Париж, 1926 - книга первая, 1929 - книга вторая и третья
Аркадий Францевич Кошко
Очерки уголовнаго мiра царской Россiи
Воспоминания бывшаго начальника Московской сыскной полицiи и
завъдывающаго всъем уголовнымъ розыскомъ Империи
Книга вторая. Часть 3
Как было найдено тело Распутина

После больших колебаний приступаю я к этому очерку. Мне не хотелось касаться в моих воспоминаниях пресловутой фигуры Распутина, этого злого гения России , послужившего обильной пищей для мировых насмешек над нею. Мне не хотелось говорить о нем еще и потому, что мрачная тень этого проходимца отбрасывалась и на моего покойного Императора и на тот политический строй, верным служителем которого я был всю мою жизнь.
Но я изменил свое решение. Упоминая, в связи с Распутиным, о темных страницах ушедшего режима, я не умалю его престижа:
Россия царей – не боится истины!
В одно декабрьское утро 16 го года Петроград проснулся и был потрясен известием: Григорий Распутин, эта живая притча во языцех, бесследно исчез! Известие казалось невероятным, так как все знали, какой бдительной охраной был окружен тюменский конокрад.
Между тем известие подтвердилось и исчезновение Распутина стало фактом.
Я не берусь описывать того ликования, которым был охвачен Петроград! Не только люди, принимавшие хотя бы и самое отдаленное участие в политическойжизни страны, трубили победу, но и рядовые обыватели ликовали, радуясь происшедшему. Я, как частный человек, разделял общее настроение, но не считал своей служебной обязанностью труд по розыску исчезнувшего. Я ведал уголовным розыском империи, исчезновение же Распутина было, несомненно, явлением политическим. К тому же охрана Григория была поручена особому отряду чинов охранного отделения, во главе с известным жандармским полковником Комиссаровым, впоследствии генерал майором артиллерии, одно время ростовским градоначальником и, наконец, большевистским провокатором на Балканах.
Между тем последовало срочное распоряжение министра внутренних дел Протопопова, которым мне предлагалось напрячь все силы сыскной полиции для розыска Распутина.
Подчиняясь этому приказанию, я вызвал к себе в департамент начальника Петроградской сыскной полиции Кирпичникова и предложил ему начать поиски.
Личность Распутина была до того всем отвратительна, что даже строго дисциплинированные чины сыскной полиции возроптали.
Это был первый случай небеспрекословного подчинения, наблюдаемый мною за двадцать лет моей службы в полиции. Кирпичников сообщил по телефону, что среди пятидесяти человек, выбранных им для этого дела, послышались протесты. Агенты кричали: "Очень нам нужно разыскивать всякую дрянь! Исчез – ну и слава Богу!" и т. п.
Я лично поехал на "усмирение" этого своеобразного "бунта".
Обратясь к агентам, я заявил им, что требую немедленно приступить к делу, что долг их повелевает исполнять беспрекословно распоряжения начальства, что присяга, ими принятая, – дело священное и т. д. Из толпы послышались голоса: "Раз охранники его упустили, пусть теперь сами и разыскивают!"
Наконец, "бунт" был прекращен, и отобранные люди принялись за розыски.
В дальнейшем, рассказывая о перипетиях, связанных с нахождением тела Распутина, я изложу все то, чему я был свидетелем, равно как и все то, что стало мне известно со слов прокурора Петроградского окружного суда Ф. Ф. Нанделыштедт.
Городовой, дежуривший близ дворца князя Юсупова, ночью услышал выстрелы", произведенные, как ему показалось, во дворце.
Вскоре за этим городовой был позван во дворец, где его встретил какой то господин, не вполне в трезвом виде, назвавшийся депутатом Пуришкевичем, и заявил: "Ты Россию любишь?" – "Так точно, – люблю". – "И желаешь ей добра и счастия?" – "Так точно – желаю". – "Так знай, что сегодня убит Гришка Распутин!"
Городовой донес обо всем этом дежурному приставу, тот далее по начальству, после чего утром было приступлено к дознанию в присутствии прокурора Ф. Ф. Нанделыштедт. При осмотре дворца были обнаружены следы крови на ступеньке небольшой боковой двери и сгустки ее по снегу, от этой двери до решетки ворот.
Присутствие этой крови прислуга объяснила тем, что молодой князь застрелил на дворе собаку, труп которой на следующий день был представлен в полицию.
В тот же день прокурор Петроградской судебной палаты С. В. Завадский и Ф. Ф. Нанделыштедт были вызваны к министру юстиции А. А. Макарову для представления сведений о данных, добытых дознанием. В прихожей у Макарова они заметили на вешалке серую походную шинель с погонами пажеского корпуса и тут же порешили, что у министра находится князь Юсупов, имя которого стоустая молва связывала с исчезновением Распутина. Они не ошиблись: Юсупов действительно находился в приемной, куда вошли прокуроры. Он казался взволнованным и мрачно настроенным. Вскоре князя пригласили в кабинет министра.
Это обстоятельство несколько удивило представителей прокурорского надзора: правда, Юсупов приехал раньше их, но польза дела, во первых, его годы, во вторых (он выглядел лет 22 23 х), должны были подсказать Макарову принять прокуроров палаты и суда ранее его. Беседа министра юстиции с кн. Юсуповым продолжалась недолго, минут десять примерно, после чего князь вышел из кабинета уже совершенно спокойным, без всяких признаков своего прежнего угнетенного настроения и, обращаясь к ним, сказал: "Позвольте представиться, я князь Юсупов и приезжал к Александру Александровичу, очевидно, по тому же делу, по которому вызваны и вы. Мы переговорили с ним, и он даст вам соответствующие указания". Юсупов уехал, а прокуроры прошли к министру.
Ф. Ф. Нанделыштедт не помнит точных слов министра, но смысл разговора был таков, что до тех пор, пока полиции не удастся обнаружить местонахождение Распутина, следственным властям не следует вмешиваться в это дело. Тут же Макаров по телефону справлялся у директора департамента полиции Васильева, не найден ли Распутин, и, получив отрицательный ответ, министр совместно с прокурорами окончательно решили держаться такой именно линии поведения. Министр заявил, что верит словам князя Юсупова, отрицавшего свою прикосновенность к этому делу.
Дня через два полиция, как известно, нашла сначала галошу Распутина на одном из мостов Малой Невки, а затем и его тело, примерзшее подо льдом шагах в 20 30 ти от этого места. Прокурорский надзор был об этом извещен. Ф. Ф. Нанделыштедт со следователем по важнейшим делам Середой поехали к месту находки трупа, где я уже находился. У Ф. Ф. Нанделыштедт осталось об этой поездке странное воспоминание как о чем то весьма сумбурном, мало похожем на обычное следствие, а скорее не то на какой то скандал, не то на увеселительную прогулку. У меня осталось такое же впечатление.
Приехав на Малую Невку, мы застали уже там чуть ли не все власти Петрограда. Кого кого тут только не было! И градоначальник, и его помощники, и полицеймейстеры, и жандармские генералы, и даже представители совершенно посторонних ведомств, словом – чуть ли не весь правительственный синклит вкупе. Некоторые из присутствующих сочли почему то нужным явиться в полной парадной форме.
Тело Распутина лежало на льдине, примерзнув к ней в позе лицом вверх, с высоко поднятой правой рукой, точно не то кому то угрожающей, не то благословляющей кого то. Григорий был в шелковой синей рубашке, вышитой по воротничку желтым шелком (вышивка, как утверждали, весьма высокопоставленных рук). На теле его было обнаружено три огнестрельных раны, из которых одна была смертельной.
Тело временно отправили в Выборгский приемный покой, где фотограф сыскной полиции сделал с него много снимков. Целый альбом, относящийся к этому делу, хранился у меня и был мною уничтожен, когда в Петербурге пошли повальные обыски.
Ввиду сильного мороза, собравшимся властям пришлось для составления надлежащих актов воспользоваться гостеприимством некоего г. Дамм, переменившего свою фамилию во время войны на Атаманова. Его дом находился тут же на берегу Петровского острова. Г. Атаманов, был, видимо, польщен таким неожиданным наплывом высокопоставленных лиц и пожелал принять их на славу.
Когда, осмотрев труп Распутина, мы вошли к нему в дом, то застали здесь приготовленный стол для завтрака. Среди общего говора и шума все время раздавались звонки по телефону. Это поочередно звонили то министр юстиции Макаров, то министр внутренних дел Протопопов. Оказывается, что и эти высшие сановники бурно переживали факт находки тела Распутина.
Они вступили друг с другом в спор, куда перевозить труп Григория. В случаях обыкновенных этот простой вопрос разрешался следователем, выезжающим на место осмотра. Но в данном случае дело шло о сказочном Распутине, а потому все происходило необыкновенно. Макаров по телефону говорил спокойно, предлагая перевезти тело в анатомический театр Военно медицинской академии. Но Протопопов, впав чуть ли не в истерику, визгливо покрикивал на полицеймейстера генерала Галле, требуя от последнего особой изобретательности. Дело в том, что, по мнению Протопопова, оставлять тело Распутина в городе было опасно, ибо это могло будто бы вызвать рабочие волнения и беспорядки, и потому следует перевезти его куда либо за город, по дороге в Царское Село. Генерал Галле долго терялся в поисках, удовлетворяющих задание министра внутренних дел, и, наконец, остановился на часовне Чесменской богадельни, отстоявшей в восьми верстах от города, как раз по дороге в Царское Село.
К вечеру перевоз тела туда и состоялся.
Поклониться телу Распутина приезжали на автомобиле какие то дамы из Царского Села, лица которых были скрыты густыми вуалями.
Когда тело было найдено, возбудили производство предварительного следствия.
Вскоре, по высочайшему повелению, князь Юсупов был выслан из Петрограда в свое курское имение, а великий князь Димитрий Павлович, принимавший якобы участие в убийстве Распутина, был отправлен на Кавказский фронт. Пуришкевич тотчас же уехал в Действующую армию, где, работая в созданных им питательных пунктах, заслужил себе добрую славу.
В правительственной чехарде сенатор Добровольский успел перепрыгнуть через Макарова и занял пост министра юстиции. По вступлении в должность он вызвал к себе Ф. Нанделыштедта для доклада по делу убийства Распутина.
Следствие по этому делу осложнялось тем обстоятельством, что тут замешан был великий князь, по действующим основным законам не подсудный суду общему, а лишь суду самого императора.
С другой стороны, в нашем судопроизводстве существовал незыб лемый принцип, что при подсудности одного из обвиняемых суду высшему остальные обвиняемые по тому же делу подлежат также этому суду. Эти положения новый министр высказал прокурору, желая выслушать его мнение о дальнейшем направлении следствия, добавив, однако, при этом, что Государь ему лично сказал, что великий князь заверяет, что руки его не запачканы кровью Распутина.
Ф. Ф. Нандельштедт, основываясь на уже добытом материале следствия, находил заявление великого князя просто казуистичным, ибо Распутин был застрелен, а не убит кинжалом, следовательно, действительно ничьи руки не были обагрены его кровью, но убийство все таки было совершено. Мало того: если следствие даже установит, что великий князь Димитрий Павлович лично и не стрелял, все же он был, видимо, в сговоре с убийцами и во всяком случае знал об их намерении, что не освобождает его от ответственности.
Ввиду всех этих соображений, на этом совещании у министра было решено направить все производство на высочайшее усмотрение, что, однако, не было выполнено до февральского переворота.
С момента нахождения тела Распутина Нандельштедт принимал уже мало участия в следствии. Хотя ему и было предложено отправиться в курское имение Юсупова для присутствия при снятии допроса с князя, но неожиданная болезнь помешала этой поездке, и его заменил товарищ прокурора. Однако Нандельштедт присутствовал при допросе следователем по особо важным делам Ставровским некоторых свидетелей, в том числе и депутата Пуришкевича. Последний допрос сопровождался таким инцидентом. Пуришкевич отрицал все и даже установленный следствием факт своего нахождения в доме Юсупова в вечер убийства. Очевидно, он был связан обещанием молчать.
Когда следователь прочел ему записанное показание и добрался до пункта "по делу об убийстве Распутина ничего сообщить не могу и о самом убийстве узнал лишь из газет", то Пуришкевич перебил чтение, прося несколько изменить редакцию, добавив к словам "и о самом убийстве узнал из газет" – слова "с удовольствием". Следователь растерянно посмотрел на прокурора, и последний счел необходимым вмешаться:
– Для следствия безразлично, испытывали ли вы удовольствие или нет, ему нужен лишь фактический материал.
– Но я испытывал удовольствие, ведь это факт! – возразил Пуришкевич.
– Удовольствие – это ваше субъективное переживание, и только. А потому эти слова в протокол занесены не будут.
Спустя несколько дней после февральского переворота Нандельштедт заехал в Министерство юстиции, где в приемной у Керенского застал немало публики. Каково было его удивление, когда среди присутствующих он заметил и Пуришкевича. Последний, одетый в походную форму, галифе и френч, с Владимиром с мечами на шее, расхаживал по приемной, дожидаясь своей очереди.
У прокурора мелькнула мысль, уж не думает ли Пуришкевич занять какой нибудь пост в Министерстве юстиции? Но, наведя справку у начальника отделения, узнал, что Пуришкевич приезжал к Керенскому все по тому же делу Распутина. В каких тонах велась беседа этих двух политических полюсов – неизвестно, но следствием ее было распоряжение Временного правительства о полном прекращении дела…
 
