Константин Паустовский
В одном из номеров "Моряка" был напечатан рассказ под названием
"Король". Под рассказом стояла подпись: "И. Бабель".
Рассказ был о том, как главарь одесских бандитов Бенцион (он же Беня)
Крик насильно выдал замуж свою увядшую сестру Двойру за хилого и плаксивого
вора. Вор женился на Двойре только из невыносимого страха перед Беней.
То был один из первых так называемых "молдаванских" рассказов Бабеля.
Молдаванкой в Одессе называлась часть города около товарной
железнодорожной станции, где жили две тысячи одесских налетчиков и воров.
Чтобы лучше узнать жизнь Молдаванки, Бабель решил поселиться там на
некоторое время у старого еврея Циреса, доживавшего свой век под крикливым
гнетом жены, тети Хавы.
Вскоре после того как Еабель снял комнату у этого кроткого старика,
похожего на лилипута, произошли стремительные события. из-за них Бабель был
вынужден бежать очертя голову из квартиры Циреса, пропахшей жареным луком и
нафталином.
Но об этом я расскажу несколько позже, когда читатель свыкнется с
характером тогдашней жизни на Молдаванке.
Рассказ "Король" был написан сжато и точно. Он бил в лицо свежестью,
подобно углекислой воде.
С юношеских лет я воспринимал произведения некоторых писателей как
колдовство. После рассказа "Король" я понял, что еще один колдун пришел в
нашу литературу и что все написанное этим человеком никогда не будет
бесцветным и вялым.
В рассказе "Король" все было непривычно для нас. Не только люди и
мотивы их поступков, но и неожиданные положения, неведомый быт, энергичный и
живописный диалог. В этом рассказе существовала жизнь, ничем не отличавшаяся
от гротеска. В каждой мелочи был заметен пронзительный глаз писателя. И
вдруг, как неожиданный удар солнца в окно, в текст вторгался какой-нибудь
изысканный отрывок или напев фразы, похожей на перевод с французского,-
напев размеренный и пышный.
Это было ново, необыкновенно. В этой прозе звучал голос человека,
пропыленного в походах Конной армии и вместе с тем владевшего всеми
богатствами прошлой культуры - от Боккаччо до Леконта де Лиля и от Веермера
Дельфтского до Александра Блока.
В редакцию "Моряка" Бабеля привел Изя Лившиц. Я не встречал человека,
внешне столь мало похожего на писателя, как Бабель. Сутулый, почти без шеи
из-за наследственной одесской астмы, с утиным носом и морщинистым лбом, с
маслянистым блеском маленьких глаз, он с первого взгляда не вызывал
интереса. Его можно было принять за коммивояжера или маклера. Но, конечно,
только до той минуты, пока он не начинал говорить.
С первыми же словами все менялось. В тонком звучании его голоса
слышалась настойчивая ирония.
Многие люди не могли смотреть в прожигающие глаза Бабеля. По натуре
Бабель был разоблачителем. Он любил ставить людей в тупик и потому слыл в
Одессе человеком трудным и опасным.
Бабель пришел в редакцию "Моряка" с книгой рассказов Киплинга в руках.
Разговаривая с редактором Женей Ивановым, он положил книгу на стол, но все
время нетерпеливо и даже как-то плотоядно посматривал на нее. Он вертелся на
стуле, вставал, снова садился. Он явно нервничал. Ему хотелось читать, а не
вести вынужденную вежливую беседу.
Бабель быстро перевел разговор на Киплинга, сказал, что надо писать
такой же железной прозой, как Киплинг, и с полнейшей ясностью представлять
себе все, что должно появиться из-под пера. Рассказу надлежит быть точным,
как военное донесение или банковский чек. Его следует писать тем же твердым
и прямым почерком, каким пишутся приказы и чеки. Такой почерк был, между
прочим, у Киплинга.
Разговор о Киплинге Бабель закончил неожиданными словами. Он произнес
их, сняв очки, и от этого лицо его сразу сделалось беспомощным и
добродушным.
- У нас в Одессе,- сказал он, насмешливо поблескивая глазами,- не будет
своих Киплингов. Мы мирные жизнелюбы. Но зато у нас будут свои Мопассаны.
Потому что у нас много моря, солнца, красивых женщин и много пищи для
размышлений. Мопассанов я вам гарантирую.
