Валентин Исаакович Рабинович
Моня Муравич и Валька Кузнецов
Валенитин Исаакович Рабинович - Валентин РичСоломона Муравича, которого все на нашей учебной батарее звали просто Моней, студента-старшекурсника знаменитого Ленинградского педагогического института имени Герцена, как и многих других ленинградских студентов, мобилизовали в армию во время Финской войны. Да так и не демобилизовали, когда она кончилась.
 
У нас он служил помощником командира огневого взвода, в который входили три орудийных расчета, приборное и дальномерное отделения. Вообще-то огневым взводом командовал Ваня Бовыкин, младший лейтенант, окончивший восемь классов, а потом ускоренный курс артучилища.
 
Но ни по интеллекту, ни по общей культуре, ни даже по знанию матчасти, тягаться со своим помощником он не мог, и потому занятия по огневой подготовке проводил с нами обычно не он, а Моня Муравич.
 
Кроме того, Моня был у нас главным авторитетом в вопросах большой политики. С нашим комиссаром – веселым, но не шибко грамотным политруком Колей Никифоровым никто никогда ни в какие дискуссии не вступал. Перед завтраком политрук отбарабанивал свой политчас, и больше мы его практически не видели. А дискуссии у нас начинались после ужина.

2
 
Пока наша батарея располагалась в полковом военном городке, в Девяткино, свободные часы – после ужина и до отбоя, мы проводили в Ленинской комнате – там стоял бильярд, лежали на столах подшивки Красной Звезды, в отдельном шкафчике находились шахматы, шашки, домино.
 
Но по приказу нового наркома маршала Тимошенко, назначенного вместо старого наркома маршала Ворошилова, все войска должны были находиться в обстановке, максимально приближенной к боевой.
 
Для ленинградских зенитчиков это означало – на стационарной боевой позиции, где каждая пушка, каждый прибор стояли в своем бетонном котловане, в котором также имелось бетонное укрытие для расчета, на случай бомбежки или артобстрела.
 
Спали же все вместе – в огромной землянке, прикрытой сверху бетонными плитами. Все это позже оказалось полной туфтой, потому что в настоящей боевой обстановке, в которую мы попали через год, каждый боевой расчет жил в своей землянке, отрытой рядом со своим орудийным или приборным котлованом, поскольку самолеты противника, как оказалось, прилетали быстрей, чем можно было добежать до позиции из подземной казармы.
 
И никаких бетонных плит в настоящей боевой обстановке не бывало. А главное – все котлованы и землянки, а вдобавок щели, в которых мы прятались от вражеских бомб, снарядов и мин, никто для нас не готовил – все приходилось делать самим. Это и было основным солдатским занятием.
 
Но судя по всему дальнейшему, в том числе по позорному Харьковскому окружению, после которого немцы даже над Ленинградом разбрасывали с самолетов листовки: «Воюйте, как Тимошенко!», – бывший буденновец о настоящей боевой обстановке ко времени своего назначения наркомом вместо другого буденновца основательно подзабыл.

3
 
Итак, незадолго до войны мы стояли на стационарной точке, на Ржевке. Но больше всего мне запомнилось не как стояли, а как сидели и лежали на своих нарах, жуя что-нибудь вкусненькое. Любимым нашим лакомством был разрезанный вдоль батон за рубль сорок, намазанный маслом и проложенный тахинно-ванильной халвой. Вероятно, этот батон застрял у меня в памяти по контрасту с девяностограммовым каменным сухарем из стратегических запасов, которым вскоре, в неожиданно свалившуюся на нас блокаду, был ограничен весь наш суточный рацион.
 
Но, конечно, и батона хватало нам не надолго, и в основном, сидя и лежа на нарах, мы не жевали, а спорили или пели под гитару прибориста Изи Этермана. Из тех песен на всю жизнь – как тот довоенный батон с халвой, как тот блокадный сухарь – мне запомнилась Есенинская «Есть одна заветная…»: «Есть одна заветная песня у соловушки, песня панихидная по моей головушке».
 
Пели ее на три голоса, с подвывом – это был наш собачий скулеж перед надвигавшейся военной грозой, из которой мало кому из нас суждено было выбраться живым. Спорили же мы, вчерашние школьники и студенты, обо всем – о дружбе и любви, о Пушкине и Пастернаке, о театрах и кино, о ежовщине, но больше всего, конечно, о предстоящей войне с Гитлером.
 
В быстрой нашей победе не сомневался никто, несмотря на постыдные уроки Финской войны. Спорили только о сроках. Кто-то считал, что придется воевать полгода, кто-то, что хватит двух-трех месяцев. Но в конце каждого такого трепа обязательно сцеплялись между собой Моня Муравич и наводчик Валька Кузнецов.

4
 
Валька говорил всегда одно и то же. Что главная опасность будет не на фронте, а в тылу. Что один предатель или диверсант может причинить больший урон, чем сто вражеских солдат. Что лучше уничтожить сто невинных, чем упустить одного шпиона, потому что из-за этого одного могут погибнуть тысячи наших.

На этом месте Моня Муравич взрывался. Он кричал Вальке: «Ты когда-нибудь читал Достоевского?!» На что Валька, Достоевского не читавший, отвечал спокойно и вполне резонно: «Тогда еще не было Гитлера».

Но когда как-то раз Моня Муравич в ответ на это спокойное объяснение закричал: "Ты сам рассуждаешь, как Гитлер!" - Валька решил перенести дискуссию в другую аудиторию. Как это делать, ему было известно – отец у него служил в НКВД, где имел звание капитана госбезопасности, равное армейскому полковнику.
 
Все это мы поняли, когда вскоре после начала войны Вальку перевели от нас в Москву, причем, не в зенитку, а во внутренние войска. Моню же Муравича затребовали в Особый отдел нашего полка, и больше мы его никогда не видели.

5
 
А Вальку Кузнецова как-то, уже после войны, встретил в Москве, на Кузнецком мосту – вот смешное совпадение! – наш гитарист Изя Этерман. Он тогда только что поступил на первый курс Юридического института и был в своей старой куцей солдатской шинельке.
 
А на Вальке шинель была новенькая, офицерская, пошитая в хорошем ателье из полученного по ленд-лизу канадского зеленого сукна, украшенная золотыми погонами с четырьмя звездочками. Ржевку, естественно, вспоминать не стали – так, потолковали о том, о сем.
 
На прощанье Валька спросил Изю:
 
- А какая у тебя машина?
- А у тебя?» – Чтоб потянуть время, спросил оторопевший Изя, всей стипендии которого едва хватало на отоваривание карточек
- Опель-генерал», – гордо сказал Валька
- И у меня Опель-генерал, – отрапортовал успевший придти в себя будущий адвокат

Эта встреча так запала ему в душу, что уже будучи вполне состоятельным человеком, сменившим «Москвич» на «Жигули», он вспоминал ее каждый раз, когда мы, выжившие на войне ветераны ленинградской зенитки, собирались девятого мая поздравить друг друга с Победой и помянуть своих погибших и пропавших товарищей
 
Источник

Оглавление

www.pseudology.org