охрану стратегические объекты и правительственные здания. Тут же Горбачев предложил Шеварднадзе и Разумовскому лететь в Тбилиси, и даже был подготовлен самолет. Но Шеварднадзе позвонил в Тбилиси Патиашвили, и тот заверил: срочности нет, обстановка разряжается.

Для сравнения - строки из стенограммы:

Язов. Часов так в 23.30 прилетел Михаил Сергеевич из Англии. Все встречали. После того как коротко проинформировал Михаил Сергеевич о том, как была проведена поездка на Кубу, затем в Англию, он сразу спросил, как положение у нас. О том, что происходит в Тбилиси, он был в общем ориентирован, товарищ Лигачев сказал: вот получил такую-то шифровку сегодня от товарища Патиашвили; какое решение?
 
Было принято решение направить туда товарища Шеварднадзе и Разумовского для того, чтобы на месте решить все проблемы. И на случай, если они примут решение ввести комендантский час, вновь будет решение направить один полк воздушно-десантной дивизии и ряд других частей для охраны общественных объектов”.

Перечитываем внимательно эти строки: “...вновь будет решение...”. Ясно, что встречавшие умолчали о том, что внутренние войска уже переброшены в Тбилиси, а десантникам отдан приказ, и в Грузию они прибудут через несколько часов. Горбачев дал согласие на переброску войск только в том случае, если Шеварднадзе с Разумовским на месте примут решение о комендантском часе.
 
Все с ним на словах соглашаются, но Язов “забывает” отменить уже отданный приказ. Напротив, делается все, чтобы форсировать подготовку операции и не допустить в Грузию Шеварднадзе. Таковы факты, и читатель сам может делать выводы из них.

Из стенограммы:

Чебриков. На аэродроме состоялся разговор, какие меры предпринимаются. Горбачев дал такой совет: пусть товарищ Шеварднадзе и товарищ Разумовский вылетают в Тбилиси. Но сделайте так: взвесьте, подумайте, когда лететь. Я согласен сейчас же отпустить. Но это же дело такое... Ночью шли переговоры... Мы собрались еще раз. Это было уже на следующий день, в субботу (то есть 8 апреля. - Прим. А.С.). Это совещание пришлось вести мне. Мы с группой товарищей обсуждали. Взвесили все “за” и “против”. Еще раз просили позвонить. Вновь разговор идет о том, что ничего не надо, стоит самолет в аэропорту, все нормально... И потому было принято решение товарищу Шеварднадзе и товарищу Разумовскому не лететь. Отложили...”

Итак, Горбачев едет на дачу отдыхать после визита на Кубу и в Англию, Лигачев скоропалительно уходит в отпуск, а заранее взведенная пружина уже отпущена, и ничто уже не в состоянии ее остановить. Умолчание бывает красноречивей иного признания. Приведу письмо Лигачева вместе с сопроводительной запиской, полученное мною в октябре 1989 года:

“Анатолий Александрович!

В связи с публикацией выводов грузинской комиссии о событиях 9 апреля в Тбилиси, где дается ссылка на материалы союзной комиссии, счел необходимым направить Вам эту записку.

С уважением, Лигачев. 06.10.89 г.

Председателю комиссии Верховного Совета СССР по расследованию событий 9 апреля 1989 г. в городе Тбилиси тов. Собчаку А.А.

Уважаемый Анатолий Александрович!

На днях познакомился с выводами комиссии Верховного Совета Грузинской ССР по расследованию событий 9 апреля 1989 г. в Тбилиси, опубликованными в республиканской газете “Коммунист” (23 сентября 1989 года).

Считаю необходимым обратить Ваше внимание на следующее. Авторы данного документа многозначительно утверждают, что на совещании, проходившем 7 апреля текущего года в ЦК КПСС под председательством Е.Лигачева, “решили удовлетворить просьбу ЦК КП Грузии по оказанию помощи в военной силе”. Далее говорится, что это “подтверждается материалами расследования комиссии, утвержденной Съездом народных депутатов СССР”. Между тем, насколько мне известно, возглавляемая Вами комиссия результаты своей работы еще не оглашала. Это обстоятельство и побудило меня обратиться лично к Вам.

