| Валентин Исаакович Рабинович | |
| Пост № 1 | |
Во время
войны
солдат то и дело рискует жизнью. Но и в мирные дни солдатская служба – не
сахар. Меня забрали в армию за семь месяцев до начала большой
войны,
а отпустили через полтора года после ее конца – так что я не понаслышке
знаю, о чем говорю. Правда, с дедовщиной мне столкнуться не пришлось,
тогда и слова такого еще не было.
Но была,
прежде всего, несвобода – почище, чем у ссыльного или, скажем, условно
освобожденного. Те имели право свободно разгуливать в пределах отведенного
им населенного пункта, лишь время от времени отмечаясь в милиции. Солдата
же, покинувшего место службы без разрешения командира воинской части,
могли тут же посадить под арест.
А еще была
муштра на плацу. А еще ночные марш-броски с полной выкладкой. А еще
очередные наряды – дневальным, на кухню, в караул. А еще – внеочередные,
которые мог влепить тебе любой твой начальник.
Но все познается в сравнении. Для меня и моих товарищей по армейской службе в довоенные времена наибольшей популярностью (слова «рейтинг» тогда еще тоже не существовало) пользовалось назначение в караульную команду. Уходя в караул, ты выходил из подчинения почти всех своих начальников, как бы отправлялся в командировку, даже когда твой пост находился в расположении твоей части – на проходной, в автопарке, у полкового знамени. Что уж говорить о такой удаче, как назначение в караульную команду, которой доверялось охранять расположенный в Питере, неподалеку от Литейного моста, штаб нашего корпуса ПВО – Противовоздушной обороны. Тут и гордость за полученное боевое задание. Тут и развлечение – езда через весь город. Тут и штабное довольствие – вместо «блондинки», пшенной каши, «брюнетка», гречневая, в борще ложка стоит, в полдник дают булочку с изюмом и вместо слипшихся подушечек настоящие конфеты в бумажках. Мне такая удача выпадала раза три-четыре. Особенно памятным был тот раз, когда меня поставили на пост № 1. 2 Слева от меня, на расстоянии вытянутой руки, забранная железной решеткой дверь, с расположенной с моей стороны задвижкой. Справа – лестница, ведущая в подземный бункер командного пункта корпуса. При появлении кого бы то ни было за решеткой я обязан крикнуть: «Стой! Кто идет?» Мне показывают пропуск. Я открываю задвижку и пропускаю его обладателя к лестнице. Если он оказывается высшим комсоставом, то при этом я поднимаю правую руку с зажатой в ней винтовкой на высоту плеча, ставлю приклад на прижатую к левому бедру ладонь левой руки и ем глазами начальство – это называется «взять по-ефрейторски на караул». Но довольно долго ни в моем закутке, ни даже в коридоре, из которого можно было к нему свернуть, ни единой живой души не появлялось. Я уже начал было размышлять на обычную для молодого солдата тему – насчет «хочу повеселиться, особенно пожрать», когда из коридора донесся приближающийся топот сапог. Еще несколько секунд, и ко мне подбежал мой разводящий – отделенный командир-сверхсрочник Леня Уланов с новенькой шинелью в руках, которой он в темпе заменил мою не первой свежести «б. у.» («бывшую в употреблении»), объяснив, что ожидается прибытие высокого начальства – командующего всей ПВО страны командарма второго ранга Штерна. Штерн был личностью легендарной. Воевал в Испании. Потом командовал ОКДВА, Особой Краснознаменной Дальневосточной Армией, которой до него командовал знаменитый герой Гражданской войны Блюхер, расстрелянный в годы ежовщины. Оглядев меня со всех сторон, затянув мой ремень еще на две дырки и выдав последние «ЦУ» –«ценные указания», разводящий отбыл к себе, в караульное помещение, а я стал лихорадочно тренироваться брать по-ефрейторски на караул. Прошло никак не меньше часа, но у моего Поста № 1 никто больше не появлялся. Раз уж командующий всей советской ПВО прибыл в Питер, думал я, то рано или поздно он тут обязательно появится, но хорошо бы, конечно, чтобы это произошло не в мою смену. Я