Роман Борисович Гуль
Я унес Россию. Апология русской эмиграции
Том 2. Часть 7
Русские масоны в Париже

В Париже, как и говорил Мануил Сергеевич, в “Великом Востоке Франции” (храм на 16, рю Кадэ, Париж, 9) было две русских ложи — “Свободная Россия” и “Северная Звезда”. В “Великой Ложе Франции” (храм на 8, рю Пюто, Париж, 17) было шесть: “Астрея”, “Северное Сияние”, “Гермес”, “Юпитер”, “Гамаюн”, “Лотос”. Так как масонство было орденом “тайным”, то, разумеется, вокруг “тайн” росли вымыслы, порой глупо-нелепые, рассчитанные на низкопробные вкусы. Я о масонстве узнал мало, но что узнал, расскажу, хотя древним масонским уставом эти запрещено и даже карается физическим уничтожением “рассказывающего”, то есть смертью. Авось, думаю, как-нибудь обойдется.

Посвящение

В назначенный день и час я должен был приехать в храм “Великого Востока Франции”, где меня у входа встретит один из братьев ложи “Свободная Россия”. Я спросил Маргулиеса, как он меня узнает? — “Не беспокойтесь, он вас очень хорошо знает”.

И вот, с небольшим опозданием (минут в пять) я подошел к храму на 16, рю Кадэ. У храма стоял невысокий худой, пожилой человек, ожидая меня. Я его знал по Берлину. Это был Борис Львович Гершун — до революции известный петербургский адвокат по гражданским делам (Маргулиес был по уголовным). В Берлине Гершун продолжал адвокатскую практику, а по приходе Гитлера переехал в Париж. Мы поздоровались, как давние знакомые, и он повел меня по коридорам и большим казарменным комнатам храма. На ходу Б.Л. сказал: “Р.Б., ложа уже вся в сборе. Поэтому я проведу вас сразу в комнату медитаций, где вы пробудете минут десять, чтоб собраться с мыслями, проверить себя в последний раз, сосредоточиться, а потом я за вами приду”. — “Хорошо”.

Мы поднимались по широкой грязноватой лестнице (в этом старинном масонском храме вообще все было как-то грязновато). Б.Л. остановился на одном повороте широкой лестницы, отпер ключом дверь в стене, и я вошел в крошечный отсек, где можно было только сесть на что-то вроде табурета, перед которым в стену была вделана доска (вместо стола), на ней лежала Библия на французском языке. Стены и потолок отсека были красочно расписаны. “Вот, посидите здесь, подождите, и минут через десять я приду”, — с дружеской улыбкой сказал Б.Л. По его улыбкам и дружественному, совсем не торжественному тону я чувствовал, что он, как и Маргулиес, не “чересчур мистик”.

Итак, я остался заперт в отсеке. Сел на табурет. И вдруг вместо “медитаций” меня разобрал какой-то неудержимый внутренний смех. Настолько глупый, что я сам себя оборвал внутренне: “Дурак! — сказал я себе. — Ничего смешного тут нет!”. Правда, медитацией я не занимался. А стал рассматривать разрисованность стен. На потолке было изображено “всевидящее око”, освещенное внутренним светом. На стенах, в красках, нарисованы — солнце, луна, молоток вольного каменщика, лопата, какой-то столб... Десять минут прошли быстро. В двери завозился ключ. Она открылась. Передо мной опять был Б.Л. с черным платком в руке.

Вы готовы, Р.Б.? — спросил он.
Готов.
Прекрасно. Теперь, Р.Б., я завяжу вам глаза вот этим платком, — с той же милой улыбкой проговорил Б.Л., — и поведу вас в ложу, где заседают братья. Так сказать, на допрос, — улыбался Б.Л. — Братья будут задавать вам разные вопросы. — И чуть понизив голос, дружески сказал: — Один из братьев задаст вопрос о вашем участии в газете “Накануне”, это я говорю доверительно, чтоб вы знали.
Очень хорошо. Я никогда не стеснялся сменовеховства и участия в “Накануне”.
Чудесно. Это я так, на всякий случай... А теперь повернитесь, пожалуйста, я завяжу вам глаза.
Я повернулся. Б.Л. завязал мне не только глаза, но почти все лицо легким, но плотным черным платком. Я очутился в темноте. Б.Л. взял меня под руку и повел. Дорога была недалекая. Я чувствовал, что мы вошли в какую-то комнату, в которой были люди (кто-то откашлялся, кто-то скрипнул стулом). Мы сделали несколько шагов. Б.Л. остановил меня, проговорив: “Садитесь, Р.Б. Вот здесь стул”. Я сел на стул. Хоть в темноте, но я чувствовал, что мы в ярко освещенной комнате.

Через мгновенье раздался сильный троекратный стук. (Это был стук деревянного молотка.) И голос Маргулиеса (досточтимого мастера ложи) проговорил: “Дорогие братья, в нашу ложу "Свободная Россия" стучится Роман Борисович Гуль...” И дальше шли какие-то уставные слова о том, что братья должны выяснить, достоин ли Р.Б. стать членом ордена вольных каменщиков и т.д. Окончив уставную формулу, Маргулиес сказал:

— У кого из братьев есть вопросы к Р.Б.?

Прошла короткая пауза. И незнакомый мне голос сказал:

Вы верите в Бога?
Верую. По крайней мере, хочу веровать.
После некоторой паузы другой голос спросил:
Верите ли вы в наш масонский девиз — свобода, равенство и братство? И если верите, то как?
Верю в свободу, ограниченную законом. В равенство людей перед законом и Богом. И в братство, то есть в любовь к ближнему, хоть это и трудно достижимо.
Любите ли вы музыку Рихарда Вагнера? — спросил третий голос.
Этому вопросу я крайне удивился. При чем тут Вагнер? Но по вступлении в ложу, присутствуя на посвящениях, я увидел, что вопросы задаются самые неожиданные, иногда невероятные, к “предмету масонства” совершенно не относящиеся. Так, при посвящении одного малокультурного человека кто-то из братьев спросил: “Какое здание в Париже вы считаете самым совершенным по архитектуре?” И человек с завязанными глазами ответил: “Трокадеро”, — что вызвало улыбки и удивленные переглядывания, ибо старое Трокадеро было, вероятно, самым безобразным зданием Парижа. На вопрос о музыке Вагнера я ответил:

Кое-что люблю. Например, марш валькирий. Но основательно музыку Вагнера не знаю.
Почему вы пошли в Белую армию, участвовали в “ледяном походе”, и ушли из нее?

Пошел потому, что считал необходимой вооруженную борьбу с большевиками. А ушел потому, что увидел, что такая Белая армия победить не может, ибо она была лишена духа народного восстания.

Почему вы пошли в газету “Накануне” и стали сменовеховцем? — проговорил голос из левого угла.

Пошел в “Накануне” и стал сменовеховцем потому, что тогда, в начале 20-х годов, верил, что нэп вынудит большевиков к отступлению и страна постепенно перейдет к правовой, нормальной государственности.

После некоторого молчание кто-то спросил:

Каким образом вы попали в гитлеровский концлагерь? За что?
Попал, вероятно, по глупости какого-то некультурного гестаповца, принявшего — при конфискации нацистами моей книги “Азеф” в немецком переводе — ее подзаголовок как то, что автор ее — террорист. Заглавие книги по-немецки было: “Boris Savinkov, Der Roman eines Terroristen”.
Допрашивали меня минут пятнадцать-двадцать. Ни одного чисто масонского вопроса — “о вере в возможность очищения и самосовершенствования”, “о необходимости деятельной любви к людям” и прочем не задавали. И я понял, что М.С. правильно говорил, что их ложа больше “братское политическое объединение, чем мистическое”. Когда вопросы прекратились, наступила длительная пауза. Мне почудилось, что кто-то с кем-то перешептывались. А потом раздался тот же троекратный удар деревянного молотка, и в центре комнаты голос М.С. произнес:

— Есть ли у братьев еще вопросы к Р.Б.?
Ответило молчание.

— Вопросов нет, — проговорил М.С., — и я, как досточтимый мастер ложи “Свободная Россия” “Великого Востока Франции” объявляю, что Р.Б.Гуль принят в нашу ложу вольных каменщиков как брат, в градусе ученика. Брат Гершун, развяжите глаза брату Р.Б.Гулю.