Нечто новогоднее
 
Передо мной в кресле сидела женщина лет 60, полная, по старомодному одетая, с какой то затаенной боязнью на лице и, мигая влажными глазами, умильно глядела на меня.
– Чем могу быть полезен? – спросил я ее.
– Я приехала к вам, сударь, по нужному делу: объегорил меня мошенник эдакий, знаете, современный вертопрах. Не успела я, как говорится, косы заплести, как ау! трех тысяч рублей и бриллиантовых серег – не бывало!
– Рассказывайте, рассказывайте, сударыня, я вас слушаю.
Вздохнув, моя просительница начала:
– Я купеческая вдова, живу в собственном доме на Николаевской улице. Зовут меня Олимпиада Петровна, по фамилии Воронова.
Живу я тихо, смирно, безбедно. Квартира у меня в 7 комнат, обстановка в стиле: там трюмо, граммофон, рояль и прочие безделушки. Я довольно одинока, родни мало, а знакомых, – где их взять? Однако людей я люблю, и поговорить мне с хорошим человеком всегда приятно. Моя компаньонка, Ивановна, женщина ворчливая, да и все с ней переговорено, одна от нее польза, что на фортепьянах играет чувствительно. Давно мы с ней собирались позвать настройщика и вот года полтора тому назад – позвали.
А рекомендовал его мой старший дворник. Откуда его откопал – не знаю. Одним словом, явился к нам на квартиру молодой человек, чисто одетый, с очень симпатичным выражением в лице.
Дело свое он знал, видимо, мастерски. Сел к роялю, ударил по клавишам, и такое приятное туше – просто прелесть!
Возился он долго, работал старательно, а так как нельзя было чужого человека оставлять одного в гостиной (мало ли до греха: сопрет еще что нибудь!), то мы с Ивановной по очереди присутствовали.
Молодой человек оказался разговорчивым и между делом все беседовал. "Да с! – говорил он. – Вот это ми бемоль у вас фальшиво звучит с. Давно вдоветь изволите?" Или: "Страсть люблю минорные тона. Они мне, так сказать, по характеру. А как у вас уютно в квартире!" и т. д., и т. д. – Словом, за 3 часа времени он и обо мне расспросил, и об Ивановне, и нам рассказал всю свою жизнь. Пожалели мы молодого человека. Жизнь его действительно не баловала: мать умерла в чахотке, отец застрелился, сестра повесилась, а он, сиротой, был отдан чужим людям, претерпел от них немало, но все же выбился на дорогу и теперь хорошо зарабатывает, получая по 5 рублей за настройку; однако и – теперь горе его не оставляет, так как он страстно влюблен в барышню высшего круга и аристократического происхождения.
Она тоже к нему неравнодушна, и он даже однажды, настраивая у ее родителей инструмент, в сумерках изъяснился ей в любви и под звуки, как говорит, ноктюрна господина Шопена поцеловал ее (тут моя собеседница даже несколько зарумянилась).
Одним словом, растрогал и заворожил нас с Ивановной так своими рассказами, что Ивановна прослезилась, а я пригласила молодого человека остаться откушать чаю и велела выставить на столе разных вареньев да печеньев не жалеючи. Просидел он у нас до самого вечера, поужинал и так расположил меня к себе, что, отпуская его, я в конвертике передалаему 10 руб., вместо 5 ти – ведь как никак целый день от него отняли. Я звала его заходить без стеснения, и он, поблагодарив за угощение и ласку, обещался не забывать. И действительно, зачастил. Сначала по табельным дням, а затем и в будни стал забегать, и месяца через два Михал Михалыч сделался для нас о Ивановной чуть ли не своим человеком.
И обязательным же он был! Билетик ли у барышника достать в театр, купон ли с ренты разменять, номера ли выигрышных билетов проверить по табличке, – на то Михал Михалыч был первым слугой и помощником.
И вот третьего дня, т. е. в 1 й день Нового года, приезжает с поздравлениями расфранченный Михал Михалыч. "С Новым годом, – говорит, – вас, с новым счастьем!" А сам такой веселый, радостный, оживленный, смеется, как то потирает руки. "Что это сегодня с вами такое, Михал Михалыч? – спрашиваю. – Вы на себя не похожи нынче, что такое случилось радостное?" А он: "Со мной ничего не случилось, Олимпиада Петровна, а радуюсь я не за себя, а за вас, моих добрых друзей". – "Чему же вы радуетесь?" – "А тому, что я имею сегодня возможность щедро отблагодарить вас и за приют, и за ласку, и за все то, что я видел хорошего у вас. Да, кстати, и сам смогу тысченок 5 заработать". – "Что вы такое говорите, и в толк не возьму". А про себя думаю: "Нализался где нибудь с новогодними визитами, не иначе!" "Я сейчас вам все объясню, – говорит, – все по порядку. Сегодня утром я рано проснулся и сейчас же болезненно вспомнил о письме, полученном накануне из Ниццы от моей желанной Наташеньки, – вы ведь помните, я вам говорил уже, что она с родителями на Рождество уехала туда и предполагает пробыть там весь январь и февраль. Охота ей цветами пошвыряться. Письмо она написала мне хорошее, теплое, и в нем даже говорится: „Ах, Мишель, если бы вы только были здесь!“ Ну, а мне куда же, как туда поедешь без денег. Вы знаете, Олимпиада Петровна, я человек глубоко набожный, а и то сегодня утром возроптал на Бога. Посидел в раздумий часок другой да и направился на Неву к Спасителю. Горячо я там молился, прося чуда. И на душе стало как то легче, и, представьте, чудо как будто бы и совершилось. Но прежде чем продолжать свой рассказ, я должен спросить вас, – и тут Михал Михалыч торжественно встал, – я ничего не прошу у вас, Олимпиада Петровна, но делаю вам деловое, серьезное предложение: согласитесь ли вы дать мне 5 тысяч рублей, при условии, если я укажу вам возможность получить не позднее завтрашнего дня несколько сот тысяч рублей". И он пристально на меня посмотрел. Я даже растерялась. "Неужели, – думаю, – спятил с ума? И с чего бы это, казалось? Молодой человек был всегда такой рассудительный, скромный, а эдакое несет!" Гляжу на Ивановну, а старушка Божья даже в лице изменилась.
– Итак, Олимпиада Петровна, я жду вашего ответа.
Помолчав, я сказала:
– Сегодня у нас 1 января, а не 1 апреля, Михал Михалыч, и ваши обманные шутки не по святцам пришлись.
– Я не думаю шутить, говорю самым серьезным образом. Сегодня мне 5 тысяч – и завтра у вас чуть ли не четверть миллиона в кармане.
Я растерянно продолжала:
– Вы знаете, что по смерти моего супруга я никакими делами и аферами не занимаюсь, а потому и приобрести таких денег никак завтра не могу.
– Повторяю вам, Олимпиада Петровна, что никаких афер я вам не предлагаю, вам придется лишь завтра сесть на извозчика, отправиться в банк, немедленно получить деньги и положить их на свое имя.
Поколебленная, я снова взглянула на Ивановну. Она робко вымолвила: "Пускай расскажут, в чем дело, выслушать нетрудно, а там сами увидите, как поступить". – "Ну что ж, Ивановна права, – сказала я, – говорите толком, в чем дело".
"Хорошо, – отвечает, – рассказать я готов, но поклянитесь мне вот на эту икону жизнью своей, что если вы убедитесь в правильности моих слов, то немедленно же дадите мне просимые 5 тысяч и не обманете меня, словом, не пойдете на попятный".
Я заколебалась и хотела обуздать свое любопытство, но смутила меня Ивановна: "Что же, Олимпиада Петровна, – сказала она мне, – хоть 5 тысяч деньги и немалые, но ежели вы завтра, как говорит Михал Михалыч, можете без всяких трудов приобрести целый капитал, то почему же и не пожертвовать их, раз дело верное". Тут я не вытерпела и сдалась, встала и торжественно поклялась на икону Божьей Матери Казанской, оговорив, однако, что имею при себе в доме всего лишь 3 тысячи, но недостающие могу доплатить серьгами, но, конечно, только в том случае, если слова Михал Михалыча окажутся чистейшей правдой. Он удовлетворился и, сделав мне торжественный поклон, заявил: "Имею честь поздравить вас, Олимпиада Петровна, на вашу долю выпало великое счастье – ваш билет первого займа серия № 13771, номер же билета 22 й выиграл сегодня 200 тысяч", – и с этими словами он вытащил из кармана новенькую печатную табличку с номерами выигрышей, свежепахнущую типографской краской, и протянул ее мне. Наступила мертвая тишина.
Я сидела с открытым ртом, а Ивановна спешно крестилась. Наконец, опомнившись, я заговорила: "Не может этого быть, тут какая нибудь ошибка вышла".
– Помилуйте, Олимпиада Петровна, какая ошибка. Я собственными ушами слышал, как был объявлен ваш номер, да, наконец, там же в банке обождал и получил печатную таблицу только окончившегося тиража. Я от Спасителя прямо прошел в Государственный банк, в зал, где производился розыгрыш, уж очень это я люблю следить за этой операцией: вертят колеса, малые сироты выбирают из них билетики, а там и начинается провозглашение выигрышных номеров. А суммы то каковы! 200, 75, 40, 25 тысяч руб. Целые капиталы! Не успели назвать сегодня номер главного выигрыша, как меня точно по голове треснуло. Говорю, да ведь это, никак, номер Олимпиады Петровны, быть не может. Однако справился по записной книжке, куда по вашей просьбе я еще в прошлом году записал номера ваших 5 и билетов. Гляжу – точно! И номер серии и номер вашего 4 го билета те же. Думаю, вот счастье привалило. Полечу сообщить на Николаевскую, и Олимпиада Петровна наверно не откажет мне в 5 ти тысячах. Если вас берут какие нибудь сомнения, то позвоните по телефону в Государственный банк, справьтесь о номере, выигравшем 200 тысяч.
Господи Ты Боже мой! Такие деньги с неба свалились. И хочу то я верить Михал Михалычу, и не верю. А Ивановна эдаким сладким голоском запела: "Поздравляю вас, Олимпиада Петровна, с эдаким громадным счастьем. Надеюсь, благодетельница, не оставите впредь и меня своими милостями". – "Да ты подожди еще, Ивановна, радоваться, может, что и не так, проверку сделать надо". И я, взяв таблицу, ушла к себе в спальню, заперлась, достала билеты. Руки дрожат, в глазах помутнение, едва совладала с собой. Смотрю – точно! Цифра в цифру. И серия моя, и номер билета мой, а я все поверить не могу. Вышла опять в гостиную и говорю: "Действительно, как будто подходяще, а все таки для верности позвоню в банк". Попросила Михал Михалыча из прихожей принести "Весь Петербург" и отыскать номер Государственного банка. Порылся он в книге и говорит: "Тут несколько номеров значится за Государственным банком. Я думаю, что вам лучше бы позвонить вот по этому к швейцару банка, а он, может быть, и вызовет дежурного служащего". Подхожу к телефону сама не своя. Дайте, говорю, барышня, номер такой то. Готово, говорит. Подождала, и чей то женский голос спрашивает, что угодно. "Это Государственный банк?" – спрашиваю. "Да, это жена швейцара банка у телефона". – "Нельзя ли мне, голубушка, попросить к телефону чиновника?" – "Какие сегодня чиновники? Новый год, день неприсутственный". Затем: "Вам на что чиновника?" – "По очень важному делу, насчет выигрышей справиться". – "Ну, ежели насчет выигрышей, то я, может быть, какую нибудь барышню машинистку отыщу. Хоть розыгрыш и кончился, но, кажись, кой кто из служащих остался". – "Будьте любезны, – говорю, – голубушка, позовите!" – "Ладно. Подождите у телефона". Прошло минут пять, и подошла какая то женщина. Я из осторожности говорю ей неправильно номер серии своего билета, называя 13774, и спрашиваю, он ли выиграл 200 тысяч сегодня. Она, взяв, видимо, таблицу и справившись по ней, ответила, что вовсе нет, что этот выигрыш пал на серию номер 13771. Таким образом, сомнений у меня не оставалось – я выиграла 200 тысяч. На радостях я даже расцеловалась с Михаилом Михалычем. Он еще раз поздравил меня и напомнил о клятве. "Что же, – говорю, – клятва – дело святое. Я от нее не отступлюсь, а только вам все едино – подождите до завтра. Получу деньги, с вами и рассчитаюсь". А он: "Конечно, ваше слово, Олимпиада Петровна, дороже всяких расписок и векселей, но деньги мне необходимо получить с вас сейчас же, и вот почему – скажу вам откровенно: Натальи Павловны моей рожденье 4 января, и я горю желанием сделать ей сюрприз и пожаловать к этому дню в Ниццу. Есть тут у меня в градоначальстве знакомый чиновник, он мне мигом иностранный паспорт выправит, и я сегодня же в ночь выеду". – "Ну что ж, будь по вашему. Раз такая спешка, выполню все условия, т. е. дам вам имеющиеся у меня 3 тысячи и бриллиантовые серьги. Хоть серьги и подороже 2 х тысяч заплачены, да уговор дороже денег, к тому же и случай подходящий: ко дню рождения можете поднести их вашему идолу. Мне, знаете, даже как то приятно будет". Я по честному рассчиталась с Михал Михалычем, передав деньги и серьги. Хоть он меня и обманом взял, и платить ему по настоящему не за что, ну да Бог с ним, хороший молодой человек, да и о любви своей он так часто и много убивался. Посидев с полчасика, он распрощался и исчез. Ночь мы с Ивановной спали плохо. Я все размышляла, как распределю деньги, думала – учрежу 3 стипендии в Купеческой богадельне, съезжу в Тихвин на богомолье, на новую церковь пожертвую и разное другое. Утром, напившись наспех чаю, мы с Ивановной усаживались в пролетку знакомого извозчика, лошадь у него смирная, сам он непьющий и трамвайные рельсы с оглядкой переезжает. Приехали в банк. Спрашиваю, где здесь по выигрышам получают. Указали окошечко. Подхожу. Протягиваю билет и говорю: "Мне по этому билету следует получить 200 тысяч". Господин почтительно взял билет, развернул его, справился по какой то книге и затем так сухо отвечает: "Цена вашему билету 950 руб. Если угодно, эту сумму я вам выдам". – "Позвольте, сударь, вы что то не то говорите. Конечно, я, как женщина одинокая, в ваших делах понимаю мало, но, однако, специалисты заверяли меня, что банк ваш выдаст мне 200 тысяч". А он: "Так вы и обращайтесь к вашим специалистам, а я здесь ни при чем". Я отошла в сторонку к Ивановне. "Не выдают", – говорю. "Почему же с", – спрашивает. "Не знаю. Пойдем, Ивановна, вместе". Подойдя к тому же господину, я переспросила: "Вы, быть может, господин, надумали? Конечно, меня, беззащитную женщину, обидеть нетрудно, а только имейте в виду, что в случае чего я и к главному директору пройти могу".
– Послушайте, сударыня, скажите ради Бога, что вам от меня угодно?
– Мне? Двести тысяч!
– Вот как! Отчего же не миллион?
– Оттого, что у вас таких выигрышей нет. Я выиграла 200 тысяч и желаю их получить.
– Да кто же вам сказал, что вы выиграли?
– Михал Михалыч!
– Какой Михал Михалыч?
Я от волнения тут совсем растерялась да и сказала действительно глупость. "Настройщик", – говорю.
Наконец, недоразумение выяснилось и оказалось, что не только 200 тысяч, но и 500 руб. я не выиграла, а Михал Михалыч подло обжулил меня, подсунув мне фальшивую табличку. Одного понять не могу, как это я сама по телефону из своей квартиры с банком разговаривала. Помогите, сударь, ради Бога, распознать эту тайну и, если можно, верните мне деньги и сережки.
– Да, сударыня, вы стали несомненной жертвой весьма ловкого мошенника. Но как вы могли довериться ему?
– Право, и сама не понимаю! Подлинно говорится: и на старуху бывает проруха.
– Вы захватили с собой злополучную табличку?
– Как же, вот она – извольте.
Как и следовало ожидать, на табличке адрес типографии не значился.
– Скажите, вам не известно, откуда ваш дворник откопал этого настройщика?
– Господь его ведает. Покойный говорил…
– Как, дворник разве умер?
– Да, от простуды, с полгода тому назад.
Я задумался…
– Вот что, сударыня, обещать не обещаю, но что смогу, сделаю.
Оставьте адрес и номер телефона. В случае чего – извещу.
Не подлежало сомнению, что изобретательный мошенник имел сообщника, вернее, сообщницу на Центральной телефонной станции, а потому и розыск я направил в этом направлении. Было установлено, что 1 января от 3 ч. до 9 ч. вечера за регистром, в который входил номер телефона Вороновой, дежурила барышня, некая Варвара Николаевна Шведова, и вот за ней то я установил строжайшую слежку. Мои агенты денно и нощно не выпускали ее из виду, и каждый шаг ее заносился в дневники наблюдавших за ней. Жизнь Шведовой казалась безупречной. Телефонная станция, комнатушка в небогатой семье и редкие дешевые удовольствия в виде кинематографа. Мужских знакомств никаких, словом, обычная будничная жизнь честной и бедной барышни. Наблюдение за ней продолжалось около месяца, и я готов был уже его снять, как вдруг от старшей телефонистки моим людям стало известно, что Шведова, ссылаясь на нездоровье, неожиданно подала прошение об увольнении. Я насторожился и приказал усилить надзор и ни на минуту не упускать ее из вида. И хорошо сделал, так как Шведова быстро собралась, купила билет до Москвы и выехала туда. Двое из моих людей за ней последовали. Приехав в Москву, эта скромная и добродетельная на вид барышня прямо с Николаевского вокзала приехала в меблированные комнаты близ Трубной площади и поселилась в номере, уже занятом неким Иваном Николаевичем Солнцевым. Вскоре же московскому полицейскому фотографу удалось снять их обоих на Страстном бульваре. Фотография была мне прислана в Петербург, предъявлена Вороновой, и Солнцев оказался все тем же Михал Михалычем. Он и Шведова были арестованы, и последняя поведала в слезах, что всему виной ее сожитель, выгнанный ученик консерватории, Илья Яковлевич Шейнман (он же Михал Михалыч и Солнцев). Шведова, якобы терроризированная им, вынуждена была разыграть по телефону роль жены швейцара и банковской служащей. Шейнман заранее сообщил ей и номер телефона Вороновой, и номер серии, будто бы выигравшей 200 тысяч. Ежедневно в течение недели он репетировал с ней сцену будущего разговора с Вороновой. Фальшивую табличку ему набрал какой то знакомый типографщик. При обыске у них было найдено 2000 руб., причем серьги Вороновой оказались уже в обладании Шведовой.
Суд приговорил обоих к году тюрьмы.
 