был тогда еще очень зеленым солдатом, «казачком», и тем больше опасался начальства, чем выше был его ранг. 3 Смена моя подходила к концу, и я уже считал, что «пронесло», когда в коридоре вдруг послышался какой-то неясный гул. Затем в нем стали прорезаться отдельные голоса. Гул все усиливался и усиливался, потом внезапно прекратился, и тут же все пространство за решеткой заполнила толпа военных. Все в ладно пригнанных мундирах. Погонов тогда еще не было, были петлицы. Так вот, в петлицах этих – никаких там кубарей, сплошные шпалы, а у трех, подошедших к решетке вплотную, – даже ромбы, полагавшиеся только высшему командному составу. У того, кто стоял впереди, высокого, подтянутого, с двумя орденами Красного знамени на кителе и четырьмя ромбами в петлицах, выражение лица было, в отличие от сопровождавших его командиров чином поменьше, несуетливое. Остановившись за решетчатой дверью в двух шагах от меня, командарм Штерн, это, конечно, был он, я не раз видел в газетах его фотографии, несколько секунд глядел себе под ноги, затем взглянул поверх очков на меня, протянул руку к двери и попытался ее толкнуть. Она, естественно, не поддалась – задвижка же. Больше всего мне хотелось, в свою очередь, протянуть к задвижке свою руку и отворить дверь. Но вместо этого я, сам себе скомандовав: «Нале-во!» – и четко выполнив свою команду, взял «по-ефрейторски на караул» и хриплым, чужим голосом рявкнул: «Пропуск!» И, втянув голову в плечи, стал ожидать взрыва. Но взрыва не последовало. Командарм Штерн, продолжавший взирать на меня поверх очков, прищурился и даже, как мне почудилось, едва заметно усмехнулся, и негромко произнес: «Коменданта ко мне». В толпившейся за ним груде обмундиренных тел произошло коловращение, откуда-то из-под мышки командарма возникла покрытая каплями пота багровая физиономия с выпученными глазами и разинутым ртом, из которого вылетали какие-то бессвязные хрипы, смысл которых, впрочем, был для меня вполне очевиден: меня принуждали нарушить Устав караульной службы. Но у меня, что называется, заскочило. Я опустил свою винтовку с ладони, взял ее на изготовку, щелкнул затвором, вгоняя патрон в патронник, и звонко скомандовал: «Прошу очистить помещение!» Настала такая тишина, что я услышал скрип сапог переминавшихся с ноги на ногу пришельцев. Командарм снова вроде как усмехнулся и так же негромко, как в первый раз, произнес: «Часовой прав». А потом, уже с металлом в голосе, приказал: «Пропуск немедленно! Бегом марш!» И, развернувшись на сто восемьдесят градусов, зашагал по направлению к коридору. 4 Минут через пять все снова вернулись. Первым к решетке подскочил тот самый мордоворот и, глядя на меня с откровенной злобой, показал мне пропуск. Открыв задвижку и распахнув дверь на всю ширину проема, я снова взял по-ефрейторски на караул. Проходя мимо меня, командарм поднес руку к фуражке, хотя по уставу приветствовать часового никто не обязан. Мне даже показалось, что он мне подмигнул. Когда весь этот кошмар был уже позади – смена моя закончилась и разводящий привел меня в караульное помещение, там разгорелся горячий спор. Половина ребят считала, что мне за образцовое несение караульной службы, как минимум, объявят благодарность, а могут даже дать на пару неделек отпуск. Другая половина возражала: «Дадут, а потом догонят и еще дадут!» Ошиблись и те, и другие: ни поощрения, ни наказания не последовало. У армейского начальства было в те времена множество куда более существенных забот – к границам страны явно приближалась большая война. Впрочем, до нее надо было еще дожить. Командарму Штерну это не удалось – с ним поступили, как с Блюхером, как почти со всеми, кто сражался в Испании. А новенькая, добротного довоенного сукна шинель, которую притащил мне разводящий, когда я стоял на Посту № 1, так у меня и осталась. Я носил ее до августа 1942 года, пока однажды в ней не наделала дыр немецкая мина. Источник Оглавление |
|