Тут же он рассказал, как был в последней парижской квартире Мопассана.
Рассказывал о нагретых солнцем розовых кружевных абажурах, похожих на
панталоны дорогих куртизанок, о запахе бриллиантина и кофе, о комнатах, где
мучился испуганный их обширностью больной писатель, годами приучавший себя к
строгим границам замыслов и наикратчайшему их изложению.
Во время этого рассказа Бабель со вкусом упоминал о топографии Парижа.
У Бабеля было хорошее французское произношение.
Из нескольких замечаний и вопросов Бабеля я понял, что это человек
неслыханно настойчивый, цепкий, желающий все видеть, не брезгующий никакими
познаниями, внешне склонный к скепсису, даже к цинизму, а на деле верящий в
наивную и добрую человеческую душу. Недаром Бабель любил повторять
библейское изречение: "Сила жаждет, и только печаль утоляет сердца".
Я видел из своего окна, как Бабель вышел из редакции и, сутулясь, пошел
по теневой стороне Приморского бульвара. Шел он медленно, потому что, как
только вышел из редакции, тотчас раскрыл книгу Киплинга и начал читать ее на
ходу. По временам он останавливался, чтобы дать встречным обойти себя, но ни
разу не поднял головы, чтобы взглянуть на них.
И встречные обходили его, с недоумением оглядываясь, но никто не сказал
ему ни слова.
Вскоре он исчез в тени платанов, что трепетали в текучем черноморском
воздухе своей бархатистой листвой.
Потом я часто встречал Бабеля в городе. Он никогда не ходил один.
Вокруг него висели, как мошкара, так называемые "одесские литературные
мальчики". Они ловили на лету его острые слова, тут же разносили их по
Одессе и безропотно выполняли его многочисленные поручения.
За нерадивость Бабель взыскивал с этих восторженных юношей очень
строго, а наскучив ими, безжалостно их изгонял. Чем более жестоким бывал
разгром какого-нибудь юноши, тем сильнее гордился этим разгромленный.
"Литературные юноши" просто расцветали от бабелевских разгромов.
Но не только "литературные мальчики" боготворили Бабеля. Старые
литераторы - их в то время собралось в Одессе несколько человек,- равно как
и молодые одесские писатели и поэты, относились к Бабелю очень почтительно.
Объяснялось это не только тем, что это был исключительно талантливый
человек, но еще и тем, что он был признан и любим как писатель Алексеем
Максимовичем Горьким, что он только что вернулся из легендарной Конармии
Буденного и, наконец, он был в то время для нас первым подлинно советским
писателем.
Нельзя забывать, что в то время советская литература только зарождалась
и до Одессы еще не дошла ни одна новая книга, кроме "Двенадцати" Блока и
переводной книги Анри Барбюса "Огонь".
И Блок и Барбюс произвели на нас потрясающее впечатление: в этих вещах
уже явственно сверкали зарницы новой поэзии и прозы, и мы заучивали наизусть
и стихи Блока, и суровую прозу Барбюса.
Вплотную я столкнулся с Бабелем в конце лета. Он жил тогда на 9-й
станции Фонтана. Я был в отпуску и снял вместе с Изей Лившицем
полуразрушенную дачу невдалеке от Бабеля.
Одна стена нашей дачи висела над отвесным обрывом. От нее часто
откалывались куски яркой розовой штукатурки и весело неслись вприпрыжку к
морю. Поэтому мы предпочитали спать в террасе, выходившей в степь. Там было
безопаснее.
Сад около дачи зарос по пояс сероватой полынью. Сквозь нее пробивались,
как свежие брызги киновари, маленькие, величиной с ноготь, маки.
С Бабелем мы виделись часто. Иногда мы вместе просиживали на берегу
почти весь день, таская с Изей на самоловы зеленух и бычков и слушая
неторопливые рассказы Бабеля.
Рассказчик он был гениальный. Устные его рассказы были сильнее и
совершеннее, чем написанные.
Как описать то веселое и вместе с тем печальное лето 1921 года на
Фонтане, когда мы жили вместе? Веселым его делала наша молодость, а
печальным оно казалось от постоянной легкой тревоги на сердце. А может быть,
отчасти и от непроницаемых южных ночей. Они опускали свой полог совсем рядом
с нами, за первой же каменной ступенью нашей террасы.