Свтлое воспоминание
 
Дежурный чиновник особых поручений однажды доложил мне:
– Сегодня агент Сокольнического района, Урусов, мне рассказал о довольно подозрительном случае. В одной из чайных его участка вот уже два дня как происходит странный торг между каким то мастеровым и неизвестным чиновником, судя по форменной тужурке, выглядывающей из под его статского пальто. Мастеровой продает какую то бумажку и просит за нее пятьдесят рублей, а чиновник дает двадцать пять. Завтра они сговорились быть опять в чайной для дальнейших переговоров. Как прикажете быть?
– Да, случай довольно подозрительный! Вы арестуйте их завтра обоих и самым вежливым образом препроводите сюда, я их лично допрошу.
– Слушаю, г. начальник.
На следующий день я допрашивал мастерового. Это был малый лет тридцати пяти с открытым приятным лицом, с голубовато серыми глазами. Одет он был бедно, но чисто. Ногти и пальцы его мозолистых рук были вымазаны позолотой и краской. От него сильно пахло лаком.
– Кто ты такой и чем занимаешься?
– Я Александр Иванов Богданов, по ремеслу мы будем киот чики.
– Судился?
– Нет, этого не бывало, Господь миловал.
– А какую это бумажку ты продавал чиновнику в чайной?
– Ах, вот вы насчет чего?! Да, действительно продавал.
– Она при тебе?
– А где же ей быть? При мне – вот извольте получить, – и, вынув аккуратно сложенный лист, он протянул мне его.
Я развернул сильно пожелтевший документ. Он оказался сохранной распиской Московской судной казны от 1811 года. Расписка была на несколько тысяч рублей и значилась на предъявителя.
Я с любопытством рассматривал старинные александровские орлы, на ней напечатанные, внимательно вглядывался в подписи с невероятными выкрутасами, принадлежавшие давно умершим людям.
– Откуда у тебя эта бумага?
– Да попала она ко мне, г. начальник, можно сказать, совсем зря.
– Ну, а все же расскажи – как?
– Дело было так: заказал мне Иван Парамонович Пронин – это наш именитый купец в Сокольниках, поди, знаете его, большой киот для иконы Казанской Божьей Матери. "За ценою я не постою, – говорит, – а чтобы киот вышел отменный, из сухого дерева, ну, словом, – первый сорт". Я обещался и принялся за работу. Сухого, выдержанного дерева под рукой у меня не оказалось, и вот отправился я на Сухаревку, где часто и прежде подыскивал материал. Походил, поискал да и купил в лавчонке старую, поломанную божницу. Принес ее домой. Вынув из нее досочки, сколько было нужно для киота, я остальное поставил в угол. Понадобилось как то супруге моей прикрыть котел с бельем, она возьми из угла одну из дощечек, оставшихся от божницы. А тут сынишка мой, вертевшийся на кухне, вдруг мне и говорит:
"Тятя, смотри, из дощечки какая то бумажка торчит".
Я подошел, поглядел – действительно, от горячего пара на досочке отстала фанера, а под ней бумага. Вытащил я эту бумагу, развернул, поглядел, да только – что я в ней понимаю? Вижу, старинная, а что в ней прописано – в толк не возьму. Пошел это я после обеда к соседу посоветоваться, а он и говорит: "Документ старинный! Быть может, и найдешь любителя да за рубль целковый продашь. Ты вот что: сходи ка, вон наискосок живет какой то чиновник, говорят, служит по денежному делу, предложи, может, он и купит". Пошел я к чиновнику, показал бумагу.
Он поглядел поглядел да и сказал: "Что же? Бумага старинная, старину я люблю, рубля три я за нее дам, да, пожалуй, дам и пятерку. Хотите?" Эге, подумал я, коли так быстро пятерку дает – значит, вещь денег стоит. "Нет, – говорю, – разве можно за такой документ пять рублей взять? Вы давайте настоящую цену". А он мне: "Мы вот что сделаем. Я завтра у одного любителя старины порасспрошу. Если он скажет, что стоит, то я прибавлю. Приходите завтрашний день в чайную „Якорь“, и мы сторгуемся". – "Ладно, – говорю, – приду!"
Пошел я от чиновника опять к соседу, рассказал, как было дело, а сосед мне говорит: "Ну, если так, так меньше как за полсотни не отдавай". Пошел на следующий день в "Якорь", прошу полсотни, а чиновник все торгуется; однако догнал он цену до 25 рублей. Я не уступаю. Наконец, он говорит: "У меня при себе пятидесяти рублей нет, приходите завтра, я еще кой с кем посоветуюсь, может, и сговоримся". Когда же мы сегодня явились в "Якорь", то нас господин Урусов арестовали и привезли сюда.
Допросил я и чиновника, оказавшегося служащим в губернском казначействе. Он заявил, что интересуется старинными документами вообще, не прочь был приобрести и эту расписку, но цены ей не знает.
Записав адреса того и другого, я отпустил их с миром, но приказал моей агентуре подробно проверить все рассказанное Богдановым.
Были допрошены и его жена, и сосед, и даже лавочник на толкучке, где была приобретена божница. Все подтвердило точность показаний Богданова. Вместе с тем я отправил одного из чиновников в Сохранную казну, дабы справиться о ценности и значении документа александровских времен.
Как я был поражен, услышав через несколько часов по телефону от моего агента из банка:
– По проверке в архиве документ оказался записанным под таким то номером, за истекшее столетие сумма, на нем обозначенная, считая со всеми сложными процентами, превратилась в 65 000 рублей, которые можно получить в любую минуту.
Направив дело, за отсутствием состава преступления, на прекращение, я вместе с тем запросил мнение прокурора Брюна де Сент Ипполит о том, кому по смыслу закона должны принадлежать эти деньги.
Он мне тотчас же ответил, что деньги принадлежат собственнику сохранного свидетельства, каковым в данном случае является Богданов, как лицо законно приобретшее божницу.
Оформив все это дело, я вызвал последнего.
– Ну, и привалило же тебе, братец, счастье!
– А что такое, г. начальник?
– Да бумажка то твоя оказалась кладом!
– Неужто, ваше высокородие?
– Вот тебе и неужто! А ты за полсотни хотел отдать.
– А много ли, дают то за нее?
– Шестьдесят пять тысяч рублей.
– Шутить изволите, г. начальник?! – сказал Богданов, недоверчиво и грустно улыбнувшись.
– Ну, брат, мне шутить некогда. Говорю тебе – 65 000, и деньги можешь получить хоть сегодня.
– Господи! Да как же это так? Да с чего же это? Не может этого быть… Ваше высокородие! Жена, дети…
Тут на радостях Богданов залепетал какой то бессвязный вздор, вспотел, засморкался, затоптался на месте. Наконец, несколько успокоившись, он воскликнул:
– Господи Ты Боже мой! Ведь счастие то какое привалило!
Вот недаром люди говорят, что незаконнорожденным удача. Ведь я, ваше высокородие, и есть незаконнорожденный, ведь я из воспитательного дома! Уж вы позвольте мне тысчонкой отблагодарить господина Урусова.
– За что же ты будешь благодарить Урусова?
– Да как же?! Ведь он меня арестовал!… Если бы не он – так я бы бумагу продал за полсотни, а то, пожалуй, еще пятерку, другую скинул!
– Ну, это твое дело. Пиши прошение градоначальнику, и если он разрешит, то валяй!
На этом мы расстались. Через неделю я услышал, что Богданов, получив деньги, открыл в Сокольниках большую мастерскую, переехал на новую квартиру и зажил честно, хорошо и счастливо.
Через месяц примерно как то ранним воскресным майским утром я очутился в Сокольниках для осмотра на месте жертв какого то дерзкого убийства. Исполнив эту грустную обязанность и подавленный виденным тяжелым зрелищем, мне захотелось отдохнуть душой. Дай ка зайду к Богданову, решил я, полюбуюсь его новой и, как говорят, счастливой жизнью. Мне указали адрес, и я в одиночестве пешком побрел его разыскивать. Под указанным номером я нашел небольшой каменный домик, белый, приветливый, окруженный садом. Я вошел в калитку, постучался на крыльце.
Сам Богданов открыл мне дверь и, завидя меня, радостно воскликнул:
– Ваше высокородие, да вы ли это?! Вот не ждал не гадал!
– Здравствуй, голубчик! Я, я самый и есть! Вот очутился в Сокольниках да и зашел взглянуть на твое новое житье бытье.
– Пожалуйте, пожалуйте! – засуетился он. – Настя, подь сюда, смотри, какого гостя нам Бог послал! – крикнул он жене.
В дверях показалась высокая стройная женщина, в ярком пестром платье, в козловых полусапожках. Завидя меня, она улыбнулась широкой, приветливой улыбкой.
– Вот, Настенька, наш благодетель, господин Кошкин. Я про них тебе рассказывал. Принимай и потчуй дорогого гостя!
Затем он обратился ко мне:
– Может, закусите? Водочки или сладкого винца откушаете.
– Нет, спасибо, ничего я не хочу. Разве вот стаканчик чаю дадите. Пить хочется.
– Сию минуту! Настя, согрей самоварчик, живо!
Он повел меня в большую угловую комнату. Я огляделся. Кругом было опрятно и уютно. В углу под образами стоял стол, у стола стеклянная горка с позолоченной посудой, тут же виднелся мягкий диван, несколько стульев, вдоль окна висели белые кисейные занавески, на окнах зеленела герань, под потолком в клетке трещала канарейка. Из открытых настежь окон лился бодрящий запах черемухи.
Не успел я хорошенько осмотреться, как Настя уже покрыла стол скатертью, поставила на него огромный черный поднос с ярко нарисованными на нем букетами, расставила чашки, а вскоре приволокла ведерный, ярко вычищенный, кипящий самовар. Откуда то появился и воскресный сдобный пирог с малиновым вареньем.
Меня усадили в почетный угол – под образа, рядом присел хозяин, а Настя, не садясь, принялась, потчевать.
– Ну, что, – спросил я их, – довольны вы своей новой жизнью?
Они словно ждали этого вопроса и, радостно волнуясь, перебивая друг друга, заговорили:
– Да уж так довольны, так довольны, что не знаем, как и Бога благодарить! Ведь прежде часто тяжеленько приходилось – того не хватает, этого… Теперь же ни в чем недостатка нет. Опять таки и обращение людей стало другим. Прежде, бывало, зайдешь в лавку к нашему Степану Ивановичу Вахрамееву и стоишь, и ждешь, никто то на тебя внимания не обращает. А теперь – и стул то тебе подадут, и Настасьей Филипповной величают. Или иной раз в праздник соберемся с мужем в церковь, я в шелковом платье, муж в крахмале, при золотых часах, идем степенно, все нам шапки ломают, в церкви – расступаются, место дают. Словом – от всех одно уважение видим!
С удовольствием слушал я эту бесхитростную исповедь счастливых людей. Доносившийся издали церковный звон как то успокаивал душу. Сладкий запах черемухи клонил к дремоте, и невольно думалось: почем знать, быть может, эти люди и правы?
Быть может, счастье человеческое, эта неуловимая "Синяя птица" не вьет своих гнезд ни в борьбе страстей, ни в достижениях ума, культуры и прогресса, а именно гнездится вот в этих скромных кисейных занавесках, в этой бесхитростной герани, в этом умиротворяющем колокольном звоне да в почтительных поклонах лавочника Степана Вахрамеева?!
 