Ко мне кто-то подошел. Это был Б.Л.Гершун. Развязал на затылке спавший с лица черный платок, и я увидел в ярко освещенной комнате человек двадцать-тридцать членов ложи. В центре на каком-то возвышении (вроде кафедры) сидел досточтимый мастер ложи М.С. Маргулиес, на груди у него (через плечо) была красная, шитая золотом лента. А когда он встал, я увидел на нем такой же красный, шитый золотом передник. На некоторых братьях были такие же красные ленты через плечо и передники. Но их было немного. Большинство были в голубых лентах и голубых передниках, какие мне показывал Б.И.Николаевский. Позднее я узнал, что есть голубое масонство — до третьего градуса мастера (ученик, подмастерье, мастер). И — красное масонство (с третьего градуса и выше до тридцать третьего). Ко мне подошел Б.Л.Гершун, привязал мне маленький кожаный передник (и никакой ленты), которые носят “ученики”, масоны первого градуса.

Мое “посвящение” таким образом и окончилось. И все мы пошли в другую комнату разделить братскую “агапу”, то есть братскую трапезу, застолье. Тут уж все братья сняли ленты и передники и уселись за сервированный длинный стол. И за едой (хорошей) начался самый непринужденный, обычный разговор. И это было приятное общество культурных, интеллигентных людей.

“Агапа”

За столом я оказался с интересными людьми. Против меня сидел Александр Иванович Хатисов, справа и слева от него К.К. Парчевский и М.Е. Фридиев. А.И. Хатисов — лет шестьдесят с лишним, но сильный, крепко сложенный, с лысым черепом, по виду деловой, волевой, замкнутый, неразговорчивый, был “братом оратором” ложи. Позднее я слышал его выступления — всегда без всяких “цветов красноречия”, но умные, свободные, как у человека, привыкшего к публичным выступлениям. До революции Хатисов был городским головой Тифлиса, что, как говорил Маргулиес, требовало в работе большого такта и дипломатических способностей, ибо большинство населения Тифлиса — грузины, а Хатисов армянин, хотя по типу ничего армянского в нем не было. Пост городского головы он занимал долго и успешно. На Кавказе, как рассказывал Маргулиес, Хатисов сблизился с великим князем Николаем Николаевичем и был главным воротилой в подготовке дворцового переворота, целью которого была замена на троне слабовольного Николая II волевым Николаем Николаевичем. Вспыхнувшая революция смела все эти “подготовки”. Маргулиес говорил, что у Хатисова есть воспоминания. Они никогда не были напечатаны. А жаль. Это, вероятно, был исторически ценный документ человека, много и многих знавшего.

Сидевшие рядом со мной Сергей Александрович Будаговский и Владимир Владимирович Толли оба были прекрасными людьми. Бывает так, вы встречаете человека и с первых же слов чувствуете, что он прямодушен и “чист душой”. Вот таким чистым был Сергей Александрович. Образованный, начитанный, он окончил в Париже Сорбонну. По специальности — экономист, хорошо был устроен в каком-то большом французском предприятии. В ложе он был “брат секретарь”. Мы с ним были в самых хороших отношениях. И я истинно грустил, когда после победной для союзников войны, в угаре охватившего парижскую русскую эмиграцию “патриотизма”, С.А. в числе этих “угоревших”, обманутых кагебешной политикой Сталина, вернулся в СССР. Сколько мы с ним спорили! Как я его убеждал не делать этого рокового шага! Но С.А. твердил одно: коммунизм исторически изжит, национальная Россия проснулась и наше место там. Прямодушие, честность с собой, любовь к России толкнули его... в СССР, думаю, прямиком на Архипелаг ГУЛАГ.

Такова ж была судьба и Вл.Вл.Толли. Выдающийся инженер, прекрасно устроенный во Франции, после войны и он (как С.А.) поддался “угару патриотизма”. И тоже сделал непоправимый шаг — уехал в “возрождающуюся национальную Россию”, которая обернулась ему Архипелагом ГУЛАГ.

Сидевший рядом с Хатисовым Михаил Евгеньевич Фридиев был другого сорта человек, непохожий на Будаговского и Толли. Умный, образованный пражанин (откуда он приехал в Париж), он был человеком не без хитринки, но вполне добропорядочным. В Праге он примыкал к группе “Крестьянская Россия”, лидером которой был Сергей Сергеевич Маслов, человек деловой и боевого темперамента. Маслов издавал бескомпромиссно антикоммунистическую “Крестьянскую Россию”, журнал, который проникал и в СССР и, естественно, стоял большевикам поперек горла. Недаром по занятии Праги красными СМЕРШ мгновенно схватил Маслова и убил. Один раз при приезде Маслова в Париж Фридиев сказал, что С.С. хочет со мной познакомиться. И они были у нас. Причем (почему-то помню) за чаем Сергей Сергеевич очень хвалил сваренное Олечкой варенье из райских яблочков и с удовольствием пил с ним чай.

Другим соседом Хатисова на “агапе” был человек совсем другого сорта, чем Будаговский, Толли, Фридиев. Это был Константин Константинович Парчевский. По образованию юрист, талантливый журналист, сотрудник “Последних новостей”, невысокий, невыразительной наружности, причем вечно с потными руками, будто он их только-только опустил в воду. При знакомстве с Парчевским меня сразу в нем что-то оттолкнуло. Это почти всегда бывает: либо интуитивное притяжение к человеку, либо отталкивание, иногда бывает, конечно, и безразличие.

Старый, многоопытный чекист Кирилл Хенкин написал книгу “Охотник вверх ногами”, книгу двухлицевую (непонятно, “куда автор смотрит”, “для кого пишет”: для нас или для них?). По-моему, его все-таки больше клонит к востоку. Тем не менее Хенкин пишет много верного, например о “третьей эмиграции” и как ее фильтруют при выезде, и о том, что эмиграция всегда была (и есть!) для КГБ большой резервуар стукачей, агентов и даже убийц. Эфрон, Скоблин, Третьяков, Плевицкая, неизвестый убийца Навашина среди бела дня в Париже, убийца сына Троцкого, Льва Седова, спокойно проживающий в США, и даже, кажется, “в чине” профессора, таинственное “самоубийство” беглого резидента НКВД В.Кривицкого в Вашингтоне. Да и о Горгулове в Париже упорно говорили, что руку параноика подтолкнули его “просоветские друзья”. И с внутренним криком “фиалка победит машину!” Горгулов убил президента Франции Поля Думера. Лозунг Торгу лова о “фиалке и машине” я беру из его книги “Тайна жизни скифов”. Проза и стихи... “Фиалка”, по Горгулову, это, оказывается, Россия, а “машина” — это “гнилой Запад”. И эта самая “фиалка”, по Горгулову, должна победить “машину”. Помню, какую злорадно-подлую статью о “горгуловшине” напечатал в “Известиях” пресловутый Илья Эренбург, утверждая, что вся русская эмиграция это и есть “горгуловшина”. Впрочем, в “Известиях” же Эренбург напечатал роскошную статью о Сталине — “Наш рулевой”. В это время Эренбург ВСЕ УЖЕ МОГ. Даже мог выйти из членов “Антифашистского еврейского комитета” за некоторое время до ареста и расстрела его членов.

О Парчевском Хенкин пишет, что во времена служения Хенкина в НКВД (своей подлинной работы он не вскрывает) Парчевский работал не только в “Последних новостях”, но слал некие “рапорты” и в советское полпредство, то есть попросту “стучал”. Когда “Последние новости” послали Парчевского в Парагвай исследовать, почему русские эмигранты из Франции вдруг потянулись гужом в эту “экзотическую Америку”, Парчевский ездил в Парагвай и напечатал интересный репортаж о сем парагвайском “исходе” русских из Франции. Репортаж вышел и отдельной книгой. Но копии его шли, оказывается, и в полпредство. Не удивляюсь. Впечатления Иисуса Христа Парчевский никак не производил. Во время войны он со всей семьей уехал в СССР, причем вовсе не на Архипелаг ГУЛАГ, а на работу. Допускаю, что и в ложе “Свободная Россия”, где после Хатисова Парчевский стал “братом оратором”, этот человек с мокрыми руками “постукивал” КУДА НАДО.