Стоя на террасе, можно было протянуть в эту ночь руку, но тотчас
отдернуть ее, почувствовав на кончиках пальцев близкий холод мирового
пространства.
Веселье было собрано в пестрый клубок наших разговоров, шуток и
мистификаций. Тогда в Одессе мистификации называли "розыгрышами". Потом это
слово быстро распространилось по всей стране.
А печаль воплощалась для меня почему-то в ясном огне, неизменно
блиставшем по ночам на морском горизонте. То была какая-то низкая звезда.
Имени ее никто не знал, несмотря на то, что она все ночи напролет дружелюбно
и настойчиво следила за нами.
Непонятно почему, но печаль была заключена и в запахе остывающего по
ночам кремнистого шоссе, и в голубых зрачках маленькой дикой вербены,
поселившейся у нашего порога, и в том, что тогда мы очень ясно чувствовали
слишком быстрое движение времени.
Горести пока еще властвовали над миром. Но для нас, молодых, они уже
соседствовали со счастьем, потому что время было полно надежд на разумный
удел, на избавление от назойливых бед, на непременное цветение после
бесконечной зимы.
Я в то лето, пожалуй, хорошо понял, что значит казавшееся мне до тех
пор пустым выражение "власть таланта".
Присутствие Бабеля делало это лето захватывающе интересным. Мы все жили
в легком отблеске его таланта.
До этого почти все люди, встречавшиеся мне, не оставляли в памяти
особенно заметного следа. Я быстро забывал их лица, голоса, слова, их
походку. А сейчас было не так. Я жадно зарисовывал людей в своей памяти, и
этому меня научил Бабель.
Бабель часто возвращался к вечеру из Одессы на конке. Она сменила
начисто забытый трамвай. Конка ходила только до 8-й станции и издалека уже
дребезжала всеми своими развинченными болтами.
С 8-й станции Бабель приходил пешком, пыльный, усталый, но с хитрым
блеском в глазах, и говорил:
- Ну и разговорчик же заварился в вагоне у старух! За "куриные яички".
Слушайте! Вы будете просто рыдать от удовольствия.
Он начинал передавать этот разговор. И мы не только рыдали от хохота.
Мы просто падали, сраженные этим рассказом. Тогда Бабель дергал то одного,
то другого из нас за рукав и крикливо спрашивал голосом знакомой торговки с
10-й станции Фонтана:
- Вы окончательно сказились, молодой человек? Или что?
Стоило, слушая Бабеля, закрыть глаза, чтобы сразу же очутиться в душном
вагоне одесской конки и увидеть всех попутчиков с такой наглядностью, будто
вы прожили с ними много лет и съели вместе добрый пудовик соли. Может быть,
их вовсе и не существовало в природе, этих людей, и Бабель их начисто
выдумал. Но что за дело нам было до этого, если они жили во всей своей
конкретности, хрипящие, кашляющие, вздыхающие д выразительно подмигивающие
друг другу на "месье" Бабеля, о котором уже говорили по Одессе, что он такой
же умный, как Горький. . Гораздо раньше, чем из его напечатанных рассказов,
мы узнали из устных его рассказов о старике Гедали, вздыхавшем "об
интернационале добрых людей", о происшествии с солью на "закоренелой"
станции Фастов, о бешеных кавалерийских атаках, об ослепительной усмешке
Буденного и услышали удивительные казачьи песни.
Особенно одна песня поразила Бабеля, и потом в Одессе мы ее часто
напевали, каждый раз все больше удивляясь ее поэтичности. Сейчас я забыл
слова этой песни. В памяти остались только первые две строки:
Звезда полей над отчим домом
И матери моей печальная рука - oсобенно
томительной и щемящей была эта "звезда полей". Часто по ночам я даже видел
ее во сне - единственную тихую звезду в громадной высоте над сумраком родных
и нищих полей.
Вообще Бабель рассказывал охотно и много об Алексее Максимовиче
Горьком, о революции и о том, как он, Бабель, поселился явочным порядком в
Аничковом дворце в Петербурге, спал на диване в кабинете Александра III и
однажды осторожно заглянул в ящик царского письменного стола, нашел коробку
великолепных папирос - подарок царю Александру от турецкого султана Абдул
Гамида.
