Иосиф Самуилович Шкловский

Эшёлон
Юра Гастев и дыхание Чейн—Стокса
Иосиф Самуилович Шкловский
Юру Гастева я впервые увидел в Ашхабаде в самом конце 1941 года. Все мы приехали в этот экзотический город с эшёлоном эвакуирующегося из столицы Московского университета. (Про этот незабываемый эшёлон и его колоритных обитателей см. новеллу "Квантовая теория излучения".) Среди разношёрстной толпы пассажиров эшёлона, преимущественно студентов, Юра резко выделялся своей крайней молодостью. Ему было лет 14, а на вид и того меньше — он смотрелся как маленький, щуплый подросток. Конечно, Юра ещё не был студентом — в эвакуацию он отправился вместе со своим старшим братом Петей, второкурсником механико-математического факультета. Через несколько месяцев Петю мобилизовали в военное училище. Оттуда его очень быстро выпустили в звании младшего лейтенанта, затем фронт и скорая гибель...
 
Заметим ещё, что братья Гастевы — сыновья Алексея Капитоновича Гастева — одного из первых пролетарских поэтов (группа "Кузница"), впоследствии видного общественного деятеля, основателя советской системы НОТ ("Научная организация труда"). Как и многие выдающиеся деятели нашей страны, он погиб в соответствующем предвоенном году. Таким образом, очень быстро Юра оказался в Ашхабаде фактически круглым сиротой — мать была в ссылке как жена врага народа. И, подобно тому как в Войну наблюдался феномен, характеризуемый словами "сын полка", когда мальчишку-сироту кормила и воспитывала какая-нибудь войсковая часть, Юру с полным основанием можно было назвать "сыном мехмата", то есть механико-математического факультета Московского университета.
 
Он действительно был "дитя мехмата", полностью заменившего ему семью. Юра органически впитал в себя мировоззрение, способ мышления, фольклор, любовь к музыке и многое другое, что всегда отличало питомцев этого благороднейшего из факультетов МГУ. После Ашхабада я года два Юру не видел, так как уже в сентябре 1942 года перебрался в Свердловск, где находился в эвакуации мой родной Астрономический институт им. Штернберга. Вернувшись в Москву и защитив весной 1944 года кандидатскую диссертацию, я в августе того же года был послан мехматом в Красновидово (это за Можайском), где находилось пригородное хозяйство МГУ, призванное, по идее, обогатить скудный рацион университетских столовок всякого рода овощами. В качестве рабочей силы туда посылали студентов.
 
Меня же, свежеиспечённого кандидата Наук, отправили в Красновидово как "старшего товарища", в обязанность которому вменялось обеспечить должный уровень трудовой дисциплины. Я застал красновидовское хозяйство в чудовищно безобразном, запущенном состоянии. Все нивы и угодья заросли непроходимыми сорняками, поэтому ничего путного там произрасти не могло. Рабочая сила — в основном девчонки-студентки. Была ещё кучка мальчишек—белобилетников — не забудем, что шла Война! Среди них я сразу же узнал мало изменившегося Юру, ставшего уже студентом. Естественно, мы очень обрадовались друг другу. Первой проблемой, с которой мы столкнулись в Красновидово, был голод — самый настоящий, когда ни о чём другом, кроме еды, не можешь даже думать. Директриса хозяйства Бочарская — старый партийный работник (через несколько лет она стала замдиректора моего астрономического института) — была крикливая, толстая баба, многие годы занимавшая разного рода руководящие должности. Излишне говорить, что в сельскохозяйственном деле она разбиралась так же, как в астрономии. Благодаря её полной беспомощности мы фактически оказались на "подножном корму".
 
Централизованное снабжение провиантом выражалось только в двух мисках овсяного киселя, одну мы получали утром, другую — в середине дня. Я до сих пор не могу без содрогания вспоминать это чудовищное варево. Как мы ни были голодны (и молоды!), больше одной ложки этой мерзкой холодной массы съесть было невозможно. Впрочем, был среди нас один малый, который мог одолеть миску этой мерзости. До сих пор помню то сложное чувство, которое он в нас вызывал... Надо было срочно что-то предпринимать. И под моим чутким руководством единственно возможное решение было найдено. Это была молодая картошка! Увы, на университетских красновидовских нивах не было даже намёка на этот корнеплод. Немногим лучше было положение на соседних совхозных, а равно и колхозных полях — всюду буйно росли одни сорняки. Оставалось одно — воровать картошку в индивидуальном секторе.
 