История провокаций в русской эмиграции еще не написана. Только Б.В.Прянишников в “Незримой паутине” описал, как РОВС был насквозь пронизан так называемой “Внутренней линией”, то есть советскими агентами. Но жизнь показывает, что в каждой русской зарубежной политической организации и в каждом значительном органе печати были советские “стукачи”.

В партии социалистов-революционеров таковым был видный “потомственный” эсер Вас.Вас. Сухомлин. “Потомственный” потому, что и папа и мама были заслуженные эсеры-эмигранты. И родился сей Вас. Вас. в Париже, почему французский язык для него был как родной. С этим господином я однажды встретился. Как-то, придя к нам, Б.И.Николаевский говорит: “Виделся вчера с Сухомлиным, в разговоре он спрашивал о вас, говорит, что хотел бы с вами познакомиться. У него большие французские связи, он редактор французской газеты “Ля Репюблик”, и вам, Р.Б., стоит с ним познакомиться, он может помочь в устройстве переводов на французский и книг, и статей”. — “Спасибо, — говорю, — позвоню”. И позвонил. И был в “Ля Репюблик”. Сухомлин любезно расспрашивал о концлагере, о чем пишу. Я сказал — о терроре, о Дзержинском. Он даже одобрил и вообще хорошо отозвался о моих книгах. При прощании звал заходить к нему в редакцию. Но так я его больше и не видал. Правильно говорят, Бог шельму метит. Сухомлин произвел на меня отвратное впечатление: толстый, какой-то косоротый, нечистоплотно одетый, глаза — один на вас, другой в Арзамас.

Как оказалось, провокатором у эсеров Сухомлин был десятилетия. И разоблачен был случайно в Америке, после войны. Причем защищали его с пеной у рта два закадычных друга по партии — Вл.Ив. Лебедев и МА. Слоним. Вл.Ив. Лебедев был своеобразной фигурой: эдакий “удалой добрый молодец”. Невысокий, приземистый, с пронзительным цыганским лицом, он был кадровый офицер царской армии, но, бросив военную службу, ушел в революцию, в эсеры. Говорят, что в гражданскую войну, командуя отрядом армии Учредительного собрания, где-то не то под Казанью, не то под Самарой, Лебедев шел в атаку впереди своего отряда в красной русской рубашке. Это, конечно, в стиле “удалого добра молодца”. Так вот, когда Сухомлина все-таки разоблачили, И. Раузен, эсер и большой приятель В.И.Лебедева, рассказывал мне, что Лебедев “рыдал как ребенок” на квартире у Раузена. Было отчего “рыднуть”. Лебедев десятилетия дружил, оказывается, не с партийным товарищем Сухомлиным, а с большевицким “стукачом” первой степени. Ведь Сухомлин был не только видным членом группы В.М.Чернова, но вместе с Черновым представлял партию во II Интернационале! Вот куда, и как легко, попадают большевицкие стукачи! А теперь оказалось, Сухомлин в Америке, под псевдонимом В.Белкин был сотрудником большевицкого “Русского голоса” и корреспондентом коммунистической “Леттр франсез”, где писал гнусности о Викторе Кравченко, за что последний привлек газету к суду и выиграл процесс. Когда Сухомлин бежал в СССР, то получил там “персональную пенсию”. Было за что. У монархистов великого князя Николая Николаевича и его окружение “освещал” не кто-нибудь, а царский генерал генерального штаба Монкевиц, скрывшийся в СССР. В правой националистической газете А.О. Гукасова “Возрождение” в Париже оказалось два стукача: бывший лицеист, дворянин, талантливый журналист, видный масон Лев Любимов, после войны выпустивший в Москве воспоминания об эмиграции, полные невероятного вранья. А вторым “тайным советским агентом” (как пишет А.Седых в “Далекие, близкие”) был некий Ник.Ник.Алексеев, бывший белый контрразведчик, после войны неизвестно куда канувший. В партии младороссов оказался “стукачом” сам “глава” партии А.Л. Казембек, бежавший в СССР из Америки, бросив семью на произвол судьбы (вероятно, надо было торопиться). В.Л.Бурцева опутывал провокациями царский генерал Дьяконов, масон, скрывшийся в СССР. В группе А.Ф.Керенского появился весьма опасный агент, офицер-корниловец Коротнев, выкравший у эсеров этой группы архив Административного центра. Этот Центр издавал “Информационный бюллетень” и из Ревеля забрасывал его в СССР. Украв архив, перед бегством Коротнев оставил записку, что убить Керенского “был не в силах”. Думаю, Коротнев был плохой большевицкий агент. Его “прощальная” записка стала известна в эмиграции и, конечно, парижскому резиденту НКВД. А в сем учреждении за то, что “был не в силах убить”, по головке не гладят. И получив от агента-вора Архив, Коротневу, вероятно, пустили пулю в затылок в лубянском подвале. Помню, как А.Ф.Керенский в Америке рассказывал мне, что этот тайный советский агент Коротнев был рекомендован ему другом Керенского, бывшим министром юстиции Временного правительства П.Н.Переверзевым, как “исключительно честный и порядочный человек”. Весь архив Административного центра хранился в особнячке на 9 бис, рю Винёз, где А.Ф.Керенский жил один. “Часто, — рассказывал Керенский, — когда я был уже в постели, Коротнев стучал в дверь и просил разрешения войти поговорить”. Керенский впускал его. И они иногда долго говорили о России, о политике, о большевиках, о том о сем. “И вот не убил!” — закончил свой рассказ А.Ф. — “Чем же вы, А.Ф., это объясняете, ведь он же свободно мог убить вас в постели в этом особнячке?” — А.Ф. широко улыбнулся и, подняв указательный палец вверх, проговорил: “Шарм!”

Я обрываю это отступление о “стукачах” и провокаторах-эмигрантах. Не моя тема. А нужно бы было, чтобы кто-нибудь об этом написал. Я коснулся ее только потому, что она пришлась к слову, когда я вспомнил на первой “агапе” ложи “Свободная Россия” — “брата” К.К.Парчевского.

Среди масонов

После вступления в ложу “Свободная Россия” отношения мои с М.С.Маргулиесом, естественно, стали ближе. М.С. было далеко за семьдесят, жил он один (жена умерла, сын, ученый-китаевед, жил где-то за границей). М.С. тяжело переносил одиночество. К тому ж у него был старческий порок: любил говорить, говорить, говорить, рассказывать и рассказывать. Хоть теперь я дожил до более глубокой старости, чем Маргулиес, слава Богу, этого порока у меня нет. Никогда не любил и не люблю говорить, я любил и люблю слушать. И для Маргулиеса был незаменим. Его рассказы я слушал с удовольствием. Поэтому-то он так часто и приглашал меня к традиционному завтраку.

Разумеется, слово свое М.С. сдержал: составил письмо “по масонской линии” к депутату от Лот-и-Гаронн — Гастону Мартэн, прося похлопотать в министерстве внутренних дел о визах для семьи “нашего брата Романа Гуля”.

С этим письмом, захватив свои книги на французском языке (“Азеф”, издательство Галлимар; “Тухачевский”, издательство Мальфер; “Красные маршалы”, издательство Бержэ-Левро), я отправился к Гастону Мартэн, с которым М.С. договорился о моем с ним свидании. Принял меня Гастон Мартэн весьма любезно в приятной квартире. Он был маленький, кругленький “французик из Бордо” (и действительно был из Бордо!). Поблагодарив за книги с “дедикасами”, сказал, что напишет о них в газете “Л'Эвр”. И действительно написал довольно лестно. О Тухачевском: “Nous avons eu déjà l'occasion de signaler ici même les livres de m. Roman Goul, et le caractere à la fois coloré, direct et un peu sommaire de leur présentation historique. L'ouvrage actuel est une biographie plus fouillée et semble-t-il plus objective, de l'actuel chef de l'armée rouge... Grâce à l'ouvrage actuel nous en possédons du moins un récit vivant et précis-”

Гастон Мартэн, разумеется, обещал написать в министерство внутренних дел о визах. Вообще, “было все очень любезно”. Но эти “масонские связи” оказались, грубо говоря, липой. Как и раньше, в визах мне было отказано тем же “вежливым” мсье Бланшаром. А дальше я увидел, что у Маргулиеса никаких “магических” связей просто нет. И в этом смысле мой “прыжок” (“прыгайте, гражданин!”) оказался совершенно напрасным. Но о “прыжке” я не жалел, ибо встретил много интересных людей.

