|
Вадим Викторович Эрлихман |
|
|
Красавица и чудовище |
|
|
Ее тело привезли в морг из подмосковного санатория в ноябре 1938 года. Врачи сразу установили отравление люминалом. До сих пор никто не знает, добровольно ли ушла из жизни Евгения Соломоновна Фейгинберг (в девичестве) - Хаютина - Гладун, жена наркома внутренних дел СССР Николая Ежова, имя которого стало в тридцатые страшнее, чем кличка Малюты Скуратова. "Незаконченное низшее" Трудно было найти двух людей, более непохожих друг на друга. Она - из многодетной семьи гомельского ремесленника, миловидная и веселая, обожавшая кружить головы мужчинам. Умела оживить даже скучные кремлевские банкеты, заставляя вождей и их жен танцевать или играть в фанты. С детства мечтала жить в Париже, носить красивые платья и шляпки. И еще - иметь знаменитого мужа. Он родился в Петрограде 01 мая 1895 года. Обычная биография рабочего паренька: пьяница-отец, задавленная нуждой мать, работа в подмастерьях. Хозяева били его, а один портной, как позже признался сам Ежов, вступил с ним в "педерастическую связь". Эта связь стала для Ежова роковой: от гомосексуальных пристрастий он так и не избавился. Урывками он учился в школе, окончил класса три и позже писал в анкетах об образовании: "незаконченное низшее". Да и весь он был какой-то незаконченный, низший: рост метр пятьдесят два, хилый, с кривыми ногами. Правда, во времена, когда Ежова с легкой руки Горького принято было называть "чудесным несгибаемым большевиком", знавшие Ежова отмечали его фиалковые глаза и приятный тенор, которым он довольно чисто пел народные песни... Голос свой он лелеял и даже ходил на прослушивание к известному тенору. Тот сказал: "Голос можно поставить, но с таким ростом вам певцом не стать. Пойте-ка лучше в хоре, за спинами других". До поры Ежов в самом деле не высовывался из-за чужих спин. Вовремя вступил в партию, где всегда ценились рабочие кадры. Стал комиссаром в военном училище, но был арестован - за то, что в училище проникли представители "эксплуататорских классов". В страхе он тут же сдал с потрохами своего начальника. Того посадили, а Ежов получил пост секретаря парткома Марийской автономии. Не кормите воробушков! В Москву Ежова вытащил Иван Москвин - известный партийный деятель, который сам происходил из рабочих и всячески помогал пробиться классово своим. В 1927-м он выхлопотал для скромного провинциала пост инструктора ЦК. Ежов часто бывал у Москвиных. Жена хозяина, Софья Александровна, опекала его, подкладывала лучшие куски: "Вы такой маленький, прямо воробушек, вам надо больше кушать". Добрая женщина не думала, что ранит гостя в самое сердце. Позже, когда Москвин уже был расстрелян, Ежову пришлось решать судьбу его супруги. Ежов велел записать в протокол, что Софья Александровна пыталась отравить его. И ее расстреляли. Однажды зять Москвина, известный впоследствии писатель Лев Разгон, спросил тестя, что он думает о Ежове. "Хороший работник,- сказал тот. - Один у него недостаток: во всяком деле есть предел, когда надо остановиться. А Ежов никогда не останавливается". Но в партийных кругах ценили и это качество. Скоро услужливый и исполнительный коротышка подсидел самого Москвина, сменив его на посту заведующего организационно-распределительным отделом ЦК. Одной рукой он одарял - пайками, дачами, путевками на курорт, а другой карал: мог вычистить из партии. На одном из партийных застолий он и встретил Ее - главную и единственную свою любовь, не считая товарища Сталина. Женечка и Колюша