Занятие это, отвлекаясь от моральной стороны вопроса, было делом далеко не безопасным — ведь картошка была тогда основой питания! Глухой ночью наша небольшая мужская группа выходила на опасный промысел. Одного ставили "на стрёме". Три-четыре участника группы, в том числе Юра и я, занимались непосредственно изъятием этого бесценного продукта. В частности, автор этих строк наловчился рыть картошку сразу двумя руками, следуя методу хрестоматийно-знаменитой Мамлакат. Как руководящий товарищ, я следил, чтобы ущерб, причиняемый каждому индивидуальному владельцу, был минимальный, для чего приходилось часто менять поле (в буквальном смысле слова!) нашей деятельности — обстоятельство, временами вызывающее ропот команды... Добытой таким образом с немалым риском картошкой мы кормили наш бедный, голодный народ, и прежде всего его основную часть — девиц. Это обстоятельство наполняло наши сердца гордостью и имело одно смешное последствие.
 
Дело в том, что ночевали мы на полу на верхнем этаже какого-то строения, причём девицы занимали большую комнату, а молодые люди — примыкающую к ней маленькую переднюю, так что наша комнатка была проходной. И каждое утро начиналась забава. Робкий стук в дверь, и девичий голосок пищит: — Ребята, можно пройти? На эту естественную просьбу следовала традиционная Юрина фраза: А кто мы есть? Ритуал, придуманный изобретательным Юрой, требовал, чтобы девушки дружным хором отвечали: "Вы есть наши истинные благодетели!" — имея в виду, что мы их кормим. Девичья гордость, однако, не позволяла нашим милым соседкам произнести эту фразу.
 
— Ну, хватит, перестаньте наконец хулиганить, прекратите это безобразие!
— Пожалуйста, — отвечали мы.
 
Но девицы отнюдь не спешили выходить из своего заточения, ибо мы лежали на полу, ничем не прикрытые, так сказать, "в натуральном виде". Иногда какая-нибудь отчаянная деваха, зажмурив глаза, шла "на прорыв", но из таких попыток ничего, кроме срама, не выходило. Наконец после 10-минутных пререканий девицы недружным хором верещали требуемую фразу. Часто мы заставляли их эту фразу повторять — чтобы было убедительнее. После этого мы закрывались нашими рваными одеялами, а девушки, потупив пылающие ненавистью глаза, гуськом проходили, переступая через наши тела.
 
И так повторялось каждое утро. Я должен здесь, во избежание недоразумения, сказать, что эта забава была вполне невинной, и между мальчиками и девочками были самые лучшие товарищеские отношения. Спустя лет 20 какая-то солидная дама в малознакомой компании (я отдыхал тогда на Кавказском побережье Чёрного моря) вдруг ошарашила меня замечанием: А я знаю, кто вы есть — вы есть наш истинный благодетель!
 
Но вернёмся в Красновидово августа 1944 года. Нашей директрисе пришла в голову смелая мысль: организовать из мальчишек специальную "мужбригаду", поручив ей соответствующую "мужработу" — рыть какой-то котлован. И началась потеха. С утра мы приходили к этому несчастному котловану и полных 8 часов предавались абсолютному безделью, которое скоро у наших девушек стало называться "мужработой". Бедняжки, конечно, нам завидовали, так как, согнувшись в три погибели, занимались весь рабочий день вариантом сизифова труда: пытались выполоть сорняки, которые разрастались быстрее, чем их выкорчёвывали. В процессе "мужработы" мы искали и находили развлечения, и тут всех поражал Юра.
 
Не говоря уже о том, что он был чемпионом по знанию вскоре ставших крамольными, а в наши дни — классических двух книг Ильфа и Петрова (мог, например, с любого места на память пересказать без единой ошибки несколько страниц или, скажем, точно сказать, кто была "ничья бабушка"). Юра обладал феноменальной способностью слово в слово повторить вчерашнюю утреннюю сводку Совинформбюро. А это было совсем не просто: ежедневно наши войска отбивали у фашистов по многу десятков населённых пунктов с непривычными белорусскими названиями: Дедовичи, Белокопытовичи и т.д. До сих пор я с нежностью вспоминаю три недели, которые провёл тогда с этими славными ребятами в Красновидово.
 
Можно ли, например, забыть, как, будучи по какому-то делу в Москве и узнав, что союзники взяли Париж, я тут же поехал в Можайск и 18 километров почти бежал до Красновидово, чтобы сообщить ребятам радостную новость. Ведь ни радио, ни свежих газет там не было. Я и сейчас изредка встречаю сильно постаревших мальчиков того незабываемого лета — последнего лета страшной Войны. В Москве я с Юрой не встречался — слишком разные у нас были интересы, да и разница в возрасте — 11 лет! — казалась тогда колоссальной. Примерно через год после весёлой красновидовской жизни я узнал о Юриной печальной судьбе.
 