Во-первых, Маргулиес. Как-то М.С. рассказал мне, почему он так скоропалительно покинул Россию. Известно, что в 1912 году в Сибири, на Ленских приисках произошел расстрел демонстрации рабочих, вызвавший по всей России общее негодование. Зато теперь любые расстрелы в СССР, став “бытовым явлением”, никаких общественных негодований не вызывают, ибо и общественности-то просто нет. Дело о ленском расстреле в конце концов перешло в суд. Адвокатом со стороны рабочих выступил А.Ф.Керенский (совершенно безвозмездно, конечно, слава дороже денег!), а со стороны предпринимателей — М.С. Маргулиес. И вот сразу после Октября, когда в Петербурге болышевицкие банды врывались в квартиры “буржуев” с обыском — искать, “нет ли оружия”, к М.С. Маргулиес у тоже ворвались. “Конечно, никакого оружия у меня не было, — рассказывал Маргулиес, — но командовал отрядом какой-то еврей, полуинтеллигент, страшная бестия! И эта бестия спросила меня, тот ли я самый адвокат Маргулиес, который выступал на процессе о ленском расстреле со стороны “капиталистов и империалистов”? (Ленские прииски принадлежали смешанной англо-русской компании.) Да, говорю, выступал на процессе, но ничего против рабочих не говорил. А эта бестия никак не отвязывается; нас, говорит, не интересует, что вы говорили, мы это можем установить. Нас интересует, почему эти “капиталисты и империалисты” обратились именно к вам, а не к другому адвокату? Этого, говорю, я вам объяснить не могу, не знаю почему... Ну, одним словом, под конец он отвязался, но ушел с какими-то полуугрозами. И я понял, что лучше мне — от греха подальше — эмигрировать. И вскоре же покинул Россию...”

Помню, за одним из завтраков М.С. угостил меня графом Орловым-Давыдовым. В России Орловы-Давыдовы были несметно богаты, о них говорили, что им принадлежит не то весь правый, не то весь левый берег Волги. Сейчас со мной за завтраком сидел большой (такой же, как Маргулиес), полный, с расплывшимся лицом старый человек, очень приятный в манерах, в разговоре. Маргулиес (до завтрака) мне сказал, что граф — старый масон, высокого градуса. Это именно он во времена Временного правительства ежевечерне или еженощно, вместе с вел. кн. Николаем Михайловичем (историком), приезжали к замученному за день премьеру Керенскому и вели с ним какие-то долгие разговоры, причем граф привозил с собой своего повара, который готовил ужин для трех друзей. Думаю, это были масонские визиты. Думаю, что либеральный вел. кн. Николай Михайлович был тоже вольный каменщик.

Но, завтракая и разговаривая с графом, я видел перед собой только старого русского барина, светского человека, а отнюдь не какого-нибудь “государственного мужа”. И в моем представлении этот старый барин связывался только с известным цыганским романсом “Я ехала домой, / Душа была полна / Неясным для самой, / Каким-то новым счастьем...”. Когда я был гимназистом, во всех газетах шли отчеты о скандальном процессе известной петербургской певицы Пуарэ и графа Орлова-Давыдова. В чем там была суть, уж не помню. знаю только, что для этой цыганской певицы, возлюбленной графа, кто-то сочинил ставший знаменитым этот романс, и Пуарэ исполняла его “бесподобно”: как она “ехала домой” и как что-то там “поняла”...

Гораздо интересней были завтраки с Маргулиесом, когда мы были вдвоем. Он рассказывал и рассказывал. Например, я как-то спросил его, масон ли Керенский? Маргулиес отмахнулся: “Да какой он масон! Нет. Он был в думской масонской группе, но эта же группа как масонская не признавалась ни во Франции, ни в Англии, потому что это было не ритуальное масонство, а именно группа, политически сочувствующая масонским либеральным идеям. Ни инсталляций, ни лож, ничего там не было, были только некие политические связи с заграничными масонами. Только и всего. Были там Некрасов, Терещенко... А когда Керенский стал эмигрантом и приехал в Париж, он в масонство не вошел, не захотел. И вот недавно он читал у нас в "Великом Востоке" доклад о положении в России. Но доклад был en tenue blanche”. Я спросил, что это такое? М.С. объяснил, что в масонские храмы часто приглашают на доклады разных политических и общественных деятелей не масонов, и тогда доклады их проходят, как обыкновенные лекции (без лент, передников, без всякого ритуала, разумеется). Это и называется на масонском языке — en tenue blanche.

Спрашивал я Маргулиеса о Милюкове и Гучкове — масоны ли они? Маргулиес рассказал, что и того и другого долго уговаривали вступить в орден, ибо их вступление было бы ценно, но и тот и другой отказались. Милюков на все уговоры отвечал: “Я не мистик, а потому масоном стать не могу”. “И что вы хотите, он был прав, — говорил М.С., — до седых волос его любимым героем в русской литературе остается Базаров. А каким же масоном может быть Базаров? Кизеветтер правильно назвал Милюкова: "семидесятилетний комсомолец"!” — “А Гучков?” — “И он отказался, заявив себя верным сыном Православной Церкви”. — “Но ведь верующие православные в масонстве есть и были?” — “Конечно. У Гучкова это была просто отговорка. Причем им обоим предлагали ведь не посвящение в "ученики", а сразу наивысший тридцать третий градус! Из русских его имеют только двое: я и Маклаков”. — “А в какой ложе Маклаков?” — “У нас в "Великом Востоке", в ложе "Северная Звезда"”.

Помню, я сказал что-то лестное о Маклакове, но М.С. как-то даже “обиделся”. Надо сказать правду: Маргулиес был очень тщеславен и честолюбив и к таким людям, как Милюков, Гучков, Маклаков, имевшим всероссийское (и даже мировое) имя, относился крайне ревниво, ибо у Маргулиеса такого имени не было и быть не могло. Был “тридцать третий градус” — и только. Поэтому при всяком случае он пускал всевозможные шпильки всем трем: Милюков — Базаров, Гучков — бреттер, а о Маклакове, когда я сказал о нем что-то лестное, М.С. ответил “снисходительно”: “Ну, да он оратор неплохой. Но он же ведь психопат-бабник. Если вы только повесите на стену юбку, он сразу под нее полезет. И к тому же — это общеизвестно — он патологически скуп, просто жаден. На каком-нибудь концерте или собрании всегда норовит так надеть пальто и улизнуть, чтоб не дать на чай в гардеробной, а в ресторане — чтоб не дать лакею на чай”.

Когда я дал М.С. подписать еще раз прошение о визах, которое уже подписали Милюков, Гучков, Маклаков, Церетели и под их фамилиями везде было “ancien ministre”, Маргулиес, взяв ручку, чтоб подписать, как бы невзначай бросил: “Собственно говоря, и под моей фамилией вы могли бы напечатать “ancien ministre”. Это относилось к его кратковременному “министерству” в эфемерном Северо-Западном правительстве при генерале Юдениче. Чтоб доставить старику удовольствие, я, конечно, припечатал и под Маргулиесом “ancien ministre”. Вообще, при несомненной одаренности и недюжинности в М.С. Маргулиесе было много (пожалуй, даже чересчур!) суетности. С библейским Экклезиастом — “все суета сует и суета всяческая” — он никак не мог бы согласиться. Суетой — жил.

