Домысел и вымысел

Однако разговор о мере вымысла в документальной прозе не лишен основания, Проблема вымысла, но уже не как критерия жанра, а как инструмента для познания и осмысления действительности, сегодня встает еще острее, нежели прежде.

В самом деле, без авторского отношения, выражен­ного им к описанным событиям, документальная про­за, оставшись документальной, никогда не станет ху­дожественной. Даже ничего не домысливая, не пре­уменьшая и не преувеличивая, автор может достичь художественности хотя бы за счет того, что выражает в повествовании собственную личность,

Говорят, правда одна, многих правд не бывает. И тем не менее из одних и тех же фактов - кирпичиков разные литераторы могут построить разные дома. «Ведь даже два фотографических аппарата, — писал E. Дорош, — в руках двух фотографов дадут не совсем одинаковые изображения одного и того же, в одно и то же время снятого предмета»[5]. Отчетливо представ­ляю себе нескольких литераторов, истинно талантли­вых, которые по-разному напишут портрет одного ге­роя, и столь же ясно вижу бездарного писателя, спо­собного десять героев нарисовать на одно лицо.

Некоторое время назад «Комсомольская правда» опубликовала мой очерк «Искатели»[6]. В нем шла речь о молодом инженере-конструкторе Анатолии Пуголовкине, работающем на заводе имени Лихачева. Два «подвала», по-газетному — «распашка», пример­но строк семьсот. С момента публикации минуло полтора года, и вот однажды кто-то присылает мне из Белоруссии республиканскую молодежную газету с очерком «Начало». В нем шла речь о конкретном че­ловеке, молодом инженере-исследователе Минского автозавода Василии Дыбале. У меня в очерке: «Через какое-то время Анатолий Пуголовкин вызовет у по­томков не меньший интерес, чем тот, который испы­тываем мы сами к рядовым представителям прошлых поколений, Внукам и правнукам тоже захочется знать, как он выглядел, о чем думал, как работал, какие пел песни и какие строил планы...» Очерк «Начало» имел такое вступление: «Возможно, через какое-то время Василий Дыбаль вызовет у потомков не меньший ин­терес, чем тот, который испытываем мы сами к рядо­вым представителям прошлых поколений. Внукам и правнукам тоже захочется знать, как он выглядел, о чем думал, как работал, какие пел песни и какие строил планы...»

Ну ладно, бывают совпадения. Смотрю дальше. Мой очерк разбит на маленькие главки: «Внешний вид», «Черты его характера», «Образ его мышления», «Как он работает», «Его духовный мир» и т. д. «Начало» также состоит из небольших главок: «Внешний вид», «Черты его характера», «Образ его мышления».., Ну что ж, и такое возможно. А посмотрю-ка, что «внутри» материала, — ведь герои-то разные! Читаю и не верю своим глазам. У меня: «Было время, Анатолий Пуголовкин думал, что от него и от таких, как он, ни­чего не зависит...» В очерке «Начало»: «Было время, Василий Дыбаль думал, что от него и от таких, как он, ничего не зависит...» У меня: «А читает Анатолий, че­стно говоря, мало. Разумеется, газеты, журналы — это да. А книги редко: нет времени. Но если уж чита­ет, то отдает предпочтение документальной прозе, а не «бытовому роману», делая исключение только для классиков». В «Начале»: «А читает Василий, честно го­воря, маловато. Разумеется, газеты, журналы — это да. А книги редко: нет времени. Но если уж читает, то отдает предпочтение документальной прозе...»

Короче, чистый плагиат — очень редкий в докумен­талистике. Только другая фамилия реально существу­ющего человека, а все остальное — слово в слово. Разные герои, а все у них одинаково, одно и то же чи­тают, одно и то же едят, озабочены одними проблема­ми, успехи одни и те же, говорят одинаковые слова и думают тютелька в тютельку. При этом автор «Нача­ла» не боится не только самого плагиата, но, вероятно, и разоблачения — ни с моей стороны, ни даже со сто­роны Василия Дыбаля и его ближайшего окружения!

Мне бы гордиться: и я сподобился, вышел в класси­ки, если цитируют. А тут еще в одном уважаемом из­дании, прослышав о случае редкого плагиата, пред­лагают публично «пригвоздить» автора «Начала». Я же не только сам отказался писать разоблачение, но и другим запретил. Потому что не гордиться мне нуж­но, а краснеть: написал своего героя так, что получил­ся не образ, а костюм, пригодный на любую фигуру. Выходит, не заметил я в Анатолии Пуголовкине ниче­го такого, что «не налезало» бы на Василия Дыбаля. Меж тем, как известно, истинная типизация достига­ется за счет выявления непридуманных индивидуаль­ных черт. Факт — попробуй, укради! А вымысел — сколько угодно...