сыскной аппарат

Быть может, читателю будет небезынтересно ознакомиться со структурой розыскного дела в прежней России .
Изощренность преступного мышления, корыстные вожделения людей представляют из себя обширнейшее засоренное поле, и немало труда и терпения требуется для выкорчевывания этой человеческой лебеды, часто готовой буйным ростом своим заглушить любые полезные всходы. На сыскной полиции лежит обязанность не только раскрывать уже совершенные преступления, но, по возможности, и предупреждать их. Эта сложная программа требует, конечно, и соответствующей организации, каковую и попытаюсь описать, беря за образец Москву. Та же организация, помимо столиц, существовала и в провинции, являясь осколком первой и отличаясь от нее лишь масштабом.
Вступив в должность начальника Московской сыскной полиции, я застал там дела в большом хаосе. Не было стройной системы в розыскном аппарате, количество неоткрытых преступлений было чрезвычайно велико, процент преступности несоразмерно высок. Я деятельно принялся за реорганизацию дела и, не хвалясь, улучшил его.
При каждом Московском полицейском участке состоял надзиратель сыскной полиции, имевший под своим началом 3 4 постоянных агентов и целую сеть агентов осведомителей, вербовавшихся по преимуществу из разнообразных слоев населения данного полицейского района. Несколько надзирателей объединялись в группу, возглавляемую чиновником особых поручений сыскной полиции. Эти чиновники ведали не только участковыми надзирателями и их агентами и осведомителями, но имели и свой особый секретный кадр агентов, с помощью которого и контролировали деятельность подчиненных им надзирателей. Чиновники и надзиратели состояли на государственной службе. Агенты и осведомители служили по вольному найму и по своему общественному положению представляли весьма пеструю картину: извозчики, дворники, горничные, приказчики, чиновники, телефонистки, актеры, журналисты, кокотки и др. Некоторые из них получали определенное жалование, большинство же вознаграждалось хлопотами полиции по подысканию им какой нибудь казенной или частной службы. К этому прибавлялись даровые билеты в театры, по железным доро гам и т. п. Такого способа вознаграждения приходилось волей неволей держаться в целях экономии – применение его давало возможность значительно увеличивать кадры агентов.
Над деятельностью чиновников особых поручений я наблюдал лично, имея для их контроля около двадцати секретных агентов.
Имена и адреса последних были известны только мне. Им вменялась в обязанность строжайшая конспирация; с ними я видался только на конспиративных квартирах, которых у меня в Москве имелось три. С помощью этих секретных агентов я мог наблюдать за действиями и поведением любого моего подчиненного, не возбуждая в нем подозрений. Эти двадцать человек были выбраны мною с большим разбором. Кадры моих секретных агентов я старался пополнять людьми, принадлежащими к различнейшим слоям московского населения. В числе их, помнится, была и старшая барышня с телефонной станции – весьма ценный агент – довольствовавшаяся театральными и железнодорожными билетами, коробками конфет и духами; был и небезызвестный исполнитель цыганских романсов, вечно вращавшийся в театральном мире; было и два метрдотеля из ресторанов, наблюдавших за кутящей публикой, и агент из бюро похоронных процессий, и служащие из Казенной палаты, Главного почтамта и пр.
Эти агенты не столько вели общее наблюдение, сколько употреблялись мною в отдельных нужных случаях. Обычно им давалось определенное задание: проследить такого то, проверить того то и т. д.
Но для чего, спросят, быть может, было создавать целую иерархическую лестницу в розыскном деле, где один агент, проверяя другого, в то же время подвергался и сам тайной поверке и наблюдению?
Жизнь показала всю необходимость подобного метода.
Например, бывали такие случаи: мне становилось известным, что в таком то месте организовался притон клуб, где всякие шулера жестоко обыгрывают в "железку" доверчивых посетителей. Я отдавал приказ надзирателю соответствующего района пройти с ночным обходом в этот клуб и в случае обнаружения азартной игры – его закрыть. Надзиратель делал обход, но запрещенной игры не оказывалось. Повторные обходы имели тот же результат. Между тем жалобы продолжали ко мне поступать. Обходы надзирателя становились подозрительными, и я приказывал чиновнику особых поручений соответствующей группы проверить действия надзирателя.
Иногда этот чиновник и обнаруживал злоупотребления, но случалось, что сведения чиновника совпадали с рапортом надзирателя, между тем жалобы на притон продолжались. Тогда я прибегал к своим секретным агентам, не заинтересованным (хотя бы в силу своей конспиративности) в делах надзирателя и чиновника, и с их помощью обнаруживалась преступная корысть того и другого. Оказывалось, что надзиратель заблаговременно извещал хозяина притона о предстоящем обходе и, получая за это соответствующую мзду, делился с чиновником.
Иногда случалось, что надзиратели по лености и нерадению относились спустя рукава к порученному делу или, чтобы отделаться, принимались сообщать всякие небылицы, свидетельствующие об их энергии и старании. С помощью тех же секретных агентов истина и здесь выяснялась очень скоро, и пристыженный надзиратель быстро терял вкус к самовосхвалению и выдумкам.
Словом, благодаря этому контролю над контролем мне вскоре же удалось внедрить в сознание моих подчиненных, что начальник следит сам за всем и в курсе всего происходящего, что, конечно, сильно подтянуло моих людей.
Для довершения описания агентурной сети следует упомянуть еще о так называемых агентах любителях. Часто воры, не поделившие добычи, присылали кляузные письма, жалуясь друг на друга; бывало, что какой нибудь скупщик краденого, обуреваемый завистью к "коллеге", перекупившему у него под носом выгодную партию "товара", являлся в полицию и со смаком выдавал "конкурентов". А то случалось, что люди, чающие заработать пятерку, десятку, а то и четвертную (сообразно ценности сведений), приходили ко мне и предлагали сообщить данные по интересующему меня делу. Эта разновидность агентов приносила тоже свою пользу.
Итак, каждый участковый надзиратель, прослужив несколько лет в своем участке, с помощью своих постоянных агентов и многочисленных агентов осведомителей имел возможность самым подробным образом изучить и территорию, и состав ее населения.
Обычно всякий переулок, всякий дом, чуть ли не всякая квартира были ему известны, что, конечно, значительно облегчало дело розыска.
Каждый надзиратель по моему требованию обязан был составлять ежемесячные ведомости, где по подробным рубрикам разносились им количество и род происшедших за месяц в его участке преступлений. Шестого числа каждого месяца эти ведомости со всех районов присылались ко мне, и, просматривая их, я знал точное количество убийств, грабежей, краж, мошенничеств и насилий, происшедших в том или ином московском участке, равно как и число открытых и не раскрытых еще преступлений. На основании этих ведомостей специальный чиновник чертежник вычерчивал кривые по родам преступлений и по каждому району отдельно и составлял общую картограмму, каковая и вывешивалась в моем служебном кабинете. Таким образом, я мог постоянно следить за состоянием преступности в любой части городской территории, и если кривая краж в таком то участке несообразно повышалась, по сравнению с той же кривой другого района, то я обращался к градоначальнику, прося его подтянуть соответствующего участкового пристава, со своей же стороны я нажимал на участкового надзирателя. В результате – усиление наблюдения за неблагополучными районами, и как следствие – резкое понижение соответствующей кривой к следующему же месяцу.
В ряде предыдущих очерков я указывал на те приемы, которые практиковались сыскной полицией для раскрытия преступлений и задержания виновных. Теперь я опишу способы, употребляемые ею для предотвращения или, вернее, уменьшения их числа.
Конечно, в таком крупном центре, как Москва, ежедневные правонарушения неизбежны, но эпидемия преступлений, несмотря на свою хроническую форму, не всегда одинаково сильна, она то ярко вспыхивает, то сильно понижается в зависимости от более или менее успешной борьбы с нею. Эта эпидемия, как и всякая другая, имеет свои очаги, на кои обычно и направляла свои усилия сыскная полиция.
Кривая преступлений всегда резко повышается в праздничное время, т. е. во время двухдневного закрытия магазинов, лавок и всяких торговых предприятий. Праздничным отдыхом преступники пользуются для производства самых дерзких и крупных краж и преступлений. К Рождеству, Пасхе, Троице и Духову дню вся окрестная "шпана" стягивается в столицу в надежде на "легкий заработок".
Помню, что в первый год моего пребывания в Москве я на Рождестве чуть не сошел с ума от огорчения. 27 декабря было зарегистрировано до шестидесяти крупных краж с подкопами, взломами, выплавливанием несгораемых шкафов и т. п., а о мелких кражах и говорить нечего: их оказалось в этот день более тысячи. Из этих цифр явствовало, что город наводнен мазурьем и мне надлежит вымести из него этих паразитов. С этой целью я решил произвести облавы. Частичные, мелкие облавы стали производиться чуть ли не ежедневно, но вскоре же опыт показал, что средство это недостаточно; действительно, преступные элементы при приближении незначительного наряда полиции частью благополучно скрывались, а если и попадались люди, не имеющие права жительства в столицах, то, будучи отправлены на родину этапным порядком, вскоре бежали оттуда и вновь появлялись в Москве ("Спиридоны Повороты"), где и пребывали до следующей поимки. Этот своеобразный "перпетуум мобиле" приводил меня в отчаяние. Но, не имея возможности осилить его, я прибег к паллиативному средству: если не в моих силах было устранить этих мошенников раз и навсегда из Москвы, то я мог все же на горячее праздничное время их обезвредить. Для этого нужно было, чтобы в праздничные дни эти нежелательные элементы находились бы либо на пути следования к своему местожительству, либо в самом местожительстве, наконец, в крайнем случае, на обратном пути в Москву, словом – только не в самой Москве.
Этого мне удалось достигнуть с помощью грандиозных облав, о каковых я и хочу рассказать.
Три– четыре раза в год я давал генеральные сражения российским мошенникам.
Технически организовать облаву было нетрудно, так как силы сыскной и наружной полиции Москвы были для этого достаточны.
Сложность этого способа борьбы заключалась в том, что приходилось соблюдать строжайшую тайну о дне и часе облавы, не только от своих служащих, но и от чинов наружной полиции, между тем как в "экспедиции" принимало участие более тысячи человек. Дней за десять, иногда за восемь, а то и за пять до больших праздников я приказывал моим надзирателям, чиновникам и агентам собраться в полиции часам к 7 ми вечера якобы для ознакомления с каким либо новым циркуляром или для получения от меня общих указаний по очередному сложному делу. Когда люди были собраны, им объявлялось, что сегодня ночью облава. После этого никто из них уже не только не выпускался из помещения, но им строжайше запрещалось даже разговаривать по телефону. В состоянии "арестованных" они пребывали до ночи, т. е. до самого начала действий.
Вместе с тем я просил градоначальника нарядить мне в помощь тысячу городовых, человек пятьдесят околоточных и десятка два приставов и их помощников. К ночи городовые стягивались в один общий исходный пункт (часто во дворе при жандармском управлении), к ним присоединялись мои люди. Руководители получали подробные инструкции, и глухой ночью начиналась облава.
Для большего успеха отрядам предписывалось следовать шагом до определенного места, а оттуда пускаться бегом и возможно быстрее оцепить намеченный район, квартал или группу домов, подлежащих осмотру.
Внезапность атаки играла огромную роль, сильно уменьшая шансы скрыться для преследуемых преступных элементов. По просьбе некоторых московских газет редакции их извещались за час до начала облавы, и уведомленные сотрудники их тотчас приезжали ко мне.
Когда подлежавшие осмотру районы были уже окружены полицией, в назначенный час мне подавался автомобиль, и я в сопровождении трех четырех хроникеров выезжал на место действия, а на следующее же утро в газетах появлялись подробные, мелодраматические отчеты, не лишенные жути, образности и фантазии, сообразно индивидуальным особенностям их авторов. Помнятся мне несколько таких моих выездов к Хитрову рынку, в так называемые Кулаковские дома. Эти вертепы, эти клоаки, эти очаги физической и моральной заразы достойны описания.
Огромные, каменные сараи, сдаваемые сплошь под ночлежные I квартиры. Эти многочисленные квартиры содержались и эксплуатировались относительно разбогатевшими, но всегда крайне темными личностями (часто скупщиками краденого, тайными винокурами и просто мошенниками). Городские и частные ночлежные дома, при всем своем убожестве, имели все же некоторую организацию, кой какой служебный персонал, а посему являлись как бы комфортабельными гостиницами по сравнению с этими ночлежными углами, решительно предоставленными собственной участи и "культурным" потребностям их хозяев и обитателей.
В каждом этаже находился длинный общий коридор, куда выходили двери всех квартир. Двери эти, по требованию полиции, никогда не запирались на замок. Толкнув такую дверь, я быстро входил с отрядом, и если помещение было в первом этаже, то люди мои кидались к окнам, предупреждая побеги.
Квартиры состояли обычно из 2 3 комнат, из которых одна была "дворянской". Носила она это пышное наименование вследствие того, что вместо нар в ней находились кровати с некоторым подобием тюфяков и ночевка в ней стоила целый пятак; на нарах же люди устраивались копейки за три; для кого же и эта цифра была велика, те приобретали за копейку право спать на полу, под нарами, за печкой и т. п. менее привилегированных местах.
Угол первой комнаты всегда был огорожен грязным пологом, за которым находилась "квартира" хозяина или хозяйки этой ночлежки.
Прежде всего агенты кидались за этот полог, и при обыске почти всегда обнаруживалось краденое.
Если бы произвести химический анализ воздуха этих помещений, то надо думать, что, наперекор законам природы, кислорода в нем не оказалось бы совсем.
Что представляли из себя обитатели этого логовища? Мне кажется, что, суммируя героев горьковского "Дна" с героями купринской "Ямы" и возведя эту компанию в куб, можно было бы получить лишь приблизительное представление об обитателях Кулаковских ночлежных квартир.
Быть может, чувствительные, но мало вдумчивые люди спросят: как могло правительство терпеть подобные очаги всевозможной заразы?
Но что же было делать. Эти ночлежки, как и дома терпимости, вызывались самой жизнью, и волей неволей приходилось их терпеть. Без них куда девались бы непреступные, хотя бы опустившиеся люди? Ведь плата в ночлежных домах не всем была доступна; организовать же бесплатные, сколько нибудь благоустроенные, помещения не представлялось возможным, так как, при крайней нетребовательности простого русского человека, это значило бы взять на себя заботу о квартирах чуть ли не для половины России . Да, наконец, помимо гуманитарных соображений, уничтожение Кулаковских и им подобных квартир не повело бы ни к чему. Они выпирались жизнью в силу сложных социальных условий, и уничтожение этих скученных центров имело бы непосредственным последствием лишь распыление их по всей территории города, что только бы затруднило общий надзор за ними.
Наше появление вызывало сильное смятение. Впрочем, опытный взор и в этом смятении мог бы усмотреть известную последовательность и закономерность. Добрая половина жильцов оставалась сравнительно спокойной, лениво потягивалась на нарах и встречала нас возгласами вроде: "Ишь, сволочи, опять притащились! Не дают покоя честным людям!" У этих "флегматиков" можно было бы и не спрашивать документов – они были, конечно, в исправности.
Не то делалось с другой половиной ночлежников! Они в ужасе рассыпались по помещению, забивались за печки, прятались под нары, лезли чуть ли не в щели.
За хозяйской перегородкой очищали место, и мы приступали к опросу и поверке каждого. Жутью веяло от этих людей, давно потерявших образ и подобие Божие: в лохмотьях, опухшие от пьянства, в синяках и ранах от недавних драк, все эти бывшие, а иногда даже и титулованные люди внушали ужас, жалость и отвращение.
Впрочем, бывали случаи, когда среди этих бывших чиновников, офицеров, актеров, докторов и публицистов вдруг проявлялись проблески давно замерших переживаний человеческих, и больно и смешно было подмечать эти переживания, столь не гармонирующие со звериным обликом их носителей. Эта группа бывших интеллигентов производила наиболее тягостное впечатление.
– Где постоянно живешь? – спрашиваешь босяка.
И вдруг эта карикатурная личность, став в позу, тоном провинциального трагика заявляет с пафосом:
– Уж пятый год, как отчий дом я променял на это пышное палаццо! – при этом соответствующий жест в сторону нары.
– Твой паспорт? – спрашиваешь старую полупьяную проститутку.
– А вот мой паспорт! – и женщина делает невероятно циничный жест. –
– Как звать? – говорит пристав какому то типу с чрезвычайно гордой осанкой, но без штанов.
– А вы кто такой?
– Ну, ладно, кто такой! Не видишь? Пристав!
Фигура без штанов презрительно шипит:
– Пф ф ф! Пристав?! Я иначе как с начальником и разговаривать не стану.
Вдруг из за занавески высовывается голова, затем протягивается рука, и заплетающийся язык произносит:
– Аркадий Францевич, будьте великодушны, одолжите двугривенный, до завтра, parole d'honneur! Ну что вам стоит?! А выпить – во о как хочется!
Иногда пороешься в кармане и протянешь рублевку. Словно не рука, а обезьянья лапа вырвет у тебя бумажку или монету, а за пологом уже слышится лирический восторг:
– Господи Ты Боже мой!!! Какое, какое благородство!…
Там, в глубине комнаты, какая то пьяная распьяная женщина, очевидно, из бывших шансонеток, пытается кокетливо шевелить лохмотьями, заменяющими ей юбку, и, игриво подмигивая, испитым сиплым голосом поет: "Смотрите здесь, смотрите там!" При этом оголяет уродливые, отекшие ноги. А перед тобой в это время мелькают и "коты", и "хипесники", и шулера, и просто жулики.
Дышать нечем, в висках стучит, а на душе тошно, и плохо отдаешь себе отчет в том, где ты и что с тобой. Где сон – где явь?!
Разбив это людское стадо на чистых и нечистых, т. е. на людей с неопределенными документами и на тех, у кого документы либо не в порядке, либо отсутствуют вовсе, я первых оставлял в покое, вторых отправлял в полицейские участки, причем для разбивки по участкам приходилось руководствоваться довольно своеобразным признаком: чем меньше следов одежды имелось на человеке, тем в более близкий участок он направлялся, так как сострадание и чувство стыдливости не позволяли подвергать людей без штанов прогулке через весь город, да еще при двадцатиградусном иногда морозе.
Приведенные в участки поились в 6 часов утра горячим чаем, каждому выдавался фунт хлеба и кусок сахару. На следующий же день им распределялось тюремное белье, обувь и одежда, и, согретые, одетые и накормленные, люди препровождались в сыскную полицию, где мы и приступали к выяснению личности каждого.
Для этого у нас имелись и антропометрические приспособления, и дактилоскопические регистраторы, и целый фотографический кабинет с архивом.
Но о том, как производилась эта операция опознания – я расскажу как нибудь в другой раз.
Если прибавить к этому, что при сыскной полиции имелись и собственный парикмахер, и собственный гример, и обширнейший гардероб всевозможнейшего форменного, штатского и дамского платья, то читатель получит, быть может, хотя бы некоторое понятие и представление о серьезном техническом оборудовании розыскного аппарата времен Империи.
Предпраздничные облавы дали прекрасные результаты, и помнится мне, что на четвертый год моего пребывания в Москве была Пасха, не ознаменовавшаяся ни одной крупной кражей. Рекорд был побит, и я был доволен!…
 
"Спириты"