В 1927-м в Берлине она познакомилась с известным писателем Исааком Бабелем. Позже он показывал на допросе: "Я пригласил Гладун покататься по городу в такси, убедил ее зайти ко мне в гостиницу. Там произошло мое сближение с Гладун". Были у нее и другие любовники: светило тогдашней журналистики Михаил Кольцов, издатель Семен Урицкий... Наконец был найден наиболее перспективный объект - скромный партийный работник Ежов, в котором наметанный Женечкин глаз угадал большое будущее. В 1928 году они поженились. Не избалованный лаской Ежов с удовольствием принимал заботу, которой его окружила супруга. Казенная квартира с голыми стенами украсилась коврами, портретами в рамках и милыми дамскими безделушками. Вечером уставшего Колюшеньку ждал горячий ужин. Жена упросила его взять дачу, на которой - невиданное дело - развела павлинов. Все должно быть шикарно. Себя она тоже не обижала: при обыске в квартире нашли больше сотни платьев, десятки кофточек и шляпок, пять меховых шуб... Давая выход бурной Жениной энергии, муж устроил ее работать в журнал "СССР на стройке". Журналистская работа нравилась ей. Журналисты - тоже. Сериал по-советски
В отсутствие Ежова в дом захаживали писатели, артисты и прочая богема. Почему Ежов - "патологический садист", как его потом называли,- покорно сносил такое поведение супруги? Может быть, просто робел перед ней - красивой, уверенной в себе, острой на язык. А может, с детства тосковал по нормальной семье и вопреки всему верил, что обрел ее. А может, и сам изменял ей: слухи о гомосексуальных связях железного наркома ходили уже в середине тридцатых... Вот только детей у Ежовых[ не было. И в 1936-м они взяли из детского дома четырехлетнюю Наташу. Все недоумевали: страшная, в болячках... Неужели не могли найти получше? А может, просто дрогнуло сердце у Жени, когда девочка бросилась к ней с криком: "Мамочка"? Тут бы и закончить всю историю. Но советский сериал только начинал раскручиваться. Звездный час в карьере Николая Ивановича настал в сентябре 1936-го, когда Сталин прислал из Сочи телеграмму с требованием "назначить тов. Ежова народным комиссаром внутренних дел". К тому времени для оправдания людоедства и перевода стрелок на случай народного недовольства вождь выдвинул тезис об "усилении классовой борьбы". Во всех больших и малых бедах страны были повинны "враги народа". Прежний главный чекист Ягода оказался не на высоте и расстался сначала с должностью, а вскоре и с жизнью. "Корчеванием вражеских гнезд" предстояло заняться воробушку Колюше. Ежовые рукавицы
Чуя звездный час, желая угодить и полагая, что монаршая милость на тот момент могла быть куплена только зверством, Ежов разослал в каждую область свои разнарядки - расстрелять столько-то "врагов народа". Планы прилежно перевыполнялись. В суматохе чекисты сводили личные счеты, а тут и граждане принялись доносить друг на друга. За неполных два года были расстреляны почти 700 тысяч человек. Сам нарком работал по 18 часов в сутки - подписывал ордера на арест, отсылал на утверждение ЦК смертные приговоры. Бегал по этажам лубянского здания, показывая подчиненным, как нужно применять "особые методы дознания". Имелись в виду пытки, легализованные именно при Ежове. Началось то, что Ахматова в "Реквиеме" назвала "страшными годами ежовщины". Немудрено, что домой он приезжал усталый. Иногда в заляпанной кровью одежде. Первым делом выпивал стакан водки, потом, проходя через гостиную, хмуро кивал сидевшим там жене и Бабелю. Писатель продолжал ходить в гости к Ежовым, хотя это было смертельно опасно. Его мучило любопытство. Он говорил Илье Эренбургу, что хочет "разгадать загадку". Увы, об эту загадку обламывали зубы все европейские социологи, лучшие литераторы и кинематографисты столетия: феноменальной покорности страну подвергнуть такому небывалому террору - этого никто не понимал. Не понимали и механизма превращения безобиднейших людей в неутомимых палачей, которые, едва понюхав крови, кидались уничтожать любого. Эта-то загадка маленького человека, становящегося убийцей и садистом, волновала Бабеля в годы сочинения его последней, уничтоженной в НКВД книги. Впрочем, сыграло свою роль развращающее действие власти.