Толстые эти папиросы были сделаны из розовой бумаги с золотой арабской
вязью. Бабель очень таинственно подарил мне и Изе по одной папиросе. Мы
выкурили их вечером. Тончайшее благоухание распростерлось над 9-й станцией
Фонтана. Но тотчас у нас смертельно разболелась голова, и мы целый час
передвигались как пьяные, хватаясь за каменные ограды.
Тогда же я узнал от Бабеля необыкновенную историю о безответном старом
еврее Циресе.
Бабель поселился у Циреса и его мрачной медлительной жены, тети Хавы, в
центре Молдаванки. Он решил написать несколько рассказов из жизни этой
одесской окраины с ее пряным бытом. Бабеля привлекали своеобразные и
безусловно талантливые натуры таких бандитов, как ставшие уже легендарными
Мишка Япончик (Беня Крик). Бабель хотел получше изучить Молдаванку, и,
конечно, удобным местом для этого была скучная квартира Циреса.
Она стояла как надежная скала среди бушующих и громогласных притонов и
обманчиво благополучных квартир с вязаными салфеточками и серебряными
семисвечниками на комодах, где под родительским кровом скрывались налетчики.
Квартира Циреса была забронирована со всех сторон соседством дерзких и
хорошо вооруженных молодых людей.
Бабель посвятил Циреса в цель своего изучения Молдаванки. Это не
произвело на старика приятного впечатления. Наоборот, Цирес встревожился.
- Ой, месье Бабель! - сказал он, качая головой.- Вы же сын такого
известного папаши! Ваша мама была же красавица! Поговаривают, что к ней
сватался племянник самого Бродского. Так чтобы вы знали, что Молдаванка вам
совсем не к лицу, какой бы вы ни были писатель. Забудьте думать за
Молдаванку. Я вам скажу, что вы не найдете здесь ни на копейку успеха, но
зато сможете заработать полный карман неприятностей.
- Каких? - спросил Бабель.
- Я знаю каких! - уклончиво ответил Цирес.- Разве догадаешься, какой
кошмар может вбить себе в голову один только Пятирубель. Я не говорю за
таких нахалов, как Люська Кур и все остальные. Лучше вам, месье Бабель, не
рисковать, а вернуться тихонько в папашин дом на Екатерининской улице. Скажу
вам по совести, я сам уже сожалею, что сдал вам комнату. Но как я мог
отказать такому приятному молодому человеку!
Бабель иногда ночевал в своей комнате у Циреса и несколько раз слышал,
как тетя Хава шепотом ругала старика за то, что он сдал комнату Бабелю и
пустил в дом незнакомого человека.
- Что ты с этого будешь иметь, скупец! - говорила она Циресу.-
Какие-нибудь сто тысяч в месяц? Так зато ты растеряешь своих лучших
клиентов. Лазарь Бройде со Стеновой улицы обдурит тебя и будет смеяться над
тобой. Они все перекинутся к Бройде, клянусь покойной Идочкой.
- Легаши только ждут твоего Бройде, чтобы его захапать,- неуверенно
отбивался Цирес.
- Как бы тебя не захапали раньше. Ты будешь пустой через того жильца.
Никто не даст тебе и одного процента. С чего мы тогда будем доживать свою
старость?
Цирес сокрушался, ворочался, долго не мог заснуть.
Бабелю не нравились эти непонятные ночные разговоры старухи.
Он чувствовал в них какую-то опасную тайну. Он тоже долго не засыпал,
стараясь догадаться, о чем шепчет тетя Хава.
Ночи на Молдаванке тянулись долго. Мутный свет дальнего фонаря падал на
облезлые обои. Они пахли уксусной эссенцией. Изредка с улицы слышались
быстрые деловые шаги, тонкий свист, а иной раз даже близкий выстрел и
женский истерический хохот. Он долетал из-за кирпичных стен. Казалось, что
этот рыдающий хохот был глубоко замурован в стенах.
Особенно неприятно было в дождливые ночи. В железном желобе жидко
дребезжала вода. Кровать скрипела от малейшего движения, и какой-то зверь
всю, ночь спокойно жевал за обоями гнилое, трухлявое дерево.