– Что это за порядки, г. начальник? В столице, так сказать, в центре Империи и образованности, – и вдруг бьют морду за собственные деньги, да еще говорят: ты гордись, пострадал, мол, за науку!
– Что такое? – спросил я раздраженно. – Кто это вам в центре образованности бьет морду?
– Положим, можно сказать, – лицо высокопоставленное, сам фельдмаршал Суворов, но – а все таки?!
"Какая тоска! – подумал я. – Сумасшедший…" И, ласково обратясь к нему, промолвил: – Вы не волнуйтесь, голубчик, успокойтесь и расскажите толком, в чем дело.
Мой проситель вовсе не походил на сумасшедшего. Передо мной сидел человек лет сорока, в коричневом пиджаке, в пестром галстуке.
Сильно нафиксатуаренный пробор делил его голову на две равные части; краснощекое, маловыразительное лицо было покрыто ссадинами и кровоподтеками; на груди красовалась толстенная золотая цепь; мизинец правой руки заканчивался длиннейшим ногтем.
По общему виду – не то приказчик, не то подрядчик. Вынув шелковый платок, он почтительно высморкался, оттопырив пальчик, старательно вытер рыжеватые усы и, спрятав платок обратно, начал не спеша свое повествование:
– Более 20 лет служу я в Охотном ряду у купца Прохорова.
Начал, как и водится, с мальчишек, а вот уже десятый год состою старшим у него приказчиком. Зовусь я Иваном Ивановичем Синюхиным. Дело свое справляю аккуратно, а в свободное время читаю книжки и стараюсь проводить время с умными людьми. Я холост, дома сидеть скучно, а потому коротаю я часы нередко в ресторане "Мавритания", что недалече от Охотного. То на бильярде поиграешь, то чайку попьешь, а иной раз в праздничный день и профрыштыкаешь. С месяц тому назад познакомился я в этой самой "Мавритании" с неким Федором Ивановичем, фамилию же его – один Бог знает. Для всех он Федор Иванович, – и только.
Из отставных чиновников. Умный и ученый человек и на все руки мастер: нет сильнее его игрока на бильярде, всех обыгрывает и меня подцепил на 10 целковых. Очень люблю я с ним разговоры разговаривать. Сядем с ним эдак за столик да за бутылкой пива говорим об умном: там о Боге, о звездах, о покойниках. Вот треть его дня, в воскресенье, проиграл я ему рублишко да и сел с ним пить чай.
– Что это вы, Иван Иванович, точно не веселы сегодня?
– Да так, – говорю, – разные неприятности с хозяином. Думаю от него уходить и свое дело открывать, так вот, говорю, всякие заботы грызут.
– Э, полноте, – говорит, – охота печалиться! Все равно сами ничего не придумаете, все заранее за вас решено.
– Т. е. в каких это смыслах? – спрашиваю я.
– Да в тех смыслах, – отвечает, – что духи умерших незримо нас окружают и творят с нами что хотят. Вот, к примеру сказать, нацелюсь я пятнадцатого уложить в середину, а если Орлеанская Девица или Катюша Медичи того не захотят, так я не то что шара не сыграю, а просто кием сукно прорву.
– Странные вы вещи говорите, Федор Иванович! Я и в толк даже не возьму.
Федор Иванович откинулся на спинку стула, прищурил глаза и спросил:
– Слыхали ли вы, Иван Иванович, что такое спиризм?
– Нет, – говорю, – не слыхивал.
– Ну, может быть, знаете, что люди столы вертят и вызывают духов.
– Да, действительно! Про это хозяин как то рассказывал.
– Так вот, дорогой мой Иван Иванович, я такой человек и есть! И силища во мне сидит огромадная. Я состою председателем общества и часто устраиваю у себя на дому сеансы. Да что сеансы?
Иногда вечером сидишь в одиночестве, закусываешь или чай пьешь, и станет тебе скучно без компании, – сейчас же хватаешь маленький столик, блюдечко, гитару – и пошла писать губерния!
Духи так и прут к тебе! Но я, знаете, больше по женской части.
Призовешь этак к себе двух трех покойниц, тысячи по две лет каждой, ну и начинаешь с ними беседовать. То да се, пятое десятое, иногда даже рюмочку вина поднесешь.
– Ну, Федор Иванович, это вы, кажется, того! Духи бесплотные, без живота и, так сказать, нутра, а вы вдруг рюмки вина преподносите!
Федор Иванович на минуту призадумался, но затем смело заявил:
– Это ничего не значит, что без нутра. Пьют в лучшем виде.
Одно только: как исчезнут, так на полу мокро остается.
– Конечно, – говорю, – вы, Федор Иванович, человек ученый, и мне спорить с вами трудно. Но по совести скажу, что поверю всему этому, увидевши разве собственными своими глазами.
– Отчего же? Если захотите, так и увидите. Вот в будущее воскресенье у меня сеанс, приходите, буду рад. Может быть, и в члены нашего общества вступите?
– Премного вами благодарен, – отвечаю, – всенепременно воспользуюсь и пожалую.
– Отлично, буду ждать часиков эдак в девять. Адрес мой вам известен.
На этом мы с ним расстались. Всю неделю ходил я как очумелый, нетерпеливо дожидаясь воскресенья. На неделе в "Мавритании" Федор Иванович мне еще раз напомнил о сроке. Третьего дня я ровно в 9 ч. звонился к нему. Сердце во мне тревожно стучало. Ведь шутка ли подумать, через какой нибудь час, а то и меньше, стану разговаривать с покойным родителем, а может быть, и с Киром, царем персидским! Вхожу. Встречает хозяин. "Очень, – говорит, – рад. А у нас тут уже пять членов собралось, и сейчас можем начинать сеанс. Предупреждаю вас, Иван Иванович, не удивляйтесь ничему, строго исполняйте, что я прикажу, а главное.
Боже упаси, не рвите цепь, т. е. не отрывайте рук от столика и крепко мизинцами держитесь за руки ваших соседей". Из прихожей он провел меня через какую то полутемную комнату в соседнюю, тоже полуосвещенную. Здесь находилось четверо каких то мужчин.
Федор Иванович представил меня: "Вот, господа, кандидат в члены нашего общества". Посреди комнаты стоял небольшой круглый столик, вокруг него шесть стульев. Мы сели. Федор Иванович потушил электричество, наступила кромешная тьма. "Итак, господа, кладите руки, и мы приступим", – сказал он. Мы положили руки. "Касайтесь слегка, не нажимайте на стол", – скомандовал Федор Иванович.
Меня охватила жуть. Мысленно я прочитал молитву. Все было тихо. Вдруг, мать честная! Чувствую, столик под руками ерзнул раз другой, потом стал подпрыгивать, и что то застучало в крышку. У меня сперло дыхание. А Федор Иванович вдруг эдаким замогильным голосом спрашивает: "Светлейший, это вы?" Не успел он спросить, как где то в углу раздался оглушающий петушиный крик. Трясясь, как в лихорадке, я пролепетал: "Федор Иванович, голубчик! Отпустите, мочи моей нету!" Он же сердито на меня прикрикнул: "Сидите смирно, не порывайте цепи, не то плохо вам будет! Фельдмаршал шутить не любит". В это время кто то как свиснет меня по морде, раз, другой да третий! Забыл я про цепь да и поднял руки, чтоб закрыть лицо. Тут и настала моя погибель!
Кто– то схватил меня за шиворот, опрокинул со стула на пол, и невидимые кулаки принялись меня колошматить. Сколько это длилось – не знаю, но слышу голос Федора Ивановича: "Сгиньте, духи ада! Я зажигаю огонь!" Духи от меня отлетели, и когда Федор Иванович повернул кнопку, то я увидел всех сидящими за тем же столом, с ужасом глядящих на меня. Я же оказался лежащим на полу, неподалеку от столика. Дрожа всем телом, встал я на ноги, погрозил им кулаком, плюнул и, не говоря ни слова, повернулся и вышел.
Как в тумане добрался я до дому, вошел к себе в комнату и медленно стал раздеваться. Глядь, – а бумажника то в боковом кармане и нет! А в нем то более ста рублей денег было. Не спал я целую ночь: и денег то мне жалко, да и понять то хорошенько не могу. Выходит – точно жулики, а как же стол вертелся, петух кричал, да и Федора Ивановича я ни в чем таком не замечал?
Словом, такая неразбериха поднялась в моей голове, что и сказать не могу. На следующий день не вышел я даже и на службу. Днем, однако, зашел в "Мавританию" и тут же столкнулся с Федором Ивановичем.
– Очень даже, – говорю, – странно с вашей стороны: приглашали на научный сеанс, а сами избили да и сто рублей с лишним сцапали!
– Эх вы, – говорит, – темный человек! С духами шутить нельзя! Я предупредил вас, не рвите цепь. Вы не послушались, – вот и случилось! Впрочем, вы это еще легко отделались. Видели вы того господина, который сидел рядом со мной, эдакий высокий?
Тот тоже в первый раз по неопытности порвал цепь, так, знаете ли, духи его прямо похитили с сеанса и по воздуху перенесли на дом, и при этом золотых часов его – как не бывало!
Тут, г. начальник, меня осенила, признаюсь, нехорошая мысль:
– Что, – говорю, – со всяким ли новичком в вашем деле происходят такие неприятности.
– Да, – говорит, – со всяким, ежели порвет цепь.
– Послушайте, – говорю, – Федор Иванович, у меня к вам просьба: не буду скрывать от вас, что хозяин мой сущая собака.
Мальчишкой он меня колотил да голодом морил, а как вырос да приказчиком стал, с той самой поры и по сегодня, – ни одного ласкового слова не слыхивал от него. Пройдоха он, выжига и нахальник! Теперь я собираюсь от него уходить на свое дело, так мне наплевать, а очень бы хотелось мне отплатить ему. Не могут ли ваши духи набить ему морду хорошенько и там насчет всего прочего?…
– Что ж, – отвечает Федор Иванович, – оно можно, ежели цепь порвет. Ну, а не порвет сам, – так вы за него порвете.
Приведите его в четверг, у нас опять заседание.
– Ладно! – отвечаю. – Приведу. А только, между прочим, ни денег, ни часов с собой не захвачу…
На следующий день я отправился на службу, лицо все в синяках, смотреть в глаза людям стыдно. Меня, конечно, расспрашивают, что де, мол, с вашей физиономией? А я служащим и хозяину рассказал, что нечаянно, по собственной вине пострадал за науку, крутил, мол, столы, вызывал духов. Заинтересовался хозяин да и зовет меня к себе в комнату, расскажи, дескать, подробно, что и как. Я правды, конечно, сначала не сказал, описал лишь приход Суворова, петушиный крик, ну, да и прибавил там разного и говорю:
– Если хотите, Дмитрий Дмитриевич, то в четверг можете отправиться со мной на сеанс, очень, – говорю, – занимательно!
А он покачал головой да и молвил:
– Что и говорить? Вижу, что занимательно. Недаром вся морда у тебя в синяках! Эх, Иван, повторял я тебе сто раз, что вместо головы у тебя на плечах кочан капусты. – А затем как гаркнет во всю глотку:
– Признавайся, болван, сколько денег они с тебя выудили?
– Ну, г. начальник, – тут по старой привычке охватила меня робость и сам не знаю, как ответил:
– Более ста целковых, Дмитрий Дмитриевич!
И рассказал, конечно, все как было.
Выругал он меня хорошенько да и посоветовал обратиться в сыскную.
Выслушав этот рассказ, я нажал кнопку и вызвал к себе чиновника Силантьева.
– Вот он расскажет вам все дело, Силантьев, а вы в четверг ликвидируйте эту шайку мошенников.
Силантьев успешно справился с этим делом.
Теперь я не помню в точности, как принялся он за него. Но, кажется, что один из его агентов постучал в кухню и, вызвав кухарку на лестницу, отвлек ее внимание. В это время Силантьев под видом купца Прохорова со своим старшим приказчиком восседал на сеансе. Трое его товарищей отмычкой открыли парадную и бесшумно прокрались в соседнюю со "спиритами" комнату. Силантьев, не порывая цепи, дал духам похитить его бумажник, затем подал условленный сигнал и, явив мошенникам массовую материализацию в образе своих товарищей, напугал их до полусмерти, после чего и арестовал всех. Они оказались теплыми ребятами: Федор Иванович – небезызвестным клубным шулером, двое из его сообщников – ворами рецидивистами, а два остальных – административно высланными, проживающими нелегально в Москве. При их аресте приказчик позлорадствовал и сказал: "Я то сумел порвать цепь, ну а вам, пожалуй, своих цепей не порвать будет!"
Дебоширы
 
Я не раз уже говорил о том разнообразии типов и образов, промелькнувших предо мною в течение моей долгой службы. Вот в памяти встают еще две тени, про которые я и намереваюсь рассказать.
Однажды утром мне докладывают, что истекшей ночью доставлены в сыскную полицию два молодца, произведшие в кафешантане "Эльдорадо" дебош и обвиняемые хозяином ресторана в похищении у него 300 рублей.
Срочных дел в ту пору у меня не имелось, а потому я пожелал допросить их лично. Вместе с тем я приказал вызвать по телефону и хозяина шантана. Я велел позвать к себе арестованных.
Раскрылась дверь, и в кабинет вошел высокий субъект военной выправки с гордо поднятой головой. Одет он был в помятый смокинг, запонки его жеваной рубашки, видимо, отлетели, и выглядывала волосатая грудь. Его черный галстук съехал набок, волосы растрепаны. За ним, как то петушком, вошел в кабинет совсем молодой человек, лет 18–20, с серым, удивительно глупым и сильно расцарапанным лицом, яйцевидным черепом и густыми, ниспадающими до плеч волосами. Одет он был в бархатную темно зеленую тужурку, какие часто носят художники.
Я начал допрос с него.
– Кто вы такой? Чем занимаетесь? Где живете?
Молодой человек, скрестив руки на груди и закатив глаза к небу, певучим тенорком и с бессмысленной улыбкой мне ответил:
– Я, Божией милостью, поэт и музыкант, сын замоскворецкого 1 й гильдии купца и кавалера Святой Анны третьей степени Дмитрий Кульков. Проживаю же я при родителях.
– Стало быть, тоже занимаетесь коммерцией?
– О, нет! Я с детства полюбил муз и самоучкой просветил свой разум. Так в автобиографии у меня и значится:

Я с малолетства льнул к наукам,
К стихам и прочим разным штукам,
За что родитель нас ругал
И в морду нам не раз давал.