Лично участвовал в допросах, наслаждаясь тем, как какой-нибудь богатырь-комдив ползает по полу, униженно вымаливая пощаду и сознаваясь в любых преступлениях. Ненавидел интеллигенцию - давало себя знать "незаконченное низшее". Доносил в ЦК обо всех "вредительских" разговорах писателей, добивался санкции на их арест. С одним исключением: никто из любовников жены не попал тогда под маховик террора. "Проверь всю меня" Вряд ли нарком питал к "друзьям дома" особую симпатию. Но он не мог не поверить жене, которая убеждала: "Колюшенька, ну как у меня может что-то быть с этим? Погляди, какой он смешной! Просто мне с ним интересно, он хороший человек. Если его заберут, это тень на меня. И на тебя тоже". Как в воду глядела. Бывший Женечкин муж Гладун на допросах сознался, что был завербован английской разведкой через... свою жену Евгению Хаютину! Женя писала Ежову отчаянные письма с дачи (той самой, с павлинами): "Колюшенька! Очень тебя прошу проверить всю мою жизнь, всю меня... " Плакала, целовала ему руки...Чем черт не шутит - весьма возможно, что красивая и веселая Женечка действительно любила своего Колюшечку. Есть обаяние власти - и есть неотменимое женское чутье, позволяющее сразу заметить перспективный объект. Но, думается, одним карьерным ростом Ежова тут дело не ограничивалось. Нет, на волю вылезли какие-то мощные подземные инстинкты. В ничтожестве просыпается палач, и этот палач возбуждает женщину, особенно такую женщину пар экселянс, которой была, судя по всему, Женечка Ежова. Ей нравилось флиртовать с обреченными - и рисковать при этом. Словом, время было эротическое, с темным, подспудным сексуальным напряжением. Пока внизу уничтожались миллионы, наверху царила истинно римская оргия: любовь и смерть соседствовали близко, как никогда
К осени 1938-го Ежов сделался ходячим пособием для учебника психиатрии. Он не только ежедневно пил, но и до одури развратничал. На суде признался: "Часто заезжал к одному из приятелей на квартиру с девочкой и там ночевал". И еще: во время попойки на своей квартире вступил в интимную связь с женой одного из подчиненных. А потом и с ним самим". Конечно, Женя не могла не знать о причудах, запоях и загулах мужа. Да и атмосфера вокруг не радовала. Ежедневно исчезали знакомые люди, а оставшиеся шарахались от женщины, над которой нависала страшная тень всевластного коротышки. Ей, привыкшей к веселому обществу, это было невыносимо. Начались депрессии, дикие разносы подчиненных в журнале. Потом Женя вовсе перестала ездить на работу, целыми днями сидела дома и слушала патефон. Не радовала даже дочка: позже Наташа вспоминала, что приемная мама почти перестала обращать на нее внимание. Сделалась рассеянной, натыкалась на все, подолгу смотрела в небо. Правда, сам нарком все свои редкие свободные часы посвящал девочке - целовал ее, задаривал игрушками, расспрашивал о ее немудреных делах. А потом все кончилось. В октябре 1938-го Женя попала с диагнозом "астено-депрессивное состояние" в подмосковный санаторий, откуда ей уже не суждено было выйти. Ежова судьба любимой супруги уже не очень занимала: он сам оказался под ударом. В том же октябре в заместители ему назначили Лаврентия Берия. Стало ясно, что "хозяин" ищет ему замену. "За что?" - недоумевал Ежов. Может быть, он "выкорчевывает" мало врагов народа? И на места летели новые разнарядки по арестам и расстрелам. Один из выживших чекистов позже признался: к концу 1938-го в органах скопился материал, позволявший арестовать все население СССР. Конец В ноябре 1938-го Сталин прилюдно назвал Ежова "мерзавцем". И в тот же день наркома освободили от должности "ввиду болезненного состояния". Его кабинет занял Берия. Однако звонок еще не