Хотелось встать и уйти к себе на Екатерининскую улицу. Там за толстыми
стенами на четвертом этаже было тихо, темно, безопасно, а на столе лежала
десятки раз исправленная и переписанная рукопись последнего рассказа.
Подходя к столу, Бабель осторожно поглаживал эту рукопись, как плохо
укрощенного зверя. Часто он вставал ночью и при коптилке, заставленной
толстым, поставленным на ребро фолиантом энциклопедии, перечитывал
три-четыре страницы. Каждый раз он находил несколько лишних слов и со
злорадством выбрасывал их. "Ясность и сила языка,- говорил он,- совсем не в
том, что к фразе уже нельзя ничего прибавить, а в том, что из нее уже нельзя
больше ничего выбросить".
Все, кто видел Бабеля за работой, особенно ночью (а увидеть его в этом
состоянии было трудно; он всегда писал, прячась от людей), были поражены
печальным его лицом и его особенным выражением доброты и горя.
Бабель много бы дал в эти скудные молдаванские ночи за то, чтобы сейчас
же вернуться к своим рукописям. Но в литературе он чувствовал себя как
разведчик и солдат и считал, что во имя ее он должен вытерпеть все: и
одиночество, и керосиновую вонь погасшей коптилки, вызывавшую тяжелые
припадки астмы, и крики изрыдавшихся женщин за стенами домов. Нет,
возвращаться было нельзя.
В одну из таких ночей Бабеля вдруг осенило: очевидно, Цирес был
обыкновенным наводчиком! Цирес жил этим. Он получал за это свой
процент-"карбач", и Бабель был для старика действительно неудобным жильцом.
Он мог отпугнуть от старого наводчика его отчаянных, но вместе с тем и
осторожных клиентов. Кому была охота глупо нарезаться на провал из-за
скаредности Циреса, польстившегося на лишние сто тысяч рублей и пустившего в
самое сердце Молдаванки какого-то фраера.
Да к тому же этот фраер оказался писателем и потому был вдвое опаснее,
чем если бы он был простым сутенером или шулером из пивной.
Наконец-то Бабель понял намеки Циреса насчет кармана, полного
неприятностей, и решил через несколько дней съехать от Циреса. Но несколько
дней ему еще были нужны, чтобы выведать от старого наводчика все, что тот
мог рассказать интересного. А Бабель знал за собой это сильное свойство -
выпытывать людей до конца, потрошить их жестоко и настойчиво, или, как
говорили в Одессе, "с божьей помощью вынимать из них начисто душу".
Но на этот раз Бабелю не удалось вынуть из старого Циреса душу. Бабеля
опередил один из налетчиков, кажется Сенька Вислоухий, и сделал он это не в
переносном, а в самом настоящем смысле этого слова.
Как-то днем, после того как Бабель ушел в город, Цирес был убит у себя
на квартире ударом финки.
Когда Бабель вернулся на Молдаванку, он застал в квартире милицию, а у
себя в комнате - начальника угрозыска. Он сидел за столом и писал протокол.
Это был вежливый молодой человек в синих галифе из диагонали. Он мечтал тоже
стать писателем и потому почтительно обошелся с Бабелем.
- Прошу вас,- сказал он Бабелю,- взять ваши вещи и немедленно покинуть
этот дом. Иначе я не могу гарантировать вам личную безопасность даже на
ближайшие сутки. Сами понимаете: Молдаванка!
И Бабель бежал, содрогаясь от хриплых воплей тети Хавы. Она призывала
проклятия на голову Сеньки и всех, кто, по ее соображениям, был замешан в
убийстве Циреса.
Эти проклятия были ужасны. Вежливый начальник угрозыска даже
посоветовал Бабелю.
- Не слушайте эти психические крики. Утром она была еще в уме и дала
прказания. А теперь она бесноватая. Сейчас за ней приедет фургон из
сумасшедшего дома на Слободке-Романовке.
А за перегородкой тетя Хава равномерно вырывала седые космы волос из
головы, отшвыривала их от себя и кричала, раскачиваясь и рыдая:
- Чтоб ты опился, Симеон (она называла Сеньку его полным именем),
водкой с крысиной отравой и сдох бы на блевотине! И чтобы ты пинал ногами
собственную мать, старую гадюку Мириам, что породила такое исчадие и такого
сатану! Чтобы все мальчики с Молдаванки наточили свои перочинные ножички и
резали тебя на части двенадцать дней и двенадцать ночей! Чтоб ты, Сенька,
горел огнем и лопнул от своего кипящего сала!