Кстати, о суетности. Уже после моего вступления в ложу “Свободная Россия” я зашел как-то к Я.Б.Рабиновичу. У нас были очень хорошие, дружеские отношения, но, разумеется, о моем посвящении я бы ему не сказал: “тайна есть тайна”. Но как только мы сели в его кабинете, Я.Б. говорит: “Ну, поздравляю вас, Р.Б.”. — Я удивленно: “С чем?” — “С вступлением в наш орден вольных каменщиков”. — Я удивился вдвойне: “Во-первых, откуда вы знаете? И во-вторых, почему в наш?” Я.Б. ответил с улыбкой: “В "наш"? Потому, что я тоже состою в ордене, и довольно давно. А узнали в нашей ложе "Юпитер" все мы, потому что для нас, масонов, никакое посвящение не секрет, мы всегда узнаем о них. И скажу вам, что все мы пожалели, что вы вступили не к нам в "Юпитер", а к Маргулиесу в "Свободную Россию"”. — “Какая же разница?” — “Большая. У нас в "Великой Ложе Франции" сохранилось больше от древнего масонского шотландского ритуала. А "Великий Восток", весь в целом, гораздо более политичен. Маргулиеса же ложа — это больше общественно-политическое объединение, чем масонское”. — “Ну, мне это, пожалуй, как раз и более подходяще. Вы более-менее мистик, а я насчет мистики слабоват”. И я рассказал Я.Б. о том, что меня толкнуло в ложу Маргулиеса (о “прыгайте, гражданин!”). Я.Б. сказал: “Боюсь, что и тут вы разочаруетесь. У Маргулиеса нет больших связей, которые бы вам помогли”. Дальше в разговоре я спросил Я.Б., давно ли он в масонстве, он сказал, что — довольно давно, но когда я спросил его, в каком же он градусе, Я.Б., смеясь, от ответа уклонился. Кто-то мне потом говорил, что он был в семнадцатом градусе (и это, если не ошибаюсь, последний градус перед тридцать третьим).

Я.Б. был человек веселый, остроумный. Спросил, как мне понравились братья “Свободной России”, я ответил: “Ничего. Есть люди полноценные, интересные”. — “Видите ли, в русские масоны идут две категории людей, — сказал Я.Б., — евреи и кавалергарды, — и засмеялся, — у вас, кажется, насчет кавалергардов слабо, а вот у нас — князья, графы и прочие родовитые "кавалергарды"”. Это было верно. Позднее я встречался на агапах и с Вяземским, и с Шереметевым, и с Давыдовым, и с Товстолесом, и с другими “кавалергардами”. Толковали мы с Я.Б. о многом. Он пригласил меня в воскресенье на обед, сказав, что будут Н.Н.Евреинов и А.Н.Пьянков. Я понял, что оба — масоны. Но Евреинов отзвонил, не мог прийти. А.А.Пьянков пришел. После обеда как-то случайно зашел разговор о суетности. Ученый-египтолог А.Н.Пьянков, большой приятель Я.Б., был человек довольно парадоксальный: ум эксцентричного склада, цинический, но в меру, без вульгарности. Когда после обеда мы пили чай, Пьянков, шутя и смеясь, заговорил о суетности в масонстве.

— В наших черносотенных кругах всякие ихтиозавры и динозавры пишут о масонах пудовые глупости, приписывая нам какие-то “сатанинские мессы” и прочую чушь. Но в известном смысле можно сказать, что некий “сатанизм” в масонстве есть.

Зная любовь Пьянкова к “парадоксам”, и Я.Б. и я улыбались.

— Нет, нет, не смейтесь, — продолжал, сам улыбаясь, Пьянков. — Давайте разберемся, но — мудро. Что такое сатана? На что он толкает? Конечно, прежде всего, на суету сует, ибо суета сует и есть его аура. А чем в своей сути живут масоны? Скажем, положа руку на сердце, именно суетностью, а в этом и есть “сатанизм”. Все эти разговоры о “братской любви к людям”, о “нравственном самоусовершенствовании”, о “совокупном познании истины”, “о Боге как существе всемогущем, вечном и бесконечном”, все это словеса, прикрывающие суетность. Часто человек идет в масонство, чтоб не быть простым обывателем Иваном Ильичем, а стать неким “братом, охраняющим входы” или “братом дародателем”, и это льстит — чему? Его суетности. Наш “брат” Н.Н.Евреинов правильно развивает теорию “театрализации жизни”, так называемого “театра для себя”. “Театр для себя” живет в каждом. И вот, когда Иван Ильич преображается из простого обывателя в “брата, охраняющего входы”, он входит уже в какую-то “роль”. И “роль” эта ему нравится. Пусть экзистенциально он тот же Иван Ильич Перепелкин, но для себя он уже “брат дародатель” или “брат, охраняющий входы”. И какие-то в миру знаменитые люди называют его, простого Ивана Ильича, своим “братом”. Вот и начинается “театр для себя”, которым Иван Ильич живет. Причем это еще прикрыто “тайной”. А “тайна” — сильная вещь. “Тайна” — великий мотор в человеке. Об этом умно говорит Зигмунд Фрейд. А все это вместе, конечно, суета сует, которую любит именно “сатана”.

Пьянков сам улыбался. Я.Б. смеялся, хорошо зная Пьянкова.

Но Александр Николаевич, вы же не станете отрицать, что есть подлинные масоны, верующие в правду масонства, ну, например, Григорий Николаевич Товстолес, как-то искренне сказавший: “Масонство — это мой монастырь”.

Ну, вот он и есть настоящий Иван Ильич! Он верит в пустоту высокопарных слов и пробует наполнить их своими довольно неясными добрыми чувствами. Но от этого общая суета сует не исчезает.

Когда прошел какой-то положенный срок и мне надо было переходить из “учеников” во второй градус — в “подмастерье”, М.С. сказал мне: “Р.Б., прочтите какой-нибудь доклад в ложе, и мы переведем вас во второй градус”. Я предложил, что прочту доклад “О начале коммунистического террора”, из книги “Дзержинский”, которую я готовил. “Вот и великолепно!” — сказал М.С. Я прочел этот доклад в ложе “Свободная Россия”, перейдя тем во второй градус со званием “подмастерья”. Тут я снял кожаный передник “ученика” и надел голубую ленту с золотым шитьем через плечо и такой же шитый золотом голубой передник. Так я вошел в “голубое масонство”.

А через несколько дней вышеупомянутый советский стукач Н.Н.Алексеев напечатал в газете “Возрождение” статью о маршале Тухачевском, тогда приехавшем в Париж из Лондона, куда был послан присутствовать на похоронах английского короля. Статья, подписанная буквой “А”, была подкинута НКВД — чисто стукаческая, полная лжи и о М.Н.Тухачевском и обо мне. Н.Н.Алексеев писал, что еще со времен своего плена Тухачевский был немецким агентом и из плена он не бежал, а был послан в Россию немцами. Мне посвящался такой абзац: “Наиболее обстоятельная книга о Тухачевском была написана несколько лет тому назад бывшим участником первого похода, затем перекинувшимся к большевикам и от них уехавшим в Берлин и Париж (курсив мой. — Р.Г.) романистом Романом Гулем. К ней нельзя относиться с большим доверием потому, что как раз в эти дни Р.Гуль выступал в Париже в одной из масонских лож с докладом о “масонстве в СССР”, а М.Тухачевский сам принадлежал к масонству со времен еще пребывания в германском плену” (курсив мой. — Р.Г).

Прочтя эту “работу” стукача, я пришел в ярость. Написал письмо в редакцию и сам поехал в “Возрождение”. Первым, на кого я наткнулся там, был как раз Н.Алексеев. Он, конечно, понял, зачем я приехал, и с саркастической улыбкой вышел в соседнюю комнату. А меня принял секретарь редакции. Я дал ему письмо, сказав, что если оно полностью, без изменений, не будет напечатано в “Возрождении”, я привлеку редакцию к суду за клевету. И попросил дать мне ответ сразу. Секретарь с письмом куда-то ушел. Через несколько минут ко мне вышел редактор Ю.Семенов (несчастная бездарность!) с моим письмом в руках и сухо сказал, что письмо будет напечатано.

16 февраля 1936 года мое опровержение было полностью напечатано. А в 1937 году в Париже резидент НКВД Кривицкий бежал из полпредства, “выбрав свободу”. И свои разоблачения стал печатать в меньшевицком “Социалистическом вестнике”, сообщив, что статья о Тухачевском была подкинута НКВД, и добавлял, что в “Возрождении”, он, резидент НКВД, мог напечатать все, что хотел.