История поучительная. Возможно, я слишком строг к самому себе, и в данном случае справедливее было бы говорить о беспардонности молодого автора рес­публиканской газеты. Но надо выносить и для себя уроки из чужих ошибок. Какие же уроки вынес я? Во-первых, нельзя отрываться от действительности на такое расстояние, которое ведет к усредненности об­раза, к стереотипу, вредит правде и достоверности. Во-вторых, домысливать — не значит врать, это не значит, что можно женить неженатого, убивать живо­го и воскрешать умершего; вымысел и домысел про­являются прежде всего в отборе материала, в осмыс­лении события, в эмоциональном настрое автора, в его позиции. Наконец, в-третьих, уровень способнос­тей литератора, его профессионализм играют не последнюю роль в достижении неповторимой досто­верности материала. Бездарно написанный очерк ку­да легче плагиировать, нежели исполненный талант­ливо!

Сошлюсь на Н. Добролюбова, который пишет, имея в виду автора разбираемого им произведения: «...Он не отдает себя на служение неправде и бессмыслице не потому, что не хочет, а просто потому, что не мо­жет...»[7]. Подчеркиваю: не потому, что не хочет, а потому, что не может, так как для истинного таланта характерно стихийное стремление к правде. Именно талант, а не личная симпатия или антипатия автора есть лучшая гарантия того, что произведение будет максимально приближено к истине. Примеров тому в истории литературы предостаточно, Полагаю, что все они имеют прямое отношение и к нам, документалис­там, размышляющим о мере вымысла и домысла в наших очерках.

Однажды М. Галлай остроумно сказал: «Докумен­тальная повесть есть такая повесть, в которой выведе­ны вымышленные персонажи под фамилиями дей­ствительно существующих людей»[8]. В этой шутке, несомненно, содержится рациональное зерно: художественная документалистика не сковывает, а ско­рее, развязывает фантазию автора! Роман о безногом летчике, согласитесь, выглядел бы неправдоподоб­ным, а документальная повесть, в которой, по сути дела, выведен «вымышленный герой, но под фамили­ей действительно существующего человека» (всего одна буква изменена: Маресьев назван Мересьевым), воспринимается нами как истинная правда.

Да, автор имеет право на вымысел и домысел, на преувеличения, основанные, если хотите, на интуи­ции. Нелепо было бы это его право отрицать. Даже в тех случаях, когда литератор ведет почти научное ис­следование факта, оперируя цифрами и «специальны­ми данными». Правы те классики, которые утвержда­ли, что без выдумки нет искусства. Наша мысль, по выражению М. Горького, «измеряя, считая, останавли­вается перед измеренным и сосчитанным, не в силах связать свои наблюдения, создать из них точный практический вывод»[9], вот тут-то и должна помочь интуиция, найдя свое выражение в домысле.

Но выдумка выдумке рознь. «Солги, но так, чтобы я поверил», — сказано поэтом. Домысливать надо правдиво, чтобы читатель не усомнился. Дело это не легкое, напрямую связанное с чувством меры, с само­дисциплиной, со способностью автора самоограничи­ваться.

В моей практике есть несколько случаев работы над прозой (лучше сказать: документальной): рассказы «Обелиск», «Белая лилия», совсем недавно — «Рено­ме», а раньше — «Повесть о карьеристах», «Останови­те Малахова!». Все это написано на достоверной осно­ве, и я, работая над сюжетом, «до последнего» сохра­нял фамилии прототипов, хотя и знал, что в конечном итоге изменю их (а если будет на то их согласие, то и сохраню). Такое скрупулезно-бережное отношение к факту и личности, такой процесс писания, кажется мне, дисциплинирует автора, ограничивает его в гру­бом домысле, дает толчок к художественному осмыс­лению событий. Как говорится, жизнь нам такое преподнесет, что никакая фантазия, не сможет; «такое» и во сне не увидишь, и в бреду не услышишь.

Авторами упомянутого мною жанра «путевых очер­ков» обычно движет и такой естественный мотив, как принести читателю новые и разноплановые знания. Я готов предложить вам в качестве примера не один десяток фамилий замечательных литераторов, вам известных. Но что может сравниться с анализом при­меров из собственного опыта автора?

Открою вам личное желание: добровольно положить свою голову на плаху — «операционный стол» для критики взыскательным читателем. Вот вам опыт пу­тевого очерка в надежде на то, что вы сами определи­те, к какому он относится типу: географическому, по­литическому, историко-фантастическому, видовому или к тому, который пишется по знаменитому «азиат­скому методу», кстати, самому продуктивному из-за беспристрастности: «что вижу, о том пою». Ангажи­ровать материал, написанный по такому принципу, так же сложно, как обратить в служанку себе любимо­му обычную кошку, гуляющую, как известно, «сама по себе».

Этот мой материал был опубликован, Во второй раз — в журнале «Смена» в 1998 году под стр-р-раш-ным названием (самой редакцией придуманным и с автором, как водится, не согласованным), но зато сме­стившем акценты смысла публикации: «3 часа до смерти». Я же предпочел бы заголовок спокойный и вовсе не «рыночный», но что было делать, когда поезд ушел и уже к вам, читателю, приближается? Попла­кать в жилетку?

Желаю вам доброго свидания с коммерческим заголовком; авось не купитесь

Оглавление