Вскоре Бабель узнал все о смерти Циреса.
Оказалось, что Цирес сам был виноват в своей гибели. Поэтому ни единая
живая душа на Молдаванке не пожалела его, кроме тети Хавы. Ни единая живая
душа! Потому что Цирес оказался бесчестным стариком, и его уже ничто не
могло спасти от смерти.
А дело было так. Накануне дня своей гибели Цирес пошел к Сеньке
Вислоухому.
Сенька брился в передней перед роскошным трюмо в черной витиеватой
раме. Скосив глаза на Циреса, он сказал:
- Спутались с фраером, месье Цирес? Поздравляю! Знаете новый советский
закон: если ты пришел к бреющемуся человеку, то скорее кончай свое дело и
выматывайся. Даю вам для объяснения десять слов. Как на центральном
телеграфе. За каждое излишнее слово я срежу вам ваш процент, так сказать,
карбач, на двести тысяч рублей.
- Или вы с детства родились таким неудачным шутником, Сеня? - спросил,
сладко улыбаясь, Цирес.- Или сделались им постепенно, по мере течения лет?
Как вы думаете?
Цирес был трусоват в жизни и даже в делах, но в разговоре он мог
позволить нахальство. Недаром он считался старейшим наводчиком в Одессе.
- А ну, рассказывайте, старый паяц,- сказал Сенька и начал водить в
воздухе бритвой, как смычком по скрипке.- Рассказывайте, пока у меня не
выкипело терпение.
- Завтра,-очень тихо произнес Цирес,- в час дня в артель "Конкордия"
привезут четыре миллиарда.
- Хорошо! - так же тихо ответил Сенька.- Вы получите свой карбач. Без
вычета.
Цирес поплелся домой. Поведение Сеньки ему не понравилось. Раньше
Сенька в серьезных делах не позволял себе шуток.
Цирес поделился своими мыслями с тетей Хавой, и она, конечно,
закричала:
- Сколько лет ты топчешься по земле, как последний дурак! Что ты
отворачиваешься и смотришь на портрет Идочки? Я тебя спрашиваю, а не ее!
Понятно, что Сеня не пойдет на такое дело. Будет он тебе мараться из-за
четырех паскудных миллиардов. Ты на этом заработаешь дулю с маком - и все!
- А что же делать? - застонал Цирес.- Они сведут меня с ума, эти
налетчики!
- Пойди до Пятирубеля. Может, он польстится на твои липовые миллиарды.
Так по крайности не останешься в идиотах.
Старый Цирес надел люстриновый картузик и поплелся к Пятирубелю. Тот
спал в садочке около дома, в холодке от куста белой акации.
Пятирубель выслушал Циреса и сонно ответил:
- Иди! Можешь рассчитывать на карбач. Цирес ушел довольный. Он
чувствовал себя как человек, застраховавший жизнь на чистое золото.
"Старуха права. Разве можно положиться на Сеню! Он капризный, как
мотылек, как женщина в интересном положении. Что ему стоит согласиться, а
потом, поигрывая бритвой, отказаться от дела, если оно представляется ему
чересчур хлопотливым?".
Но старый, тертый наводчик Цирес ошибся в первый и в последний раз в
жизни.
Назавтра в час дня у кассы артели "Конкордия" сошлись Сеня и
Пятирубель. Они открыто посмотрели друг другу в глаза, и Сеня спросил:
- Не будешь ли ты так любезен сказать, кто тебя навел на это дело?
- Старый Цирес. А тебя, Сеня?
- И меня старый Цирес.
- Итак? - спросил Пятирубель.
- Итак, старый Цирес больше не будет жить! - ответил Сеня.
- Аминь! - сказал Пятирубель.
Налетчики мирно разошлись. По правилам, если два налетчика сходятся на
одном деле, то дело отменяется.
Через сорок минут старый Цирес был убит у себя на квартире, когда тетя
Хава вышла во двор вешать белье. Она не видела убийцы, но знала, что никто,
кроме Сени или его людей, не смог бы этого сделать. Сеня никогда не прощал
обмана.