Кстати, о приезде Тухачевского в Париж. В Париже, как эмигрант, жил его друг-однополчанин по гвардии Семеновскому полку Сергей Ганецкий. Ганецкий был материально хорошо устроен, он был директор хорошего отеля “Коммодор”. И зная его, Тухачевский встретился с ним. Может быть, один. А может быть, в сопровождении военного атташе (энкаведиста) Венцова, как тень везде бывавшего с Тухачевским. Этот Сергей Ганецкий раньше рассказывал друзьям интересную деталь биографии Тухачевского. Когда в Советской России, после побега из немецкого плена, Тухачевский пошел в формировавшуюся Красную армию, Ганецкий с удивлением спросил его: “Как ты можешь идти туда?” На что Тухачевский ответил: “Я ставлю на сволочь...” И Тухачевский оказался исторически прав: сволочь победила (не без помощи “нашего Бонапарта”, как иронически называл Тухачевского Ленин). Но Тухачевский просчитался в одном — в том, что сволочь убьет и его. И убьет подло и зверски. А за ним убьет и его старуху мать, замечательную русскую женщину, простую крестьянку из Смоленщины, которая, несмотря на все “допросы” и пытки, отказалась признать своего Мишу “врагом народа”. В то время как другие родственники “признали”. Страха ради иудейска.

Собрания ложи “Свободная Россия” были не часты, сопровождались всегда братскими “агапами”. Я их посещал. Иногда эти заседания бывали в русском масонском доме на 29, рю де л'Иветт, где собирались все русские ложи: шесть от “Великой Ложи Франции” и две от “Великого Востока”. Особняк русских лож на рю де л'Иветт поразил меня: старинный барский особняк, красивый, окруженный какой-то зеленью, он стоял поодаль от других домов. Внутри прекрасный паркетный зал с двумя большими зеркалами. В нижнем этаже — своя кухня, где готовил повар (вероятно, тоже вольный каменщик?). Тут иногда устраивались доклады для русских лож, а после доклада обмен мнений и превосходные агапы для всех. Надо честно сказать, что и публика, и атмосфера таких собраний и застолий были и приятны, и интересны.

Помню, например, доклад серьезного историка русского масонства Павла Афанасьевича Бурышкина. Бурышкин был коренной москвич, из старого купеческого рода, во времена Временного правительства был, кажется, товарищем министра Коновалова. Умница. Образованный человек. Доклад его был — “Лев Толстой и масоны”. Как сейчас помню его начало. Бурышкин начал с заметки в дневнике Льва Николаевича: “Сегодня весь день думал о масонах, — Бурышкин сделал глубокую паузу и потом закончил цитату, — какие дураки...”

По залу пробежал невольный смех. Далее П.А. говорил о том, почему рационалист Толстой не мог стать масоном и в “Войне и мире” писал о масонстве несколько иронично, а иногда, говоря о Пьере Безухове, и довольно жестоко.

М.С. Маргулиес по-прежнему относился ко мне очень дружески. Мне думается, и потому, что ему было немного стыдновато, что несмотря на обещания он ничем мне помочь не мог с визами. Стыдновато было за свое масонское бессилье. В 1937 году он попросил меня прочесть еще один доклад в ложе для того, чтоб он мог перевести меня в третий градус (из “подмастерьев” в “мастера”), на чем мое масонство и кончилось. Правда, после войны Я.Б.Рабинович и А.Н.Пьянков затащили меня, как мастера, в свою ложу “Юпитер”, но это кончилось быстро и довольно драматично: я ушел из масонства совсем, и ушел демонстративно по политическим мотивам, ибо в русском масонстве в Париже тогда началось некое примиренческое течение в отношении к сталинскому СССР. Но об этом я расскажу, когда хронологически дойду до послевоенных лет.

У графини Л.Н. Воронцовой-Дашковой

Чаи у Я.Б.Рабиновича и жены его Ольги Владимировны были всегда приятны. Кроме А.Н.Пьянкова бывал Ник.Ник.Евреинов (со своим “театром для себя”), всегда остроумен, парадоксален. Бывали братья Д.Н. и Б.Н.Ермоловы, наши пензяки, родственники известного генерала Ермолова, но их по Пензе я не знал, оба учились где-то в столицах. До революции Дмитрий Николаевич пошел по министерству внутренних дел, в гражданскую войну — в белой разведке, а сейчас у него был “бакалейный магазин”, но в его “бакалею” я не особенно верил. Почему-то — без всяких оснований — казалось, что он и сейчас должен быть связан с какими-то Intelligence. Борис Николаевич был византолог, работал в Византийском институте в Париже.
 
Еще встречал я у Я.Б. гвардии капитана (артиллериста) М.Н. Сейдлера (досточтимый мастер ложи “Юпитер”). Он был тот самый офицер, который от имени офицерской организации предлагал вел. кн. Михаилу Александровичу (после его отречения) побег из России. План, говорят, был безошибочен. Но Михаил Александрович отклонял всякий побег, говоря: “Я не хочу бежать из своей страны”. Отказ, по-моему, был не мудр.
 
Я никогда не понимал этой “нерасторжимой связи со своей страной”. Ну, а если моя страна осатанела, озверела, обокаянилась, как Россия в 1917—18 годах? В Дневнике за 1921 год И.А.Бунин записал: “И как надоела всему миру своими гнусностями и несчастиями эта подлая, жадная, нелепая святая Русь!” И был прав. Я всегда чувствовал свою бытийственную, личностную связь со всем миром, а не только со “своей страной”. Весь мир — мой. Весь мир — Божий.

Вскоре после моего знакомства с М.Н. Сейдлером Я.Б. передал, что у него и его сестры графини Л.Н.Воронцовой-Дашковой возникла мысль: не записал ли бы я ее рассказы о вел. кн. Михаиле Александровиче, с которым она была дружна, а ее покойный муж граф Воронцов-Дашков был самым близким (с детства) другом Михаила Александровича? Я согласился.

В условленный день я пришел к Л.Н. в отель “Наполеон” (авеню Фридланд), где она жила. Она поразила меня и приветливостью, и своей красотой. Близкий к придворным кругам человек говорил мне, что графиня Людмила Николаевна слыла при дворе самой красивой женщиной. В таких оценках, думаю, “двор” был компетентен.

Так как Л.Н. рассказывала о великом князе как о человеке, я предложил заглавие “Человек, отрекшийся от трона”. Л.Н. согласилась. Так начались мои записи рассказов Л.Н. В ее комнату подавался чай и что-нибудь к чаю. Ее рассказы я записывал скорописью. Дважды для уточнений рассказанного Л.Н. приглашала на “чаи” генерала кн. Бекович-Черкасского, бывшего командира Татарского полка Дикой дивизии и бывшего командира Дагестанского полка генерала кн. Амилахвари той же дивизии, которой во время войны командовал вел. кн. Михаил Александрович. Оба князя оставили у меня самое приятное воспоминание. Не помню, чем занимался эмигрант Бекович-Черкасский, но Амилахвари зарабатывал на жизнь как парижский таксист.

И Л.Н. и я полагали, что ее рассказы о великом князе, отрекшемся от престола, заинтересуют и русскую и иностранную печать. Увы, мы ошиблись. “Последние новости” отклонили печатание. А.А.Поляков сказал мне коротко: “Нам не подходит”. Вероятно, и единственный человек, уговаривавший в 1917 году Михаила Александровича принять престол, П.Н.Милюков был против печатания, ибо теперь стал республиканцем. Иностранные газеты совершенно не заинтересовались. И единственно, где я напечатал эти записи, была газета “Сегодня”, за какие-то гроши, причем редакция сделала в тексте сокращения.

Роман Великого Князя

В 1912 году брак великого князя Михаила Александровича, брата Николая II и бывшего наследника престола, наделал в России не меньше шума, чем брак герцога Виндзорского в наши дни в Англии. Браку великого князя предшествовал длительный роман.

Младший сын Александра III великий князь Михаил Александрович в 1908 году командовал эскадроном кирасирского Ее величества полка, шефом которого состояла мать великого князя, вдовствующая императрица Мария Федоровна. Полк стоял в Гатчине, под Петербургом. Там на одном из полковых праздников великому князю в числе других жен офицеров была представлена Наталья Сергеевна Вульферт. Это, казалось бы, мимолетное знакомство перешло быстро в длительный роман, закончившийся браком и отречением великого князя от всех присущих ему по положению прав.

Наталья Сергеевна Вульферт была женщиной красивой и образованной: происходила она из очень интеллигентной семьи. Ее отец, С. Шереметевский, был известным адвокатом. Первым браком Наталья Сергеевна вышла за музыканта С. Мамонтова, вторым за кирасирского офицера Вульферта. В третьем браке с великим князем Наталья Сергеевна получила фамилию Брасовой.