прозвенел. Ежова почему-то сделали наркомом водного транспорта. Трясущейся рукой он писал письма Сталину, просил дать возможность исправиться. Даже предложил переименовать Москву в Сталинодар. В отличие от циника Ягоды он так и остался идеалистом. Точнее, идиотом... В апреле 1939-го его арестовали в кабинете Маленкова. Ежов хорошо знал, что его ждет, и во всем сознавался. Да, он был немецким шпионом. Да, еще и польским. Да, готовил путч и убийство лидеров партии во главе со Сталиным. Да, и жену отравил. С чего, с какой стати? Ведь, будь она жива, Женя Хаютина наверняка разделила бы участь мужа. Все знали: жену Ежов любит, верит ей. Женя рассказывала подругам, что до назначения на должность наркома он был заботливейшим мужем... Но когда дело шили наркому, в ход шло все. Навеки вместе Глупо делать из "кровавого карлика" Ежова нового Отелло. Слишком он зависел от этой женщины, которую любил и одновременно ненавидел. Скорее всего, Евгения Соломоновна сама свела счеты с жизнью - от безысходности или от предчувствия того, что ее ждет. Уже посмертно ее все-таки объявили английской шпионкой. Погибли все ее родные, даже самый первый муж, слесарь Хаютин. Берия не пощадил и Женечкиных любовников Бабеля и Кольцова - они были расстреляны и сожжены в лубянских подвалах. Пепел закопали в общей могиле на кладбище Донского монастыря. Сам Ежов был казнен 04 февраля 1940 года. В своем последнем слове он сказал: "Прошу одно: расстреляйте меня спокойно, без мучений. Разыщите мою мать и, если она жива, обеспечьте ее старость. И воспитайте мою дочь". Лишь недавно стали известны и точная дата смерти, и место захоронения. Прах Ежова был брошен в ту же общую могилу в Донском - туда, куда уже ссыпали все, что осталось от любовников его жены. Рядом до сих пор стоит неприметный столбик с надписью: "Евгения Соломоновна Хаютина". И после смерти причудница-судьба поместила их рядом. ----------------------- Автор: Вадим Викторович Эрлихман - обозреватель журнала "Paradox". Родился в 1965г. в Воронеже. В 1989г. окончил Московский историко-архивный институт, в 2002 году защитил кандидатскую диссертацию на тему: "Народное образование в России в период деятельности Временного правительства (март - октябрь 1917 г.): Дис... канд. ист. наук /Московский государственный университет (МГУ) . - Защищена 2002.10.14. УДК 37. 201 с. - Библиогр.: 223 назв. Проанализировано состояние российской системы образования в контексте исторических событаний 1917 г., исследованы различные планы реформ в области просвещения, разработанные в указанный период, подробно рассмотрено движение за национальную школу Работал архивистом, генеалогом, переводчиком и редактором художественной литературы. Автор нескольких книг по истории средневековой Европы, а также многочисленных статей в энциклопедиях и периодических изданиях. Печатался в газетах ("Общая газета", "Известия", "Неделя", "Собеседник" и др.) и журналах ("Огонек", "Родина", "Караван истории" и др.). С журналами Издательского Дома Родионова сотрудничает с 1996 года Печатается под псевдонимоми Измайлов Иван, Бехтерев Антон. Женат, много детей и других домашних любимцевЮлиан Семенов. Отчаяние., "ДЭМ", Москва, 1990 ... Глядя тогда на него, Берия испытывал ужас, ибо он-то уже знал одну из причин предстоящего устранения Ежова: Сталин был увлечен его женой -- рыжеволосой, сероглазой Суламифью, но с вполне русским именем Женя. Она отвергла притязания Сталина бесстрашно и с достоинством, хотя Ежова не любила, домой приезжала поздно ночью, проводя все дни в редакции журнала, созданного еще Горьким; он ее к себе и пригласил. Сталин повел себя с ней круче -- в отместку Женя стала ежедневно встречаться с Валерием Чкаловым; он