Хочу подтвердить то, что я говорил на заседании Комиссии Верховного Совета СССР. Действительно, 7 апреля с. г. в ЦК КПСС с участием членов Политбюро, кандидатов в члены Политбюро, секретарей ЦК состоялся обмен мнениями об обстановке в Грузии.

В конце заседания я обратил внимание на то, что просьбы о выделении войск для поддержания общественного порядка и введения комендантского часа не обсуждались коллективно в республиканских органах Грузии и исходили фактически устно от тов. Патиашвили Д.И. В связи с этим внес предложение рекомендовать ЦК КП Грузии рассмотреть сложившуюся ситуацию в руководящих республиканских советских и партийных органах: в Президиуме Верховного Совета, Совете Министров, ЦК Компартии. При этом было особо подчеркнуто, что следует действовать политическими методами, усилить работу с участниками митингов и в трудовых коллективах, а не отсиживаться в кабинетах.

Предложения были переданы Секретарями ЦК товарищу Патиашвили Д. И. К сожалению, эти принципиально важные указания ЦК КПСС не отражены в заключениях комиссии.

Вскоре ЦК КП Грузии направил в Москву несколько шифрограмм (их текст был зачитан тов. Лукьяновым А. И. на Съезде народных депутатов СССР). К этому времени, точнее 8 апреля утром, я отбыл в ранее запланированный отпуск.

При обсуждении вопроса 7 апреля было высказано пожелание и обращено внимание руководства МВД и Министерства обороны на необходимость обеспечения готовности сил и средств на случай опасного, угрожающего жизни людей развития событий. Тем самым не повторить ошибок, которые не позволили предотвратить известную трагедию в Сумгаите. К сожалению, наши опасения подтвердились последующими событиями в Абхазии, Фергане, когда пришлось срочно перебрасывать войска из других районов и все-таки не удалось избежать гибели и ранений людей, их горя и страданий.

Хотел бы напомнить, что, по сообщению руководства ЦК КП Грузии, МВД СССР, отделов ЦК КПСС ситуация в Тбилиси уже в ту пору осложнилась, нарастал опасный экстремизм.

Категорически не могу согласиться с утверждением Грузинской Комиссии в той же газете, что “события 9 апреля не были тайной для руководства страны, в том числе Лигачева”. Руководство страны узнало о трагических событиях после того, как они произошли. Что касается меня, то могу сказать, что узнал об атом из сообщения по телевидению. Строго говоря, до 7 апреля и после этого дня я не принимал участия в рассмотрении вопросов по Грузии.

Таковы факты. Просил бы Вас ознакомить с этой запиской членов Комиссии Верховного Совета СССР.

С уважением, Е.Лигачев.

6 октября 1989 г.”*.

О чем же забыл сообщить и на заседании комиссии, и в этом письме Егор Кузьмич?
 
О том, что переброска войск началась именно после проведенного им совещания. Это “всего лишь” умолчание. А вот и ложь: “В конце заседания я обратил внимание на то, что просьбы о выделении войск для поддержания общественного порядка и введения комендантского часа не обсуждались коллективно в республиканских органах Грузии...”.
 
Дело не в том, что не велось протоколов и невозможно проверить, “обращал внимание” Егор Кузьмич или “не обращал”... Вспомним, что генерал Самсонов показывал: Никольский требовал у него войска еще 6 апреля, и 6-го же по этому поводу звонил Самсонов Язову.
 
Ложь в другом: Егору Кузьмичу Лигачеву, ныне персональному пенсионеру, лучше, чем кому бы то ни было другому, известен механизм тбилисской трагедии. Это под его руководством было принято роковое решение, хотя затем и последовали эксцессы исполнителей, которые он мог и не предвидеть.