– И хорошо делал! – буркнул его компаньон.
Поэт продолжал:
– Дома я бываю редко, меня не удовлетворяет серость нашей семьи. Я брожу по Москве матушке, ища настроений, вдохновений и благородного общества.
– Очевидно, и в "Эльдорадо" вчера вы попали в поисках настроений?
Поэт не ответил.
– Давно ли вы знакомы с вашим компаньоном и что вас связывает?
– Знаком я с ним уже с год. Что связывает? Да нравится он мне своим весельем и отвагой. Я же часто бываю нужен ему. К примеру сказать, часто ему бывает есть нечего, ну и придет к обеду, нам что же? – не жалко, а то и просто перехватить у меня четвертную.
Его сотоварищ поморщился.
– Вы обвиняетесь в похищении 300 р. у хозяина шантана. Что вы скажете по этому поводу?
– Сущая нелепость! При наших капиталах стал бы я мараться?!
Вот, может быть, они? – и он ткнул пальцем на своего попутчика.
– Я же был так оглушен всем происшедшим, что ровно ничего не помню. Спросите его. К тому же у него и великосветское красноречие.
Я исполнил его желание:
– Кто вы, чем занимаетесь, где живете?
Тип приосанился, выпятил грудь, покрутил ус и, щелкнув каблуками, ответил:
– Я Петр Петрович Оплеухин, поручик в запасе и дворянин.
Живу на Мясницкой в меблированных комнатах Иванова, существую родительской поддержкой и кой каким собственным заработком.
– Например?
– Да знаете ли, генерал, разно бывает: то в картишки выиграешь, то на скачках, а то и просто у приятеля перехватишь. Сами понимаете, у всякого порядочного человека могут быть долги.
– Что скажете по поводу предъявляемого вам обвинения?
– Фи, помилуйте, сущий вздор! Я порядочный человек, а не вор. Да, наконец, noblesse oblige, честь мундира… Не стану скрывать от вас, что вчера мы пошумели с пиитом немного, но и только!
– Расскажите подробно, как было дело.
– Чрезвычайно просто: сижу я эдак в "Эльдорадо", глотаю мои любимые остендские устрицы, запиваю их шабли, как вижу, – входит в зал сей рифмач и прямо к моему столику, да и плюхается на стул.
– Что вы врете, Петр Петрович, не я к вам подошел, а вы ко мне прилезли!
– Ну, это не важно. Факт тот, что мы очутились за одним столиком. Я, он и его фея, местная шансонетка, мамзель Жизель.
Я пью свое шабли, а он, словно старая… – Тут поручик чуть не сказал скверного слова, но удержался и произнес: – Кокотка, сосет себе сладчайшую марку шампанского. Ну с, хорошо с! Выпил я вторую бутылку под устрицы, съел рябчика в сметане, полил его бутылкой мадеры, затем грушу в хересе да с кофе рюмок пять бенедиктину, и дошел я до того психологического момента, хорошо знакомого всем порядочным и пьющим в компании людям, когда начинаешь ощущать в себе эдакий прилив здоровых сил и сам не знаешь хорошенько, чего тебе хочется: не то сдернуть скатерть с сервированного стола, не то треснуть своего соседа виолончелью по голове. А тут, вообразите еще, это суконное рыло, – он ткнул на Кулькова, – принялся обвораживать Жизель своими виршами.
В сотый раз услышал я и про науки, и штуки, и про то, как тятенька бил ему морду… Ну, знаете, тут я и не выдержал: одной рукой сгреб я скатерть со стола и быстро скрутил из нее здоровенный жгут, другой выхватил виолончель из оркестра и хлоп пиита по черепу! Да так, что пробил он своей репой инструмент, и мне представилась довольно забавная картина: не то глава жертвы Иродиады на блюде, не то человек, окунувшийся до подбородка в воду. Он было запротестовал, но я сильно дернул за гриф, хлестнул его по ногам своим импровизированным стеком, и мы галопом пронеслись по залу, выскочили в коридор и влетели в какой то занятый отдельный кабинет. Там мы застали одну из местных шансонеток в обществе невероятно богомерзкой хари, – вообразите себе эдакий конусообразный лысый череп с китайскими очками на носу и с философским налетом на морде. Девица, давно отвыкшая удивляться чему бы то ни было, довольно спокойно спрятала губную помаду, щелкнула сумочкой и, пробравшись вдоль стенки, выскользнула в дверь. "Спиноза" же, подняв очки на шишковатый лоб, угрюмо пободал воздух и заплетающимся, пьяным языком проговорил: "Черт знает что, до чего нализался, и разобрать хорошенько не могу: не то Лоэнгрин плывет на лебеде, не то ведьма на бурсаке верхом скачет!" Конечно, в этих словах не было ничего обидного, но под пьяную руку честь мундира мне показалась замаранной, и, недолго думая, хватил я своим жгутом "Спинозу" по черепу, да так, что вдребезги разлетелись его очки, а сам он бесшумно скатился под стол и не издал ни одного звука.
Я же, обскакав на своем Пегасе кабинет, вылетел обратно в коридор, где и был схвачен сбежавшимися лакеями и откуда то появившимися двумя городовыми. Не без труда сняли с пиита ожерелье, после чего хозяин, чувствуя себя в безопасности, очевидно, мести ради, обвинил нас в какой то краже, и мы были Доставлены сюда в сыскную полицию.
Явившийся хозяин "Эльдорадо", допрошенный мною, пояснил, что вчера его не так поняли и что не о покраже 300 р. говорил он, а об убытке, нанесенном ему на эту сумму в виде поломанной виолончели, разбитой посуды и т. д.
Так как сыскной полиции здесь было делать нечего, то я предложил потерпевшему либо обратиться к мировому судье, либо покончить тут же дело миром.
Стороны пришли быстро к соглашению, и Кульков, вытащив бумажник, здесь же заплатил 300 руб.
Поручик, подойдя к нему, сказал:
– Разумеется, половину расходов я принимаю на себя, а для округления цифры дай мне 50 руб., и, таким образом, за мной будет 200.
Но пиит, судорожно от него отвернувшись и спрятав поспешно бумажник, промолвил:
– Апосля! Здесь – не время и не место.
Поручик презрительно пожал плечами и сквозь зубы процедил:
– Сволочь!
Отпуская их, я задержал на несколько минут пиита:
– Послушайте, г. Кульков, неужели вы спустите этому прощелыге и скандалисту? Ведь мне вчуже за вас обидно: исцарапал вам голову, вовлек вас в убытки, а вы – хоть бы что! Ведь этак он нанижет вам сегодня турецкий барабан на голову, завтра примется вас бить медными тарелками по затылку, а там и просто вас угробит в какой нибудь рояль.
Но поэт снисходительно улыбнулся:
– Видите ли, я и сам сначала думал обидеться и даже в камере сказал ему, что не оставлю этого дела безнаказанным, но он сначала поколебал меня, а потом и убедил этого не делать. "Послушай, Дмитрий, – сказал он мне, – на что ты сердишься? Раскинь умом: много ли ты найдешь в Москве поэтов и музыкантов с подобной судьбой? Чем виноват я, что музыка, женщины, а главное, – твои стихи довели меня до подобного экстаза? Не зная, как выразить тебе мое восхищение, я тебя, служителя муз, решил слить с нежным инструментом. Ну, хвати я тебя стулом или бутылкой – и я бы понял твою обиду. А ты только вообрази: сидел себе какой нибудь эдакий Страдивариус, кропотливо клеил себе инструмент, накладывал на него ему одному известный лак, словом – трудился над ним годами. А ты в одно мгновение ока пронзил его своей рифмованной и музыкальной головой! Нет, воля твоя, подобная честь выпадает лишь избранникам богов". Я, разумеется, не мог не согласиться с этим.
Затем, сделав паузу, он, неожиданно и глупо хихикнув, сказал:
– Вы знаете, я, сидя в камере, сочинил стихи, подходящие к случаю. – И снова, подняв глаза к небу, он томно продекламировал:

Вчера в присутствии Жизель
Пронзил главой я виолончель,
Но коль наступит нужный час,
Пробью башкой и контрабас.

Видя, что я имею дело с неисправимым идиотом, я перестал удивляться и выпроводил его из кабинета.
 