словно магнит притягивал окружающих; дружили они открыто, на людях появлялись вместе. Через неделю после того, как это дошло до Сталина, знаменитый летчик разбился при загадочных обстоятельствах. Женя не дрогнула: проводила все время вместе с Исааком Бабелем; он тоже работал в редакции; арестовали Бабеля. Сталин позвонил к ней и произнес лишь одно слово: "Ну?" Женя бросила трубку. Вскоре был арестован Михаил Кольцов, наставник, затем шлепнули Ежова -- тот был и так обречен, "носитель тайн"... ...... А теперь несколько слов о человеке, который не имел непосредственного отношения к Темниковским лагерям. Этот рассказ косвенно касается писателя Бабеля. С нами сидела домработница Ежовых. К сожалению, не помню ни имени ее, ни фамилии. Она была удивительно незаметной. Однажды (это было летом, то ли сорокового, то ли тридцать девятого еще года) она вышла на крыльцо, перекрестилась и сказала: “Царство небесное, царство небесное...” — была годовщина смерти жены Ежова, Евгении Соломоновны. Когда Ежов стал наркомом внутренних дел, жену его назначили ответственным редактором двух журналов — “Советской женщины” и “СССР на стройке”. До этого она служила скромным техредом в Детгизе. Все, кто с ней встречался по работе, говорили, что она была чуткий, хороший человек, воспитанный, вежливый; что она не такая, как другие выдвиженцы, которые заносились невесть куда. Мне рассказывали о ней и до того, как я села. Говорили, например, что когда Сталин звонил им домой, она бросалась в спальню, прятала голову под подушку и стояла так, на коленях, пока разговор не прекращался. В конце концов она застрелилась. Известно, что Евгения Соломоновна очень дружила с Бабелем. Позднее, уже когда я была реабилитирована и работала в редакции “Журнала Мод”, у нас сотрудничал один старый журналист, Измаил Уразов. Когда Евгения Соломоновна была ответственным редактором журнала “СССР на стройке”, он работал там же — то ли ответственным секретарем, то ли завредакцией. И он рассказывал мне, что по субботам (тогда суббота была рабочим днем) к ним в редакцию приезжал Бабель. И они с Евгенией Соломоновной редактировали текст журнала. И еще Уразов указал на некоторые номера, автором текста которых был Бабель. Свекле посвященный и еще что-то такое, в том же роде. И еще о Бабеле. То, что мне рассказывала его вторая жена, Антонина Николаевна Пирожкова. В 37-м году Бабель, по ее словам, много и свободно говорил, острил и шутил непозволительным образом, как тогда не было принято. И она в страхе, вполне естественном, пыталась повлиять на него, но он не слушался. И тогда она решила выбрать кого-нибудь из друзей Бабеля и попросить поговорить с ним — о том, что надо вести себя все-таки поосторожнее. Ведь, кроме всего прочего, есть много дураков, которые любое слово могут истолковать по-своему. Ближайшими друзьями Бабеля были Михоэлс и Эйзенштейн. Это не подходило. Дружил он с Олешей, который тоже себе позволял Бог знает что. И она решила обратиться к Фуреру — секретарю то ли Московского обкома партии, то ли Московского горкома. Сравнительно новый человек. Переведен из Донбасса, где был секретарем Донецкого обкома. Интеллигентный; во всяком случае, старался выглядеть таковым. В Москве он сразу завел дружбу с Кукрыниксами, с Бабелем, еще с какими-то прогрессивными, не скованными партийной дисциплиной и служебным положением людьми. Вот этого Фурера она и решила попросить поговорить с Бабелем. Позвонила ему, и он назначил свидание в своем то ли обкоме, то ли горкоме. Она была беспартийная, он выписал ей пропуск, и она пришла. Здание было старинное, в комнате горел камин. Фурер очень оживленно чистил свой стол и бросал бумаги в огонь. Он извинился перед Антониной