*В приведенном письме сохранены авторский стиль Е.К. Лигачева и орфография. Комиссию Съезда народных депутатов СССР тов. Лигачев ошибочно называет Комиссией Верховного Совета СССР. - Прим. А.С.

Приближались дни отчета нашей комиссии. Настало время писать заключение и готовить доклад на Съезде

Напомню: комиссия наша была весьма разнообразная по составу, в нее входили люди очень разные и по политическим пристрастиям, и по социальному положению, да и по степени подготовки и компетентности. С одной стороны, всемирно известные ученые, писатели, журналисты, генералы, с другой - ветераны афганской войны, молодые, искренние и совершенно неопытные в подобного рода расследованиях ребята.
 
Те, кто поначалу терялся и помощь, когда надо было ехать к десантникам и убеждать их сказать сидел молча, а потом оказал нам огромную правду о 9 апреля. Они же привели на заседание комиссии большую группу “афганцев”, проживающих в Тбилиси, и те дали ценные и правдивые показания о том трагическом воскресном утре.

Когда мы только приступали к работе, казалось, что достичь какого-то единого мнения просто невозможно. И все же наша комиссия стала единственной из всех комиссий Съезда, чье заключение подписали все ее члены.

Честная работа, работа, которой ты весь отдаешься, не оставляет времени для амбиций. Ну что общего у генерала с неформалом из народного фронта? Но если оба заняты установлением истины, если оба в равной степени делят ответственность за результат своего труда, нет уже ни генералов, ни рядовых. Они оба из одной команды, матросы одного, идущего к цели корабля.

Мы были заняты добычей фактов
 
Проверяя, перепроверяя, сомневаясь, споря друг с другом и, наконец, убеждаясь в правоте факта, мы вырабатывали общие подходы. И отсекали все недоказуемое. И когда общие выводы стали очевидны каждому из нас, была сформирована редакционная группа нашей комиссии. В нее вошли писатель Голяков, профессор Александр Яковлев. К нам присоединились вскоре журналист из Литвы Витас Томкус и таллинский инженер, а ныне мэр Таллина Хардо Аасмяэ.

Мы уехали за город и в пансионате “Известий” на Красной Пахре в течение десяти дней с утра до вечера – по 15-16 часов в сутки! – спорили над каждым словом. Десятки и десятки раз мы переписывали заключение нашей комиссии.

А практически это было так: мы поделили между собой разделы заключения, и каждый написал свой. Потом обсуждение каждой фразы, каждого слова. И – новая редакция. И вновь обсуждение. Здесь, выверяя каждый оттенок мысли, мы, как прачка воду из белья, отжимали эмоции и двусмысленности, выверяли логику и шлифовали стиль.

Я и сегодня с благодарностью вспоминаю эти дни, это общение с прекрасными и высокими людьми, соавторами нашего заключения. При нынешних разброде и смуте в нашем обществе, при, казалось бы, взаимонеприемлемых позициях и взглядах можно найти общий язык, можно прийти к согласию и взаимопониманию. Если, конечно, все стороны честны и действительно желают достичь результата, желают служить Истине и своему народу. В этом убедила меня работа нашей комиссии. Может быть, наша комиссия – это маленькая модель всего общества и успех ее – залог успеха того, что пять лет назад было названо перестройкой? Хотелось бы верить…

Когда на XXVIII съезде КПСС Егор Лигачев выставит свою кандидатуру на пост заместителя генсека партии, я сделаю попытку дать ему отвод. Я спрошу, когда же Лигачев говорил правду: когда перед нашей комиссией он утверждал, что никакого заседания Политбюро не было, или позже, на Пленуме Центрального Комитета, где он заявил прямо противоположное.
 
Магнитозапись сохранила стиль и дух ответа Егора Кузьмича

Лигачев: Анатолий Александрович, я тебе должен ответить на этот вопрос…

Собчак: Обязательно!!!