Брак по публикации

– Известное дело, одинокую беззащитную женщину всякий мазурик может обидеть. Заступитесь, господин начальник, не дайте погибнуть, так сказать, в расцвете лет.
С подобными словами обратилась ко мне как то на прием женщина лет сорока, довольно миловидной наружности мещанского типа.
– Кто вы и что с вами случилось?
– Я Агриппина Яковлевна Чудинская, вдовею пятый год. Муж мой содержал извозчичий двор и оставил мне после себя 8 тысяч рублей наследства. Хлеб я себе зарабатываю шитьем. Истосковалась я за эти годы, живя одинокой вдовой без мужской поддержки; однако соблюдаю себя строго и знакомств с мужчинами никаких не вожу. Вот и надумала я, чувствуя себя не старой и имея капиталец, отчего бы мне снова не обзавестись мужем? Поговорила я с моей подругой, так, мол, и так, думаю к свахе обратиться насчет законного брака. А подруга моя, этакая шустрая, разбитная, и говорит: "Кто же это нынче к свахам обращается! На то, – говорит, – есть „Брачная газета“. Погляди объявления и выбирай мужа любой масти по вкусу". Я послушалась, купила газету и принялась читать. Много там разных объявлений, всякий там себя восхваляет и норовит товар лицом показать. Один пишет, что он симпатичный брюнет, непьющий и играет на гитаре; другому, очевидно, похвастать нечем, так он просто и пишет – "совершенно свободный от мобилизации". Однако я облюбовала вот это объявление, – и она протянула мне газету, где чернилами было обведено:
"Солидный человек желает вступить в брак с честной девушкой или вдовой. Требуется пять тысяч приданого для расширения торгового дела. Писать в Главный почтамт, до востребования, предъявителю квитанции № 4321".
Я по этому адресу написала, рассказала все про себя и между прочим сказала, что если вы окажетесь мужчиной подходящим, то готова буду вступить в брак и доставить приданое.
Я просила назначить мне свидание для знакомства и для ответа приложила свой адрес. Дней через пять получаю письмо очень почтительно и ловко написанное. Он называет меня "таинственной незнакомкой", "родной душой" и разными прочими чувствительными именами. Желая себя показать и увидеть мою личность, он назначает мне свидание на Тверском бульваре, у памятника Пушкину, в такой то день, в 11 часов утра, и пишет, что для приметности будет сидеть на скамейке с правой стороны и читать газету.
С нетерпением ждала я срока, и в назначенный день, одевшись почище, в новых серьгах и золотом браслете я за полчаса до одиннадцати подходила к Пушкинскому памятнику. А сердце так и стучит. Кого то, думаю, Господь мне пошлет. Смотрю, а справа сидит с газетой в руках какой то просто красавец мужчина: этакие черные усищи и сам брюнет, в пальте с каракулевым воротником и каракулевой шапке. Я села на ту же скамейку и осторожно покосилась на него. Он тоже взглянул на меня и продолжал чтение.
Посидела я минут с пять, покашляла, высморкалась в батистовый платок и думаю, что будет дальше. А он сидит, точно аршин проглотил, и хоть бы что. Посидела я еще немного, и разобрала меня злость.
– Очень даже странно, – говорю, – с вашей стороны, сами публикуетесь в "Брачной газете", ищете невесту с приданым, а, между прочим, молчите, как колода.
Мужчина, как показалось мне, растерянно посмотрел на меня, подумал с минуту, огляделся по сторонам, скомкал газету, спрятал ее в карман и, улыбнувшись, ко мне пододвинулся.
– Вы, – говорит, – извините, я такой рассеянный, зачитался газетой и все забыл. Только здесь нам толковать будет очень неудобно.
Перейдем через улицу в Филипповское кафе, позвольте вас попотчевать чашкой шоколада.
– Мерси, очень приятно, – отвечаю.
И мы отправились. Странным спервоначалу он мне показался: отвечает все как то невпопад, чего то хихикает. Я даже заметила ему:
– Что это вы такие странные?
А он отвечает:
– Это я от конфуза, по первому знакомству. Потом обойдется.
И действительно: он стал разговорчивее, заплатил по счету 1 рубль 25 коп, и пошел даже провожать меня до дому. О себе он говорил немного, сказал, что имеет какое то дело, какое – не знаю, и назвался Петром Николаевичем Ивановым. Прощаясь, я просила его заходить в гости почаще. Он обещался и вправду зачастил.
Зашел он ко мне два раза попить чайку, говорил о нашей будущей жизни и даже свадьбу хотел сыграть через месяц. Зашел он ко мне и в третий раз; побеседовали мы с ним все о том же, а потом он и говорит:
– Вот что, Агриппина Яковлевна, вы бы отпустили мне целковых двести наперед из приданого. А то тут всякие расходы и хлопоты предстоят относительно свадьбы.
Подумала я, подумала да и отвалила ему, дурища, двести рублей.
Он спрятал деньги, и в первый раз поцеловал меня, г. начальник (тут моя посетительница конфузливо потупилась). Обещал он зайти на следующий день, но не зашел. Прошло еще два, три дня, неделя, а его все нет. Всполошилась я. Что, думаю, тут делать?
Села да и написала до востребования ему письмецо. На третий день получаю ответ. Вот он, г. начальник.
Я прочел:
"Божественная! Что вы, в самом деле, смеетесь надо мной. Неделю тому назад, как было уловлено, я явился к памятнику Пушкину, правда, с опозданием на десять минут, но, увы, идола моего сердца не застал. Прождав до двенадцати, я с неизъяснимой тоской в душе отправился обратно домой. Верь после этого женщинам.
Все они легкомысленны и ненадежны, – сказал я себе, – и не ошибся, так как из вашего письма вижу, что какой то Ромео успел уже пленить вас и даже сорвать двести рублей. Впрочем – всегда подлецам в жизни везет, а истинно честные люди, как я, вынуждены одиноко страдать, борясь с пламенной любовью в сердце".
– Прочтя это письмо, я так и ахнула. Тьфу, пропасть! Ведь не девчонка я, а так опростоволосилась. То то казался он мне сначала странным и непонятным. Это я всему, дурища, виной, пришла на полчаса ранее и по ошибке соблазнила ни в чем не повинного человека. Плакали, можно сказать, мои денежки!
Успокоившись немножко, я ответила на вновь полученное письмо, снова прося там же свидания для знакомства и объяснения.
Вскоре ответ был получен, и мы познакомились. Мой жених оказался мужчиной ничего себе. Назвался он Гаврилой Никитичем Сониным, тверским купцом, приехавшим в Москву на месяц по делам. Показался он мне человеком степенным и аккуратным. Сказал, что остановился в меблированных комнатах Соколова на Песковском переулке. Я, как обстрелянная птица, тайком сходила в эти меблирашки и за рубль целковый навела у швейцара справочку.
Все оказалось в точности, сама видела паспорт.
– Нам, конечно, свадебку следовало бы сыграть в Твери, – сказал мне Гаврила Никитич, – да только, пожалуй, накладно будет: поднапрет родня да знакомые, на всех не оберешься. А мы с вами, Агриппина Яковлевна, здесь в Москве скромненько обвенчаемся да и махнем супругами в Тверь.
– Что ж, мне все едино, – отвечаю, – только приданое получите в самой церкви, иначе я не согласна.
– Мерси, – говорит, – с удовольствием. Что в церкви, что До церкви, – мое дело без обману.
И вот третьего дня состоялась наша свадьба. У него был шафером какой то приятель, эдакий красивый курчавый мужчина, у меня же мой двоюродный брат. Больше никого и не было. Прямо из церкви заехали ко мне, забрали пожитки и махнули на Николаевский вокзал. Заняли мы места, как господа, во втором классе, в купе. Я на одной скамейке, а напротив меня уселся муж, крепко держа карман с деньгами, переданными ему мною в церкви.
Едем – беседуем. Истопники напустили такой жар, что я взопрела Захотелось мне пить, я и говорю:
– Гаврила Никитич, испить бы. Жарища такая!
А он отвечает:
– Вот приедем в Клин, я мигом слетаю в буфет за лимонадом.
И действительно, в Клину он выскочил из вагона и побежал в буфет. Жду пять минут, жду десять – нет моего Гаврилы Никитича.
Позвонили звонки, просвистел паровоз, и мы тронулись. Я, чуть не плача, кинулась туда сюда, кричу проводнику: человек, мол, остался. А проводник этак спокойно отвечает: что же, это бывает. Не извольте беспокоиться, нагонит нас следующим поездом.
Как доехали до Твери, – я и не помню. Однако вылезла, села на скамейку на платформе, расставила около себя вещи и принялась ждать. Часа через полтора пришел поезд из Москвы.
Гляжу по сторонам, оглядываюсь, а мужа нет как нет. Пропустила еще один поезд и думаю, что же мне делать теперь. Подумала я, подумала да и сдала вещи на хранение на вокзале, а сама на извозчике прямо в полицейское управление, в адресный стол. Навожу справку, где тут, мол, у вас проживает купец Гаврила Никитич Сонин? Барышня записала и пошла справляться. Возвращается минут через двадцать и заявляет: "Такого купца в Твери не имеется". Тут сердце у меня так и упало. Этакая напасть, прости, Господи. Неужто на второго мошенника налетела. Справляюсь на всякий случай в полиции, но и там о купце Сонине ничего не слышали. Села я в поезд и вернулась в Москву. Это было вчера к ночи, т. е. во вторник, а сегодня я и явилась к вашей милости. Не оставьте без внимания, помогите.
Я записал ее адрес и просил явиться через недельку за ответом.
Я приказал навести справку и в Московском адресном столе. По ней оказалось двое Гаврилов Никитичей Сониных, но последние, как было выяснено, ни по годам, ни по приметам не подходили.
Тогда я отправил специального агента в Клин, приказав ему выяснить по возможности, не был ли кем либо замечен вчерашний пассажир, прозевавший поезд.
Агент, вернувшись из командировки, доложил:
– Обратился я сначала к начальнику станции и жандармскому унтер офицеру, встречавшим поезда во вторник, но ни тот ни другой ничего не знали. Однако в буфете, куда я обратился, старый официант татарин мне заявил:
– Как же с, именно во вторник, с дневным поездом прибыл какой то господин, я видел, как он выходил из вагона. Прошли они в буфет и заказали обед. Господин, видимо, богатый, заказывали все дорогие вина и кушанья. Поезд ушел, а они ничего: сидят и пьют и, можно сказать, подвыпили сильно. Подал я им счет на 22 рубля. Они уплатили и говорят: "Вот тебе десятка, пойди в кассу и купи мне четыре билета 1 класса до Москвы, желаю один в купе путешествовать, со всеми удобствами". Что, думаю, за притча.