Это случилось в зимнюю экзаменационную сессию в феврале 1945 года. Надо сказать, что в те времена факультеты механико-математический и исторический находились в так называемом "новом" здании (Моховая, 11), причём математики занимали верхний этаж. Представьте себе картину: только что успешно сдавший экзамен Юра винтом скатывается по перилам лестницы, держа под мышкой руководство, по которому он сдавал аналитическую геометрию. Внизу стоит кучка историков, тоже сдавших свои экзамены. Один из них хватает спустившегося по лестнице Юру, с корпоративным презрением выхватывает у него учебник и, издевательски читая его заголовок, произносит: — Подумаешь, Мусхелишвили! И тогда Юра совершенно таким же движением выхватывает у историка его учебник, смотрит на его заглавие и в тон говорит: — Подумаешь, Джугашвили! (это был "Краткий курс") Что и говорить, Юра за словом в карман не полезет...
 
Однако в этом случае остроумие обошлось ему дорого: кто-то из кучки историков "настучал", Юру арестовали и дали 4 года лагерей. Возможно, ему припомнили и другие грехи, но первопричиной ареста была коллизия "МусхелишвилиДжугашвили". Он вернулся из заключения в весьма нетривиальное время — в 1949-м, но и тогда мы с ним не встретились. А когда встретились, Юра поведал мне любопытную Историю. [В изложении самого Гастева, а не в пересказе Шкловского эту Историю можно прочитать здесь. — E.G.A.] В начале 1953 года он лечился в туберкулёзном санатории где-то в Эстонии. Как раз в это время заболел своей последней болезнью Лучший Друг Математиков Иосиф Виссарионович Джугашвили.
 
Вся страна, весь мир ловили скупые бюллетени о ходе болезни Вождя. Юра, естественно, не составлял исключения. Он спросил у своего соседа по палате — мрачного и неразговорчивого врача-эстонца, — что означают слова в последнем бюллетене: "... дыхание Чейн-Стокса". Врач потёр руки и деловито сказал: — Чейн и Стокс — очень серьёзные товарищи. Надо выпить! Несмотря на поздний час, Юра (он и там был самым молодым) был послан за водкой. Всё было закрыто, но, услышав такую сногсшибательную новость, какой-то совершенно незнакомый эстонец водку дал. И вот с тех пор каждый год в день 5 марта Юра пьёт за здоровье этих замечательных британцев. Однако уважение к последним не ограничивается только мемориальными выпивками.
 
Например, около 1970 года, защищая диссертацию на степень кандидата философских (?) Наук, он в заключительном слове, где полагается только "кланяться и благодарить", выразил свою глубокую признательность, выдающимся британским учёным Джеймсу Чейну и Джонатану Стоксу, "без косвенной помощи которых эта диссертация вряд ли могла быть защищена". Имена маститых британских учёных Юра взял, конечно, с потолка. Защита прошла вполне благополучно — никто из эрудированных философов, членов Совета, ни хрена не понял. Уважение к британцам достигло предела, когда в 1975 году Юра написал в высшей степени сложную и узкоспециальную, чисто математическую монографию "Гомоморфизмы и модели: логико-алгебраические аспекты моделирования".
 
В предисловии к своему капитальному сочинению, выражая благодарность большому количеству коллег, вдохновивших автора на этот труд, он не забыл выразить особую признательность профессорам Чейну и Стоксу, без помощи которых эта книга вряд ли увидела бы свет. И он опять-таки был абсолютно прав! Очень многие деятели Науки и Культуры нашей страны могут только присоединиться к Юриной благодарности. Почему-то, однако, они этого не сделали...
 
Монография Юрия Алексеевича Гастева снабжена весьма подробной библиографией (всего 232 ссылки). Меня восхищает ссылка J. Cheyne and J. Stokes. "The breath of the death marks the rebirth of spirit". 2 Mind, March 1953. Полагаю, однако, что это уже перебор: пожалуй, было бы достаточно почтительной благодарности английским медикам, выраженной автором в предисловии. Так или иначе, вскоре после выхода монографии в свет разразился грандиозный скандал, что возымело самые серьёзные последствия как для автора, так и для некоторых работников редакции, допустивших возмутительную халатность. Самое замечательное в этой Истории то, что реверансы перед британскими медиками опять остались незамеченными!
 
Юра погорел на том, что ссылался в этой работе на вполне реальные труды своих неблагонадёжных друзей-математиков, прежде всего на знаменитого Алика Есенина-Вольпина. С тех пор большой шутник Юрий Алексеевич Гастев вот уже много лет не имеет постоянной работы и пробавляется ничтожными случайными заработками. А всё потому, что своевременно не понял: ничего нового о т.н. "культе личности" он сказать не может, поскольку шутки шутками, а Партия на этот счёт в своё время дала совершенно исчерпывающие разъяснения.

Содержание

 
www.pseudology.org