Лигачев: Причем я задам вам вопрос, товарищ Собчак! У меня там в портфеле лежит ваше выступление. Я сейчас хотел бы вот о чем сказать: Лигачев говорил и там, и здесь то же самое. В конце концов я прошу и тех, которые здесь ближе, вместе со мной сказать хоть одно слово, что те решения, которые были приняты, принимались всеми членами Политбюро. Под руководством Михаила Сергеевича Горбачева. В конце концов, Михаил Сергеевич, я прошу... я могу просить как товарищ и коммунист... (Шум в зале.)
 
И вы извините, я говорил правду, истинную правду... Тогда я говорил о том, что мы, комиссия в составе членов Политбюро, которых было минимум три четверти от общего состава, приняли решение... Единственное мудрое решение... Я до сих пор прав... Я очень сожалею и извиняюсь перед грузинскими товарищами, что у них произошла такая трагедия... Это я говорю по-человечески и глубоко переживаю...
 
Это даже на всю жизнь останется, но мы, члены Политбюро... не причастны к этому чрезвычайно трагическому событию... Мы твердо договорились: решать вопросы политическими методами, мы сказали бывшему руководству Грузии об этом четко и ясно, определенно... А вот почему я сказал о Политбюро... На каком же вы основании, Анатолий Александрович, после того, как на II Съезде народных депутатов доложили более-менее объективно, о чем опубликовано в газете “Известия”, разразились интервью?..
 
Никогда, нигде я об этом не говорил, но давайте поговорим в присутствии тысяч людей... Разразились своим интервью через две недели в “Огоньке” и написали... знаете, что написали? Я процитирую, я прошу размножить это дело... Что написал товарищ Собчак? Стоило товарищу Горбачеву уехать... Куда вы уезжали, в Англию, что ль, Михаил Сергеевич? (Шум и хохот в зале.) В Англию?
 
Как товарищ Лигачев за плечами его и товарища Рыжкова, который здесь был, понимаете, начал... собрал комиссию и организовал вновь* заговор... Типа этого... Вот против чего я возражал, вот вы ответьте, почему вы так: с одной стороны, вы одно говорите, с другой - другое! (Шум, крики, овация.)

Собчак: Я, Егор Кузьмич, не претендую...
ГОРБАЧЕВ: Третий микрофон!
Собчак: ...на пост заместителя Генерального секретаря.
ГОРБАЧЕВ: Егор...
Собчак: Но утверждаю...
ГОРБАЧЕВ: Третий микрофон! Третий микрофон!..
Собчак: Но я утверждаю, что...
ГОРБАЧЕВ: Я еще раз прошу включить третий микрофон...

ГОЛОС ЗА КАДРОМ: Выключи микрофон!..
ГОЛОС ОТ ТРЕТЬЕГО МИКРОФОНА: Герасимов, Коми делегация...”

К сожалению, Горбачев прервал этот, весьма драматический диалог
 
А жаль, потому что Лигачев начал развивать уже третью версию: оказывается, решение вводить войска в Грузию принималось не на “совещании в ЦК” и не на “заседании Политбюро”, а на некоей “комиссии в составе членов Политбюро, которых было минимум три четверти от общего состава...”

Не удивлюсь, если завтра эта лигачевская “комиссия” превратится в симпозиум с участием Министерства обороны или в какой-нибудь военно-практический семинар...

Ответ на свой вопрос я получил не от Лигачева, а от делегатов этого, весьма консервативного по составу съезда: три четверти зала голосовали в тот день против кандидатуры Лигачева, и заместителем генсека стал отнюдь не консерватор Владимир Ивашко, а “чертовски желающего поработать” Егора Лигачева его товарищи по партии наконец-то, ко всеобщему удовлетворению, отправили на пенсию. Впрочем, как у нас говорят - свято место пусто не бывает.
------------------
*“Читатель, очевидно, оценит и невольную проговорку Лигачева. - Прим. А.С.

Оглавление

 
www.pseudology.org