Брака великого князя и Н.С.Вульферт не желали ни император Николай II, ни мать, вдовствующая императрица Мария Федоровна. Когда император узнал о намерении великого князя все-таки жениться на Н.С. Вульферт, он вызвал великого князя во дворец и отдал краткий приказ:

— Черниговские гусары!

Великий князь назначался командиром Черниговского гусарского полка, стоявшего в Орле, куда он должен был немедленно отправиться. Гатчина, кирасиры, Н.С. Вульферт, все было покинуто. Но мягкий по своему характеру великий князь в данном случае проявил непреклонную волю, решив жениться на любимой женщине, даже несмотря на противодействие императора.

Великий князь уехал в Орел. Но роман продолжался. По настоянию великого князя ротмистр Вульферт согласился на развод с женой. И в 1912 году великий князь и Наталья Сергеевна покинули Россию, уехав за границу, в Вену, где великий князь в строгой тайне предполагал совершить обряд венчания.

Но даже в Вене при заключении брака великий князь вынужден был действовать с крайней осторожностью. Он нашел в Вене не русского, а сербского православного священника, дабы заключенный им брак не подлежал расторжению со стороны Святейшего синода. Так, в 1912 году в Вене в православной церкви великий князь Михаил Александрович обвенчался с Натальей Сергеевной Вульферт.

В опале в Лондоне

Как только император узнал о заключении брака, в ответ последовал указ, в котором, как мера репрессии, над всем имуществом великого князя устанавливалась опека в составе трех назначенных государем лиц, а великому князю запрещался въезд в Россию.

Великий князь как частное лицо остался жить за границей. Из Австрии в 1913 году он вместе с женой и родившимся сыном Георгием переехал в Англию в замок Небворт, недалеко от Лондона.

Здесь, под Лондоном, и проводил свои дни опальный великий князь, лишенный возможности вернуться в Россию. Для великого князя такая вынужденная разлука с родиной была нелегка. И в особенности она стала тяготить его, когда в 1914 году вспыхнула война и когда долг военного звал его вступить в ряды армии. Но великому князю, не подчинившемуся воле императора, возвратиться в Россию было нелегко.

1914 год я проводила во Франции, в Ницце. Но незадолго до объявления войны я выехала в Россию и здесь, в нашем крымском имении “Форос”, получила от моего мужа (тогда еще жениха) графа И.И. Воронцова-Дашкова телеграмму, вызывавшую меня в Петербург. Я быстро собралась и двинулась в путь.

Мой муж граф И.И.Воронцов-Дашков был ближайшим к великому князю Михаилу Александровичу человеком. Семья графов Воронцовых по древности своего рода и по положению при дворе была одной из самых близких к династии. Великий князь и граф Воронцов вместе росли, их связывала дружба детских лет. И в Петербурге из разговоров с мужем я узнала, что великий князь в замке Небворт в эти дни чрезвычайно тяжело переживает свою оторванность от родины.

Об этих чувствах граф Воронцов был осведомлен из писем, и, как истинный друг, мой муж взялся хлопотать о разрешении великому князю вернуться на родину.
Просьба к императору, а также к вдовствующей императрице была обращена от имени отца моего мужа, наместника Кавказа, генерал-адъютанта графа И.И.Воронцова-Дашкова, с чьим мнением считались государь и двор.

С письмом старого графа Воронцова мой муж был принят императором и вдовствующей императрицей. И в это же время государь получил от великого князя телеграмму, в которой тот просил о разрешении вернуться на родину. Великому князю было дано разрешение вернуться.

Возвращение в Петербург

В конце августа 1914 года великий князь приехал в Петербург, где временно остановился в “Европейской гостинице”. Но от мужа я узнала, что все-таки “лед” между великим князем и государем (а главное, между ним и государыней) еще не разбит.

На приеме у государя великий князь, раньше командовавший Кавалергардским полком, просил дать ему в командование какой-нибудь полк в действующей армии, но государь приказал оставаться в Петербурге, то есть быть фактически в бездействии.

Великого князя, никогда не любившего придворной жизни и ее этикета и мечтавшего поскорее вырваться на фронт, такое положение чрезвычайно тяготило. Муж рассказывал, что когда ему приходилось провожать великого князя во дворец на официальные приемы, тот часто говорил своему шоферу: “Тише... езжай тише...” — великий князь всегда старался приехать во дворец уже к моменту приема, дабы сделать свое пребывание там возможно более коротким.

Чтобы спасти его от вынужденного бездействия придворной жизни, на помощь ему во второй раз пришел старый граф И.И. Воронцов-Дашков, очень любивший великого князя. Незадолго до этого у наместника Кавказа генерал-адъютанта графа И.И.Воронцова-Дашкова возникла идея сформировать из всех кавказских народностей кавалерийскую дивизию. И теперь граф телеграфно обратился к государю с просьбой о назначении великого князя начальником этой дивизии.

На такую телеграмму отказа быть не могло. И великий князь стал начальником “Дикой дивизии”.

Моё знакомство с великим князем

В сентябре 1914 года формирование Дикой дивизии заканчивалось в маленьком городке Винница на Украине. Здесь я и познакомилась с великим князем Михаилом Александровичем.

Я приехала в Винницу провожать своего мужа перед выступлением на фронт. Никогда не бывав в этом городке, я ехала, окруженная целым штатом прислуги, не подозревая, что в этом местечке, занятом сплошь войсками, мне негде будет не то что разместить прислугу, но даже разложить привезенные вещи.

На вокзале меня встретил муж, сказавший, что великий князь уже несколько раз спрашивал, приехала ли я, и очень хочет со мной познакомиться. Разумеется, и мне хотелось познакомиться с Михаилом Александровичем, о котором я так много слышала, но меня, очень молодую женщину, смущало одно обстоятельство. Я была еще тогда не разведена с моим первым мужем, развод бесконечно тянулся, и это положение при знакомстве с великим князем меня, естественно, смущало, хоть граф и успокаивал меня тем, что “на такие пустяки великий князь не обращает ни малейшего внимания”.

В Виннице я остановилась в единственном существовавшем там небольшом отеле с громким названием “Савой”. От крошечных размеров номера и от всей обстановки я была в отчаянии. И вот, когда, только что приехав, я с помощью горничной кончала свой туалет, в мой номер раздался стук, а затем на пороге появился великий князь.

Никогда не забуду первого впечатления: высокий, стройный, как все офицеры Дикой дивизии затянутый в черкеску, с ласковым открытым лицом английского типа (в лице великого князя было много черт, близких английской королевской семье), с большими серыми глазами.

— Здравствуйте, Людмила Николаевна, — проговорил он, — простите, пожалуйста, что я так стремительно ворвался к вам, но я так хотел поскорее познакомиться с невестой моего лучшего друга, что, надеюсь, заслуживаю снисхождения.

Прощаясь, великий князь пригласил нас с мужем приехать к нему обедать. И в шесть вечера мы подъехали к небольшому скромному домику, где он жил со своей женой. За простым обедом, кроме нас, были секретарь великого князя Н.Н. Джонсон и его адъютант хан Эриванский и Н.Н.Абаканович. Михаил Александрович много рассказывал о своей жизни в Англии, которую он очень любил и в которой, по его словам, “чувствовал себя как дома”. Я знала еще от мужа, что великий князь был большим англоманом и не только поклонником английского характера и быта, но и сторонником политических форм Британской империи. Эта любовь к Англии была привита ему еще в детстве англичанином — воспитателем мистером Хет.

Я не преувеличу, если скажу, что мое первое знакомство с Михаилом Александровичем положило начало большой и долгой дружбе. В течение месяца, что я пробыла в Виннице, мы виделись с великим князем ежедневно. Мы вместе обедали, вместе выезжали на прогулку, а иногда по вечерам он играл у нас с мужем, князем Вяземским и Н.Н. Джонсоном по маленькой в карты, в “тетку”.

Великий князь был самым богатым из великих князей и одним из богатейших людей России. Кроме личного состояния к нему перешло и состояние покойного брата Георгия Александровича, но Михаил Александрович был человеком, не замечавшим своего богатства. Я никогда не могла удержать улыбку, видя, как в Виннице он за карточным столом по-детски радовался, если выигрывал 15 копеек, и становился расстроенным, если проигрывал такую же “сумму”.