Николаевной, сказал, что завтра уезжает в командировку и хочет оставить все в порядке. Сказал, что внимательно ее слушает, понимает и запоминает, что она говорит, и сжигание бумаг это просто такая механическая работа. — Ради Бога не обижайтесь, у меня мало времени, мне некогда будет это делать потом. Она пожаловалась ему, что Бабель позволяет себе острить: такого-то посадили, потому что он лучший знаток Тацита в мире, такого-то — потому, что он лучше всех немцев на свете знает творчество Гейне, и так дальше. Фурер поддакивал: — Вы совершенно правы. Я поговорю с Исааком Эммануиловичем. Так много дураков, могут неверно истолковать его слова, его остроумие. Я обязательно его приглашу и поговорю с ним. Он очень мило держался с ней, проводил ее до двери, поцеловал одну руку, потом другую. Очень внимательно посмотрел ей в глаза. И в ту же ночь застрелился. Это не спасло его репутацию. Он был объявлен врагом народа. И с нами в пересыльной камере Бутырской тюрьмы сидела его жена, балерина Катенька. И еще об одном писателе. Одесский еврейский писатель — Натан Михайлович Лурье. Он был репрессирован в период борьбы с космополитизмом и попал не более и не менее как на Колыму, и там работал на каких-то страшных рудниках. Рассказывая мне все это уже в пятьдесят седьмом году, после его и моей реабилитации, он и тогда не произнес ни слова о том, что там добывалось. Рассказывал, что в отчаянии написал письмо лично Фадееву, с которым был хорошо знаком. Передал он это письмо через кого-то из начальников, которому оказывал большие услуги — писал конспекты по краткому курсу партии, резолюции каких-то собраний партийных. И за это они к нему благоволили. Ну, написал он Фадееву, не надеясь на то, что дойдет. И однажды, довольно скоро, он возвращался с работы. Как раз было лето, длинный световой день, и когда он проходил мимо конторы, на крыльце стояло все начальство, вся администрация. По правилам внутреннего распорядка мы обязаны были здороваться с начальством. И он поздоровался. А они ему хором, дружно ответили: “Здравствуй, Натан Михайлович!” Это было совершенно невероятно. Там даже самых “заслуженных” по имени-отчеству не называли никогда. Его попросили зайти в контору и вручили ответ Фадеева в конверте, на котором были все титулы Фадеева — депутат Верховного Совета, секретарь Союза писателей и т.д. В письме было: “Дорогой Натан Михайлович... Я получил твое письмо... я передал его кому следует... я верю в то, что несправедливость будет исправлена, что справедливость восторжествует... что твоим делом займутся... а ты, главное, не теряй бодрость, мужество... Я знаю тебя как смелого гордого человека, прошедшего войну” и что-то еще в том же духе. Ну, что ж, какие были последствия? Его не освободили тут же, но, все-таки, подняли на поверхность, то есть, он перестал работать в шахте, а работал уже каким-то “придурком”, как это у нас называлось; и отношение к нему изменилось, и из лагеря, когда их стали выпускать, он вышел одним из первых. В первой партии. И он просил при нем не говорить о Фадееве плохо. Напоследок мне хочется рассказать о том, как вели себя люди, которых я хорошо знала на воле, как мы привыкли тогда говорить. Помнили они о нас или забыли. Боялись нас или нет. Что они говорили о нас, как они оценивали то, что произошло с нами. Когда меня арестовали, моей дочери было три годика без одного месяца. Мама отводила ее к моим близким друзьям, это семья художников Элькониных, а сама бегала по прокуратурам, справочным на Кузнецком мосту и т. д. Надежда Михайловна Эльконина, ныне покойная, брала за ручку мою дочь, другой рукой — свою дочь и выходила с ними гулять на Тверской бульвар. Там девочки играли в песочнице. И