Приехал человек из Москвы не для того же, чтобы поесть у нас на вокзале. Это он, думаю, с пьяных глаз спутал, и я этак осторожно ему говорю: "Вы, может быть, господин, оговориться, изволили? Вам, может, билетики на Тверь или до другой какой нибудь станции надобно?" А они как стукнут кулаком по столу да заорут: "Ты, холуйская морда, делай то, что тебе велено. Я, может, на луну желаю отправиться, не твоего ума дело". Что же, мне все равно, – в Москву так в Москву. Принес я им билетики, а они трешку мне на чай отвалили. Ха ароший господин.
Теперь у меня не оставалось сомнений, что мошенник не удрал из Москвы. Но как было найти его? Документ у него, несомненно, "липовый", да и со вторника, надо думать, он обзавелся новым паспортом.
Я остановился на следующем, правда, далеко не верном способе.
Вызвав к себе агентшу Ольгу Дмитриевну Н., одну из моих способных сотрудниц, я рассказал ей кратко, в чем дело, и предложил ей дать соблазнительное объявление в той же "Брачной газете", смутно надеясь, что мошенники, окрыленные недавним успехом, пойдут на удочку и пожелают пробиссировать номер. Моя агентша поместила следующую публикацию:
"Молодая, благородная девица с десятитысячным приданым желает выйти замуж за красивого честного труженика. Обращаться письменно, с приложением фотографической карточки, в Главный почтамт, до востребования, по пятирублевой кредитке № 126372".
В ближайшие два дня моя агентша получила свыше 40 писем и фотографий. По мере получения они предъявлялись незадачливой вдове, но среди них фотографии Сонина не было. На третий день, увидя одну из вновь полученных фотографий, вдова дико взвизгнула:
– Шафер, шафер, евонный шафер.
К этой карточке было приложено письмо: "Ценя высокоблагородное происхождение, спешу немедленно откликнуться на ваш зов. Я писатель и газетный литератор. Откликнись, отзовись! Быть может, ты та, которой суждено мне дать изведать или блаженство рая, или муки преисподней".
Моя агентша назначила свидание и познакомилась. "Литератор" стал к ней ездить каждый день, витиевато клянясь ей в любви.
Поломавшись дней пять, она дала, наконец, согласие на брак. Вот как описывала мне она этот торжественный момент и дальнейший ход дела:
– На пятый, примерно, день я, после долгих колебаний, дала свое согласие, но заявила: "Я желаю, чтобы свадьба наша была широко отпразднована в Москве". Он было заупрямился, ссылаясь на расходы, но я сказала, что девять тысяч пятьсот рублей передаст ему в церкви перед самым венчанием мой дядюшка опекун, остальные же пятьсот рублей пойдут на духовенство, певчих и обед в гостинице.
Он поторговался, говоря, что и трехсот рублей довольно, но затем уступил.
Кстати, я забыла сказать, что он назвался Сергеем Николаевичем Омеговым.
– Вот что, Сергей Николаевич, – сказала я ему, – так как хочу отпраздновать свою свадьбу по дворянски и шафером у меня будет один кавказский князь, то мне интересно было бы знать, кого пригласите вы к себе в шафера? Нет ли у вас там какого нибудь графа или барона?
"Газетный литератор" важно откинулся на спинку стула и не без достоинства произнес: "Конечно, у меня есть знакомые и бароны и графья, да только все они сейчас разобраны, а позову я к себе шафером ученого философа. Он состоит профессором в университете и на механическом факультете читает лекции по международной философии.
Я ответила: "Отлично. Привозите ко мне завтра вашего приятеля и приезжайте сами, – вы этак к часу дня, а его пришлите на полчасика раньше, я хочу с ним поговорить".
– Это вы насчет меня справиться желаете?
Я ничего не ответила.
– Ну, ну, – хорошо. Все исполню, как велите.
На следующий день в половине первого ввалился ко мне высокий мужчина в огромных очках. Желая, по видимому, сыграть роль ученого и понимая ее довольно своеобразно, он говорил неграмотно, напыщенным языком, полагаясь, очевидно, на свое искусство и мое невежество.
Его высокий рост, краснинка на носу, а главное – бородавки – одна на правой щеке, а другая у левого уха, совпадали с приметами, данными, мне обманутой вдовой.
Словом, я была почти уверена, что предо мной не Иван Иванович Аристидов, как он себя назвал, а все тот же Сонин.
Я весьма вкрадчиво и задушевно расспросила его о моем женихе, и он, как и следовало ожидать, расхвалил его в пух и прах.
Сравнил с Пушкиным и почему то с "Господином Боборыкиным".
Следуя вашему распоряжению, мне удалось за завтраком получить оттиски их пальцев.
– Позвольте ваши тарелки, – сказала я им, – я вам дам чистые.
Они протянули свои тарелки, и я отставила их в сторонку на буфет, бережно охраняя оттиски больших пальцев на их краях.
– Боже, какая рассеянность! Сахару то я в чай не положила! Возьмите, пожалуйста, сами.
И я пододвинула гладко полированную серебряную сахарницу без ручек. Пятерня того и другого на ней отпечатались, после чего я отставила сахарницу к тарелкам. На прощанье я сказала им:
– Будьте завтра непременно ровно в два часа у моего опекуна и тетки. Они давно желают познакомиться с моим женихом и с вами. И я, с разрешения моих друзей, дала точный адрес квартиры моей "тетушки".
Выпроводив моих посетителей, я немедленно доставила обе тарелки и сахарницу в наш дактилоскопический кабинет. Там отпечатки были проявлены, сфотографированы, подведены под формулу и оказались принадлежащими давно зарегистрированным и хорошо известным нам ворам и мошенникам.
Назвавшийся Сониным оказался московским мещанином Гавриловым с тремя судимостями, его же приятель, выгнанный семинарист новгородской духовной семинарии, Антоновым, дважды отбывавшим наказание за кражи и мошенничества. У нас при полиции давно имеются их фотографии, таким образом, сомнений быть не может.
Вооруженная этими данными, явилась я к 12 часам дня на квартиру, так сказать, моего дядюшки и тетушки. К этому же времени были приглашены туда и о. Иоаким с дьяконом, венчавшие обманутую вдову и утверждавшие, что записи в церковных метрических книгах были сделаны на основании паспортов бракосочетавшихся, не внушавших сомнений в их подлинности. Причем батюшка, узнав о мошенничестве, возмущенно заявил: "Сочту своим священным долгом изобличить охальников".
В ту же квартиру приглашены были и пострадавшая вдова со своим двоюродным братом – шафером. Четверо наших агентов дополняли эту компанию.
Около двух часов дня я заняла место в гостиной на диване, с книжкой в руках. В одной из соседних комнат уселись батюшка с вдовой и двумя агентами, в другой – дьякон с шафером и двумя нашими служащими. Мы принялись ждать. Ровно в два часа пожаловали и "газетный литератор" и "профессор международной философии".
Поздоровавшись, я предложила им сесть.
– Тетушка с дядей сейчас к нам выйдут, господа. Слыхали ли вы, что произошло сегодня утром на Трубной площади?
– Нет, – отвечают, – не слышали.
– Как же! У трамвая, поднимавшегося в гору, вдруг что то испортилось, он сначала остановился, а затем покатился под гору назад. Люди на ходу принялись выскакивать, а трамвай все скорей и скорей. Наконец, со всего размаху наскочил на другой вагон.
Конечно, стекла вдребезги, площадка помята, но, что удивительнее всего – нет не только ни одного убитого, но и раненого. Люди отделались синяками да испугом. Ведь бывают же удивительные вещи на свете.
– Ничего тут удивительного нет, – отвечает мне "профессор – отсырело электричество, вот и все! Впрочем, когда имеешь постоянно дело с такими микроорганизмами, как электричество, радий, космополитизм или трансатлантика, то ничему не удивляешься.
Не родился еще тот человек, кто мог бы удивить меня чем нибудь.
– Так ли, профессор, – сказала я. – Мне кажется, что этот человек уже родился, и довольно давно, целых двадцать восемь лет назад.
– То есть в каких это смыслах? – спросил он.
– А в тех смыслах, что этот человек перед вами.
Я ткнула себя пальцем в грудь.
– Изволите шутить, – сказал он, покровительственно улыбнувшись.
– Да если бы вы сейчас прошлись колесом по комнате так, я бы и то не удивился, а просто сказал бы: у барыньки в голове миокардит сделался.
– Ладно, не будем спорить, я вам это сейчас докажу. – И, согласно уговору, я подала сигнал, крикнув:
– Дядюшка, тетушка, пожалуйте сюда!
Двери обеих комнат распахнулись, и люди ввалились в гостиную.
Впереди всех батюшка со вдовой. О. Иоаким, взглянув на моих собеседников и ткнув в них указательным перстом, торжественно и громко заявил:
– Они, воистину они.
Затем тихо добавил:
– Анафемствуйте, вдовица!
Вдова не заставила себя просить и с поднятыми кулаками кинулась на "газетного литератора":
– Ах ты мошенник! Ах ты душегуб! Выкладывай сейчас же мои денежки или признавайся, мерзавец, куда их запрятал!
Агенты вмиг окружили мошенников, и оба они очутились в наручниках. Не дав им времени опомниться и желая довести их изумление до предела, я громко сказала:
– Позвольте, господа, вам представить этих людей. Вот этот – Антонов, вор с двумя судимостями, а этот мошенник – Гаврилов, – с тремя.
Так они с раскрытыми ртами и выпученными глазами и были выведены на улицу, посажены в автомобиль и доставлены сюда.
Здесь их обыскали, и на каждом из них были найдены по две с небольшим тысячи рублей, которые ими были признаны принадлежавшими все той же обманутой вдове.
Я поблагодарил мою агентшу за блестяще исполненное поручение и приказал выдать ей сто рублей наградных.
Когда возвращали вдове отобранные у мошенников деньги, то последняя, спрятав их, принялась горько жаловаться:
– Экая я, прости, Господи, дурища. Послушалась чужого ума.
Обратилась бы я по старинке к свахе, так она бы мне за шелковое платье да за четвертную все бы честь честью обделала. А то нате – сунулась в газеты по модному – вот и обчекрыжили на тысячу целковых. Чтобы я теперь сунулась бы в какой нибудь брачный журнал, – да будь ему неладно, пропади он пропадом. Тьфу!…

Оглавление

 
www.pseudology.org