Подальше от придворной жизни

В характере великого князя было много прирожденного уменья очаровывать людей. Но в отличие от некоторых других членов династии, в Михаиле Александровиче прежде всего резко бросались в глаза его простота и какая-то особая скромность, переходившая даже в застенчивость.

Всего, что было связано с пышностью, парадностью, этикетом, великий князь избегал. Всему, что было связано с проявлением каких-нибудь бурных чувств, он был чужд, был ровен, спокоен, уравновешен. И в полной гармонии с такой уравновешенностью были вкусы великого князя. Михаил Александрович любил искусство, музыку, спорт, животных, цветы.

Великий князь Михаил Александрович был блестяшим наездником. В понимании коня великому князю мало было равных. В Гатчине великий князь не раз скакал на скачках. Но самым большим удовольствием его высочества было оседлать своего кабардинца и совершенно одному скакать по полям и лесам.

Кроме конского спорта великий князь любил автомобиль, которым прекрасно правил; любил гимнастику на приборах; и очень любил физический труд, в особенности пилить дрова, чем и занимался часто вместе со своим адъютантом князем В.А.Вяземским.

Любя музыку, великий князь сам немного сочинял. Особенно любил он народную восточную музыку. И в Виннице при нем был знаменитый зурнач Зубиев, который подолгу играл ему кавказские заунывные напевы.

Однажды на фронте в Австрии, в Тулстуместе, когда Дикая дивизия стояла в резерве в лесу, всадники-кабардинцы пели свои национальные песни. Присутствовавший тут же, сам кабардинец, помощник командира Татарского полка князь Бекович-Черкасский приказал пение прекратить. Но великий князь удивленно обратился к нему:

Почему вы прекратили пение, князь?
Мне кажется, что для европейского уха оно простоужасно.
— Нет, нет, — запротестовал Михаил Александрович, — напротив, это прекрасные напевы. Я в них чувствую что-то древнее, похожее на индусское, пусть поют...

И он не только продолжал слушать, но даже попросил князя Бековича перевести ему слова песен, чтобы записать их.

— Я могу перевести, — ответил князь, — но это песни про национального кабардинского героя князя Кучук-Аджигиреева, сражавшегося в 1830 году против русских.

Михаил Александрович засмеялся и настоял на переводе песен.

Почему Великого Князя не хотели награждать Орденом Святого Георгия

В октябре 1914 года, повенчавшись с графом Воронцовым, я поселилась в Петербурге на Английской набережной. Но из Петербурга я часто ездила в прифронтовую полосу к мужу, командующему Кабардинским полком Дикой дивизии, и я всегда, конечно, в эти приезды встречалась с Михаилом Александровичем. От мужа, от князя Бековича-Черкасского, князя В.А.Вяземского, Н.Н. Джонсона и командира Дагестанского полка князя Амилахвари я узнала многое из жизни на фронте.

Всему ближайшему окружению, начальнику штаба генералу Я.Д. Юзефовичу и командирам полков было много хлопот с великим князем, желавшим быть возможно ближе к линии огня. Удерживать его было нелегко. Таков был характер Михаила Александровича. Вместе со скромностью он был чрезвычайно самолюбив, и одна мысль, что, пользуясь своим положением, он может держаться в тылу, заставляла его делать все обратное.

В начале 1915 года, когда корпус генерала Баяровича двигался к Перемышлю, на долю отряда великого князя выпала серьезная задача: задержать наступавшую немецкую кирасирскую дивизию. Задача была выполнена образцово, и Михаил Александрович лично был под огнем.

По статуту ордена св. Георгия член императорской фамилии, бывший под огнем, получал Георгиевский крест, и командир корпуса хан Нахичеванский представил его к этой награде. Но представление показало, что при дворе осталось чувство нерасположения к великому князю, доставившему много хлопот своим морганатическим браком. Николай II оставил без движения представление к ордену. Говорят, это было сделано под влиянием императрицы. Но война шла. За дела на Сане великий князь был вторично представлен к той же награде. Но и это представление не получило движения.

Тогда, после нового дела, по которому Михаил Александрович заслуживал награждения Георгиевским крестом, генерал Брусилов, командующий 8-й армией, взял на себя провести награждение через Георгиевскую думу своей армии. Дума признала великого князя достойным, и постановление ее пошло на высочайшее утверждение. В этом случае отказа быть не могло, и Михаил Александрович получил наконец Георгиевский крест, привезенный флигель-адъютантом полковником Дерфельденом.
 
Священник возглашает многолетие Императору Францу-Иосифу

Желание “быть в тени” было характерно для Михаила Александровича. Мне запомнились многие случаи, иллюстрирующие это.

Самым большим удовольствием для Михаила Александровича было снять с себя погоны и, накинув простой полушубок, идти со своим адъютантом князем В.А.Вяземским в солдатский кинематограф. Как рассказывал князь, там, в толпе, никем не узнанный, он чувствовал себя великолепно.

— Вот в таком состоянии, князь, я совершенно счастлив, — говорил Михаил Александрович.

А когда во время войны великому князю в местечке Язловец надо было посетить женский монастырь в замке князей Понятовских, где воспитывались аристократические молодые девушки, он, зная, что на него будет обращено большое внимание, попросил своего начальника штаба сообщить, что вместо великого князя приедет начальник штаба. Сам же он в этом посещении взял на себя роль адъютанта. И на приеме великий князь радовался, когда все обращались к генералу ЯД. Юзефовичу и никто не обращал внимания на адъютанта, под видом которого скрылся Михаил Александрович.

Это желание “быть незаметным” соединялось в нем с конфузливостью. Князь Вяземский рассказывал смешной случай, происшедший с Михаилом Александровичем и моим мужем.

Из Петербурга я посылала мужу посылки на фронт, но из-за переходов дивизии они задерживались, и однажды в местечке Копыченцы в Галиции муж получил сразу множество посылок. Над таким изобилием плодов земных смеялись окружившие мужа друзья. Муж же мой, большой шутник, тут же на воздухе, словно торговец, разложил все продукты и, стоя за импровизированным прилавком в одном бешмете, был сильно похож на “духанщика”.

Михаил Александрович и приближенные стояли здесь же, все без черкесок, без погон, в одних бешметах. Как раз в этот момент мимо проходила воинская часть, от нее отделился военный врач и, приняв “прилавок” моего мужа за полковую лавочку, а Михаила Александровича за приказчика, начал, обращаясь к великому князю на “ты”, необычайно хвалить его за расторопность, за организацию такого прекрасного прилавка.

— Вот это ты молодец! — кричал доктор, хлопая по плечу Михаила Александровича. — Две недели мечтаю выпить чаю с лимоном! Нигде нет, а у тебя, братец, все есть!

Порывистостью военного врача Михаил Александрович был так смущен, что ничего не мог выговорить... Улыбаясь, указывая на мужа, он только говорил: “Да нет, это он не продает... это он для себя...”

Но доктор не унимался, пока князь Вяземский не шепнул ему, кто перед ним. Доктор оторопел, но Михаил Александрович уверил доктора, что ровно ничего не произошло, и в виде подарка завернул ему с “лотка” моего мужа пакет с фруктами.

Вспоминаю еще эпизод, рассказанный мне князем Бековичем-Черкасским.

В декабре 1914 года Дикая дивизия шла по Галиции и подходила уже к Карпатам. Из штаба дивизии по телефону передали во все полки, что б декабря приказано устроить парад и отслужить молебен по случаю именин Николая II. Во всех полках шли приготовления к службе и параду. В расположении Татарского полка нашелся русинский священник, взявшийся отслужить службу.

Во время службы мусульмане Дикой дивизии собрались во дворе церкви, куда съехались муллы, а в церкви собрались христиане, организовав из офицеров и солдат импровизированный хор. Все шло гладко, но когда хор пропел многолетие, управлявшему хором офицеру Вырубову показалось что-то странное в возгласах русинского священника. Офицер вслушался — и подумайте! — О ужас! Русинский священник возглашает многолетие не императору Николаю II, а императору австрийскому Францу-Иосифу!

Произошло замешательство. Священника арестовали. Он оправдывался, что, как подданный австрийского императора, сделал это по привычке. Через командира полка дело дошло до Михаила Александровича, но тот только рассмеялся, приказав забыть этот инцидент и отпустить испуганного священника.

Оглавление

 
www.pseudology.org