вот однажды мимо проходила Мара Сергиевская, моя близкая подруга, жена Ивана Васильевича Сергиевского, подающего большие надежды молодого пушкиниста. И когда она увидела мою трехлетнюю дочь, она воскликнула с ужасом: — Надя! Что вы делаете? Вы с ума сошли! Вы отдаете себе отчет? Ведь это девочка Али Тартак. Мара Сергиевская была очень тонкий человек. Она убаюкивала свою девочку не песенками, а стихами Блока, Гумилева, Ахматовой... И еще один пример. Моей дочери четырнадцать лет. Мама работает в ТАССе. Там организовывались экскурсии в Оружейную палату Кремля. Объявление приглашало записываться с членами семьи. Собственно, ради своей внучки мама и записалась. Прошло три месяца. И председатель месткома ей говорит: — Мы вот тогда-то и тогда-то идем на экскурсию в Кремль. Вы, Сарра Марковна, включены в список, а ваша внучка — уж извините. Ее мы включить не можем, ведь у нее родители репрессированы. (А я тогда уже была свободной.) И третий случай: моей дочери восемнадцать лет, студентка первого курса московского вуза. Она приехала к моей двоюродной сестре, к своей тете. Сын сестры обещал ей покроить и даже сшить шаровары, в которых тогда занимались спортом. Она застала там двух человек, ей незнакомых. Один из них так начал нервничать, чуть не на стенку лез. Он хотел уйти. Его уговаривали этого не делать, и дочь поняла, что это из-за нее. Штаны ей были очень нужны, но как только их быстро скроили и сшили, она ушла. Закрывая за ней дверь, тетя, моя кузина, сказала: — Танечка, ты знаешь, кто это? Это дядя Валя. То есть это мой двоюродный брат, дядя моей дочери. Вот какой ужас внушали даже наши дети. Это было в 1952 году. Прошло тридцать лет, и как-то дядя Валя приехал в Москву. Мы не виделись ни разу за это время. Он жил и работал в Ашхабаде. Другой двоюродный брат захотел созвать всех родственников, и меня пригласил. Я сказала, что я никогда не сяду за один стол, никогда не подам руки вот этому самому “дяде Вале”. Он мне не поверил. Рассказал Валентину. И тот удивился: “Как это Аля не понимает такие вещи? Она-то лучше других должна понимать”. Это был 82-й год. Сталина уже вышвырнули из Мавзолея, и нам казалось, что люди хоть что-то поняли. Разумеется, не все себя так вели. Большое участие принимал в моей судьбе и никогда не стыдился того, что мы были друзьями, известный детский писатель Лев Кассиль. А Сергей Михалков, встретив меня у Кассиля, когда я впервые приехала в Москву, сказал: — Вы не представляете себе, как мы рады видеть человека, который вернулся оттуда, где были вы... Запись сделана в 1990 г. Источник |
|
К тому времени Женечка Фейгинберг
уже выбралась из родного гомельского захолустья. Первый муж, слесарь Хаютин, был
скоро брошен. Зато второй, красный командир Александр Гладун, перевез жену в
Москву. Началась жизнь, о которой Женя всегда мечтала: шикарные платья,
заграничные поездки, встречи со знаменитостями.
Любила ли Женечка мужа? Во всяком
случае, была ему благодарна за свалившуюся с неба хорошую жизнь. По малейшей его
просьбе прекращала общаться со знакомыми, попавшими в опалу. Какое-то время даже
хранила ему верность. Но потом темперамент Стрекозы - как ее звали в кругу
кремлевских жен - вновь дал о себе знать, и снова начались романы. 
Обычное
дело - неприметный воробушек мгновенно превратился в "любимого вождя",
"железного наркома". Его - первого из чекистской братии - сделали
Сразу поперли наружу все комплексы,
которые до времени прятал услужливый коротыш. И прежде всего - зависть. С особым
удовольствием
Это и создавало ту ауру
обреченности, дьявольскую, насквозь порочную, благодаря которой сталинское время
и запомнилось выжившим как период сплошного счастья и небывалой остроты чувств.